«Я — честный вор! — стучал он себе в тощую грудь, расписанную замысловатыми татуировками, черным жилистым кулаком и сверкая фиксатым ртом — своих зубов давно лишился, и теперь вместо них красовались «золотые» — в кругу таких же забулдыг, — но я не лидер. Чего не дано, того не дано». И при каждом случае, рисуясь перед друзьями-собутыльниками, лез на рожон то к участковому, то к сотрудникам ППС. Последние не церемонились — и хорошо, если просто составляли протокол о мелком хулиганстве и доставляли в дежурную часть, чтобы утром следующего дня представить его судье, но довольно часто, что было хуже, награждали увесистым подзатыльником, или знакомили с «демократизатором» — резиновой палкой. Да так, что на его спине, худой и ребристой, сплошь покрытой татуировками, впрочем, как и все остальное тело, вмиг образовывались синюшные полосы, в своем немыслимом сочетании создававшие замысловатые геометрические фигуры, напоминавшие картины художников-абстракционистов. Сапа терпел, а авторитет его, как «непримиримого борца за воровские традиции и воровское братство», рос. Он не был идейным борцом с преступностью и преступниками. Нет, не был. Он, даже работая на органы, все равно оставался потенциальным преступником. Но он был авантюристом и игроком. И играл, словно в карты под «дурачка», с жизнью и с судьбой, только чтоб адреналин, как наркотик, повышал жизненный тонус. Постепенно из наружного «шныря» он переквалифицировался в агента-внутрикамерника, и там «расколол» не один десяток как бывших, так и предстоящих зэков. Жалел ли он доверившихся ему лохов? Испытывал ли угрызения совести, что «сдает» вчерашних товарищей? Вряд ли. Он чувствовал себя охотником, причем, охотником из самых азартных видов охоты — охоты за человеками, за человеческими душами. Если он долго не находился в камере и не «колол» очередного «клиента», то тогда он скучал, хандрил, мог уйти в запой. Семьи у Аркашки не было, хотя он после первой отсидки и пытался жениться. Но его вспыльчивый характер, скорые на расправу руки, быстренько приводили в чувство очередную претендентку на супружеское ложе — и остался он без жены и без детей. Да это и к лучшему. Какой из Аркашки семьянин. Отца он не помнил — мать развелась с ним, когда Сапе едва исполнилось два года. Жил с матерью, которая и белье стирала, и ужин готовила. При этом у него была своя комната, в которую он время от времени, приводил то одну, то другую подругу. Ненадолго, на одну-другую ночь, но приводил. Мать не скандалила, понимала его мужскую потребность. А, может, и надеялась в глубине души, что хоть под старость, но ее Аркашка, наконец-то возьмется за ум и женится. «Умру, — невесело рассуждала она сама с собой, — ни покормить, ни постирать будет некому…» Еще позавчера Аркашка скучал дома. Зеленая таска подкатывала к самому сердцу. Чуть в очередной запой не ушел. Но перед обедом позвонил Алелин, и к вечеру он, Аркашка, в соответствии с очередной легендой и состряпанными под нее документами, уже лежал на нарах, по зэковской привычке кутаясь в полу пиджака. Можно было обойтись и без пиджака, так как в камере было не то что тепло, но даже жарко. Однако пиджак был неотъемлемым атрибутом его работы. В него можно было укутаться с головой, и тогда никто не поймет, спит или бодрствует его владелец. Его можно было, свернув несколько раз, подложить под голову. В нем можно было и сигареты держать, чтобы не мялись, и для «солидности» одеть, если в камере попадался жулик-интеллигент. Камера была небольшой, на четверо задержанных, но пока в ней находилось только трое: он и еще пара хмырей, одним из которых был Крюк, давнишний приятель Сапы. Его-то и предстояло «раскручивать». — Крюк, так Крюк, — сказал он оперу, осуществлявшему непосредственное внедрение его в камеру, — без разницы. Даже интересно посмотреть, как дружок будет колоться. И усмехнулся ехидной зэковской усмешкой-ухмылкой. Но тут же усмешку и погасил. В камеру входил отрешенно и напряженно, как всякий человек, лишенный свободы. Играл. Сдержанно поздоровался с Крюком — в таких местах не принято бурно изливать свою радость даже от встречи со знакомым. Какая может быть радость, когда свободы лишились, и, возможно, не на один