— Что за степняки на печенегов напали? — заинтересовался Невзор. — Оружие, одежду, повадки не приметил, часом? — Какое там, — Молчун подпер кулаком щеку, горестно вздохнул, — едва ноги унес. А повадка у них у всех волчья: урвать кусок да в степь бежать. Олег задумался, вспоминая историю. Знал бы — в школе лучше учился. Но кое-что в памяти все же наскреб. — Печенега, слышал я, — начал он осторожно, — давят из степей. Новый народ пришел, вроде как половцами называется. — Новый народ? И что, тоже, поди, не землепашцы? — Куда там. Еще хлеще печенега. С этими мир так мир, война так война, а новые на крепость пробовать станут. — И чего не живется людям, — с тоской сказал Вторуша. — И-эх, выпьем, покуда живы. Со двора прибежала Павлина, засуетилась, растапливая печь. Молчун покосился на нее, соображая, как бы еще проявить неожиданно пришедшую власть. — Ты, давай-ка, яишню, что ль, спроворь, — наконец придумал он. — Сколько можно холодным кормить — уже и в горло не лезет. — Сейчас сделаю, — кротко ответила Павлина. Она принесла лукошко с яйцами. В печи уже весело потрескивали дрова. Невзор принялся выспрашивать у Середина про половцев, Вторуша с Молчуном, обсудив урожай, завели про обычаи дедов-прадедов. Запахло жареным салом, луком, зашкворчала яичница. Павлина подала ее на стол, разложила по плошкам, мимоходом коснулась Молчуна, ожидая одобрения. Олег подивился, как изменилась женщина за несколько часов. Куда делся равнодушный взгляд, усталая походка. Лицо у нее помягчело, разгладились морщинки, спина выпрямилась. Чистый платок аккуратно прикрывал волосы, длинную рубаху она сменила на простой сарафан со скромной вышивкой по подолу. Уже не дворовая девка услуживала постояльцам, а хозяйка угощала дорогих гостей. Молчун одобрительно крякнул, пробежав взглядом по фигуре новоявленной жены. Вторуша, не удержавшись, огладил ее по бедру, подмигивая масляно заблестевшим глазом. Павлина вывернулась, хлопнула его по руке, покосившись на мужа. — Но-но, не балуй, — прогудел Молчун. — Да ладно, чего там, — купец в недоумении развел руками, — жалко тебе? Мы ж с ней только вот ночью… — Вот и будя, — прихлопнул Молчун ладонью по столу. — К мужниной жене руки не тяни. А ты, давай-ка, наверх сходи. Я там воровской приклад порубил, приберись пока. Павлина не торопясь прошла к лестнице, оглянулась на него, развязала платок и, набросив его на плечи, стала подниматься наверх, покачивая бедрами. Молчун проводил ее взглядом, кадык дернулся на тощей шее. Он разом прикончил яичницу, залпом допил налитое вино и решительно поднялся из-за стола. — Пойду, гляну. Может, помочь чего. — Он направился к лестнице. Вторуша завистливо посмотрел ему вслед. — Что, купец, не обломилось? — насмешливо спросил Невзор. — А-а, не очень-то и хотелось. — Ага. Видит око, да зуб неймет. Изрядно захмелевший купец только рукой махнул. Глава 6 Невзор с Олегом вышли из избы. День вставал пасмурный, ветер гнал низкие тучи. Ворота были распахнуты настежь, словно приглашая путников. Вдвоем перенесли напавшего на Невзора разбойника на задний двор. Нож дружинника пробил ему висок, белые волосы слиплись под коркой подсохшей крови. Невзор обшарил убитого, срезал с пояса тощую кису, отдал не глядя Олегу. В кошеле было несколько алтын, да пяток обрубленных по краям серебряных монет, судя по вязи, арабского происхождения. Видно, разбойники ограбили возвращавшегося домой купца. — Невелика добыча. — Олег подкинул на ладони серебро. — Вот и подумаешь, стоит ли головой рисковать за такую мелочь. — Кто с голодухи в воры подался, а кому интересно кровь пустить, покуражиться. Мы таких, бывало, без разговоров — на кол. — Без суда? — А чего судить, коли у него на руках товар, от крови еще не отмытый? — удивился Невзор. — Садисты вы все-таки, — пробормотал Олег. — Ладно бы просто повесить. И гуманнее, и мороки