год. Обматерил вполголоса всю ментуру снизу доверху и сверху донизу, уделив побольше внимания своему участковому-козлу, состряпавшему хулиганку из обыкновенной пьяной разборки возле пивнушки, и следователю-придурку, применившему «рубль двадцать два», что означало на местном жаргоне 122 статью УПК. — Подумаешь, одному хмырю в «пятак» дал, да «перышком» возле его хари поганой повертел, чтобы прыти у него, петуха недоделанного, поубавилось. Видите ли, ему кружку пива для товарища жалко стало, — искренне возмущался Аркашка, действительно так и поступивший с каким-то любителем пива возле пивнушки на улице Черняховского, что рядом с судом и в ста метрах от отдела, откуда и был, как злостный хулиган, изрядно помятый участковым, доставлен в седьмой отдел милиции. О том, что потерпевший от его хулиганства мужчина уже написал заявление о нежелании привлекать Сапина к уголовной ответственности за мат и толчок в грудь, а не удар по носу, как он тут втирал сокамерникам, в связи с примирением с ним, Аркашка конечно не поведал. Не к чему корешку такие подробности знать! А то рано состарится. Повозмущавшись милицейским беспределом, Сапа улегся на нары. — Вздремнуть, что ли, — зевнул он, потягиваясь. Не дожидаясь ответной реакции на реплику, укутался в свой пиджак и вскоре захрапел. — Вот дает, так дает! — позавидовал молчавший до этого времени третий обитатель камеры, безропотно уступивший Сапе нижний ярус нар, до этого момента им занимаемый. — Посидишь с наше, и ты научишься, — буркнул Крюк без особого энтузиазма. — Извините за нескромный вопрос, — вновь заговорил третий обитатель, — сколько раз вам побывать на зоне довелось? — Вообще-то, у нас не принято много вопросов задавать. За это можно и язычок укоротить, — принялся воспитывать «молодого» Крюк, — да, ладно, отвечу: по три-четыре ходки к «хозяину» имеем. — Не дай Бог! — испугался собеседник Крюка. — Бог, Юрок, может и не дает, он не фраер, — назвал Крюк своего сокамерника по имени, так как они еще до появления в камере Сапы успели познакомиться, — да прокурор с судьей дают, мать их ети, на всю катушку! Ты, вот, за что тут чалишься? Вообще-то, малознакомые люди, попав в камеру, бывают не очень общительны. Во-первых, у каждого свои мысли череп ломят, во-вторых, боятся подсадных стукачей, да скрытых микрофончиков. Но со временем даже самые неразговорчивые от камерной тоски и неведения заговаривают. Особенно те, кто впервые попадает в ИВС. Им интересно знать, как там, по ту сторону, в другой, отличной от свободы, жизни. Вот и пытаются пройти ликбез. Так и с Юрой было: молчал-молчал, пока другие молчали, а подвернулся случай, сущий пустяк, он и заговорил. — По подозрению в мошенничестве. Говорят, что я одну фирму кинул… — Говорят, или кинул? Сказавший «а» скажет и «б». Стоит начать говорить, потом не удержаться. Слова, как понос, летят без удержу. — Так уж получилось, что кинул. Я не хотел, да уж так сильно были деньги нужны, что не удержался, пяток тысяч позаимствовал… А что, моя статья на зоне не котируется? — спросил заискивающе Юрок. — Да статья, как статья. Человеком надо быть… везде. Хоть в зоне, хоть на свободе. Не боись, там тоже люди живут… Если, конечно, себя правильно ведут. Не стучат куму, за себя могут постоять. Ты как, в раскладе, или в завязке? — Не понял. — Я спрашиваю, сознался или ничего не признаешь? — А-а-а, понял. Я сознался. А что, не стоило? — Правильные парни с ментами никогда не сотрудничают. За падло это, и чего им жизнь облегчать. — Говорят, что раскаяние, содействие следствию принимается во внимание. Так даже адвокат мне говорил. А? — Сказки все! Адвокатам не очень-то доверяй, они со следователем в одну дуду дудят. Нас им не жалко. Обдерут, как липку, и на зону отправят. Не им же там париться. Других дурачков найдут, любителей уши распускать. Впрочем, дело хозяйское. — А ты сознаешься? — робко спросил Юрок после паузы. — А мне и сознаваться не в чем. Горбатого лепят в нагляк. Пытаются мокруху на меня повесить. И, кажется, повесят. Все складывается, Юрок, так что мне не отвертеться, хотя я этого козла и не резал. Но не раз грозил прибить его за захват гаража. Потом кровь на мне нашли — с друзьями подрался по пьяному делу. А