меньше. Надо сказать Молчуну, чтобы закопал его вместе с хозяином. Появился Вторуша. Покачиваясь, прошествовал к отхожему месту. На вопрос Олега, когда он собирается дальше ехать, махнул рукой. Мол, сегодня отдыхаем, а уж завтра, с утра пораньше… — Ну-ну. Смотри, осень скоро, а возвращаться уже по зиме придется. Днепр станет, за провоз вдвое платить придется. — Обратно налегке, — возразил купец, — товар продам, гостинцев куплю своим да Тишкиным детям, — Вторуша вдруг всхлипнул, — сиротинками остались. Он смахнул слезу, задумался. Лицо его было красное от меда и вина, в бороде застряли остатки яичницы. Почесав в задумчивости грудь, купец поморщился — колья, которыми хозяин корчмы забивал гостей, не только порвали рубаху, но и ободрали кое-где кожу. — А баба у брата справная осталась, гладкая. — Он пошлепал губами. — Может, в дом возьму. Как думаешь? Олег пожал плечами. Несмотря на то, что уже не первый месяц бродил по Руси, он все никак не мог привыкнуть к некоторым порядкам. Без кормильца, конечно, семья не проживет. Перемрут с голоду в первую же зиму. Впрочем, на Востоке и в двадцатом веке гарем — обычное дело. Прикидывая за и против прихода в дом второй жены, купец поплелся в дом. Олег заглянул к лошадям. Овса было вдоволь, вода свежая — Павлина всерьез взялась за хозяйство. Молчун вытащил во двор тела хозяина и второго слуги, прикрыл ворота от непрошеных глаз: объясняй потом, что извергов побили, а не добрых людей, — и стал запрягать в телегу хозяйскую лошадь. Мужик улыбался в клочковатую бороду, бубнил какой-то незатейливый мотивчик. На крыльцо вышла Павлина. Вид у нее был умиротворенный, глаза светились спокойствием и уверенностью. — Помочь? — спросила она Молчуна. — Не, отдохни пока. Поди, укатал я тебя. Павлина прыснула со смеху. — Да разве бабу этим укатаешь. Забава одна. Ты далеко их не вози, — показала она на лежавшие возле крыльца тела, — вдруг купцы наедут, а я одна. — В овраг скину. Пусть волки растащат, чтобы и костей не осталось. Невзор помог ему погрузить на телегу убитых, Молчун накрыл их грязной холстиной, отворил ворота и выехал со двора. Олег попросил Павлину постелить ему постель. — Так все уж готово, — всплеснула она руками, — я ж понимаю, всю ночь не спали. Отдыхайте, гость дорогой. Вторуша храпел среди объедков, уткнувшись головой в стол. Олег поднялся наверх. Павлина замыла в комнате кровь, сменила дырявые простыни. На столе стоял кувшин с вином, чашка с рассолом, на полотенце лежал сыр, хлеб, яблоки. «Чем может, благодарит», — понял Олег. Он положил под бок саблю, отцепил от пояса кистень, скинул сапоги и растянулся на свежих простынях. От вина и меда слегка шумело в голове, казалось, что лавка покачивается, убаюкивая его. Олег лениво поднял к глазам руку, где под повязкой на запястье лежал освященный в Князь-Владимирском соборе серебряный крестик. Надо бы перевязку постирать — грязная совсем. А крест выручает, нечисть определяет, будто миноискатель какой. Хотя и на капище греется, но тут уж ничего не поделаешь. Для освященного креста языческие боги — тоже нечисть. Странно, что при Невзоре крест начинает пульсировать, покалывать кожу. Хотя, что удивительного — заговорили мужика колдовским словом, он теперь тоже наполовину, ну, может на треть, нелюдь. «Ага, нелюдь, — возразил себе Олег, — а на болоте жизнь спас и мне, и Вторуше. Он, да еще Сивка. Как он удержался, чтобы крови не хлебнуть? Видать, здорово свою Малушу любит — держит она его…» * * * Проснулся ведун с головной болью. Кряхтя, приподнялся на лавке. В узкое окошко сочился серый свет пасмурного дня, на соседней лавке храпел Вторуша. Олег встал, поморщился. Придется похмеляться. Сколько раз себе твердил: не мешай вино с медом или брагой! А как выпьешь, все да не удержишься. На столе вокруг ополовиненного кувшина с медом валялись крошки сыра, под ногой прокатилось надкусанное яблоко — видно, купец, прежде чем упасть на лавку, от души приложился к меду и закусил дармовым угощением. Рассол Вторуша не тронул — оставил на потом. Олег припал к кувшину, отдуваясь сделал несколько крупных глотков, пожевал сыра. Тупая боль в виске постепенно пропадала, наступала приятная расслабленность, проснулся голод. Он взял яблоко, обтер о рукав, немного откусил и, натянув сапоги, спустился вниз, в зал. Да, постоялый двор размещался на бойком месте: за столами сидели несколько купцов, возле двери, на полу, в ожидании объедков примостилась пара калик перехожих. В помещении гудел гул голосов, стоял запах жареного мяса, бражного перегара. Молчун разливал из бочонков брагу и мед, Павлина сновала между стойкой и столами гостей, успевая забегать на кухню, приглядывая за готовящейся едой. Олег подмигнул Молчуну — не тушуйся, мол, — спросил ягодного морса и присел за стол возле стены, неподалеку от компании, состоявшей из двух купцов и работных мужиков, помогающим им в дороге. Купцы, утолив первый голод, передвинули блюдо с пирогами и тарелку с полуобглоданной птицей ближе к работникам, вольготно раскинулись на скамье, утирая пот огромными расписными платками. Оба крупные, ширококостные, с окладистыми бородами, свысока поглядывающие на прочий люд, эти мужики громогласно обсуждали прошедший торг, хвастались выручкой, связями с боярами, да заморскими купцами. Один из них, с обширной лысиной, на которой блестели крупные капли пота, то и дело поглядывал в сторону кухни, явно ожидая исполнения заказа. Второй, вислобрюхий, с толстыми щеками, подпиравшими хитрые глазки, сидел, широко расставив ноги, лениво обгладывал крылышко гуся, то и дело запивая его медом из огромной братины. Ведун прислушался к разговору и усмехнулся. Покойный хозяин выбрал хорошее место — здесь, за хмельной выпивкой, развязываются языки, брякается на стол серебро — всяк норовит пустить соседу пыль в глаза. Проследить по какой дороге поедет очередная жертва — раз плюнуть. Шепнул слово разбойничкам — и сиди, жди, когда серебро, а то и золото, еще недавно звеневшее в кошеле у болтливого купца, зазвенит в твоем кармане. Из кухни появилась Павлина с огромным блюдом. На нем, зажаренный целиком, дымился молочный поросенок, набитый гречневой кашей. Молчун принес еще кувшин с медом. Купцы достали ножи и под завистливыми взглядами своих работников и перехожих калик, глодавших кости у порога, накинулись на угощение. Середина аж передернуло при виде жадности, с которой они кромсали мясо, черпали огромными ложками обжигающую гречку и заливали все это кружками меда и браги. Он взял со стола кружку с земляничным морсом и прошел на кухню. Павлина с раскрасневшимся лицом ловко управлялась с горшками на печи, успевая полоскать грязную посуду в корытце. — Все ноги так собьешь. — Ништо, — женщина вытерла пот со лба, приостановилась, — чай, на себя робим, не на дядю. Уж я поставлю, чтоб чисто тут было, чтоб знали люди: здесь тухлятиной не потчуют. Глядишь, и заезжать почаще станут. — Чего гостям сказала про хозяина? — Сказала: к родне подался, раньше зимы не будет. А потом разберемся. — Угу. Как мужик? — спросил Олег, отхлебнув из кружки. — Хорош. Кривой, да не горбатый, серьезный, да не злой, работящий, да не суетливый. Мой мужик! — закончила Павлина прибаутки, гордо подбоченясь. — Да, серьезный мужчина. Такого под себя не подгребешь, не скомандуешь: подай то, принеси это. — Мужик — голова, жена — шея, куда захочу, туда и поворочу! Дня не хватит — ночью уговорю. Все одно по-моему будет. Ночная кукушка всегда дневную перекукует. Ты хотел чего, или как? Мне лясы точить некогда. Середин даже головой покрутил, удивляясь произошедшей перемене. — Хотел попросить в дорогу чего собрать — завтра дальше поедем. И так загостились. — Все сделаю, благодетели. Ночь спать не буду, а вам угожу.