менты считают, что это кровь того козла, Смирнова Артема. Вот такие-то дела. А я этого Артема в тот день и в глаза не видел. Понимаешь, не видел! — чуть ли не закричал Крюк. — Чего базлаешь, людям спать не даешь, — не убирая с лица пиджак, недовольно пробурчал Сапа. Он действительно, в силу годами выработанной привычки, как сказал, так и сделал: задремал, но спал в пол-уха и с первыми словами сокамерников уже про сон забыл, но вида не подавал, что не спит, маскируясь пиджаком и безмятежно посапывая и похрапывая. — Тут не то, что базлать, тут волком впору выть, — огрызнулся Крюк на замечание друга. — В наглянку мокруху мне шьют. — Менты — они такие… — посочувствовал Сапа другу, выбираясь на свет божий из своего пиджака и усаживаясь на нары. — Полнейший беспредел. — Не то слово. — Кстати, ты тут давно? — Считай, с самого утра душой и телом маюсь. — Следак был? — У меня следачка, век бы ее не видать. Глазом не моргнула — «рупь двадцать два» вломила. Да еще и улыбается… Но красивая, стерва… и вежливая: все на «Вы» да на «Вы». Закон все разъясняла, право на говоруна-адвоката, будто я сам не в курсах… — Седьмой отдел, — с интонацией знатока протянул Сапа, — зверье, а не менты. Что участковые, что опера, что следователи. Приходила? — вновь аккуратненько вернул он Крюка к прошлому вопросу. — Нет. Пока опера прессуют: «сознайся да сознайся»… А в чем сознаваться, если я ни ухом, ни рылом… — Извините, — вклинился Юрок, — «прессуют» — это как понимать? Бьют?!! — А вот, как начнут тебя прессовать, так сразу и поймешь, и узнаешь, — отмахнулся от него, как от паршивой собачонки, Сапа. — Нечего в разговор старших вмешиваться. Или ты тут в «стукачи» подвязался: все выспрашиваешь да выпытываешь? — Что Вы! Что Вы! — не на шутку перепугался мошенник Юрок. — Оставь, Сапа, никакой он не «стукач», — вступился Крюк за нового знакомого, — ему по 159 корячиться предстоит, в первый раз на зону идет. Боязно, вот и интересуется: что да как! «Стукачей» ментовских я за сто верст чувствую — у меня на них нюх особый. — Слышал, слышал, — засмеялся зловещим смешком Сапа, — о твоих необычных способностях выявлять «дятлов» среди братвы. Мне ни разу такое не удалось. Все больше порядочные люди вокруг попадаются. И на зоне, и на свободе. Разговор свернул в другую сторону с интересующей Сапы темы. Но форсировать возврат опытный агент не спешил. Чего спешить, если времени — хоть отбавляй! Сам все изложит, никуда не денется. Утром следующего дня камеру покинул Юрок. Ему было предъявлено обвинение по одному эпизоду мошенничества, и следователь, принимая во внимание его раскаяние, особенности его личности, наличие постоянного места жизни, избрал в качестве меры пресечения подписку о невыезде. — Меня освобождают, — шепнул он радостно сокамерникам, косясь на выводящего и забирая личные вещи, — на подписку о невыезде. То обстоятельство, что впереди его ждет суд и приговор, если и не забылись совсем, то отступили далеко-далеко под напором радостного известия об освобождении из ИВС. Что значит — свобода! Это волшебное слово свобода! — Разговорчики! — прикрикнул выводящий на Юрика. — Пошевеливайся! — Привет знакомым на свободе передавай, — отозвался Сапа демонстративно, как бы назло вертухаю. Крюк же почему-то промолчал. Как лежал, подложив обе руки под голову и глядя в потолок камеры, так и остался лежать. И только через полчаса после ухода Юрка произнес вслух: — Наверное, зря я от адвоката отказался. Все понты проклятые! — Ну, это ты брось, — отозвался Сапа со своих нар. — Жили по понятиям, и жить будем! Или ты за своим бизнесом и сладкой жизнью и о понятиях забыл? — Не забыл. Но умные люди говорят, что это все сказки для дураков… Вроде ушедшего Юрика. — Так говорят те, кто законов наших воровских не признает. Но мне на их слова — тьфу, и растереть! Помолчали. Каждый думал о своем. Посторонних ушей не было, и они могли говорить друг другу все, что заблаговолится, без какой-либо рисовки. Поэтому Крюк так был откровенен с Сапой. — Что-то следак не идет? — вновь первым заговорил Крюк. — А по мне — век бы его не видеть! Любой его приход — одни неприятности. И нервное волнение. А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются…