* * * Рассказ Кличкой Барон этот человек был обязан Леониду Леонидовичу. Почему Барон — непонятно. Он был короткий и толстый. И лысый. Самое примечательное в его внешности — шея. Она плавно вырастала из круглых плеч и кончалась в макушке, обрамляя лицо. Детская игрушка матрешка — вот что при виде его приходило на ум, и, как матрешка, он выглядел вполне добродушно. Две складки жира под подбородком, губы, растянутые щеками как бы в новые складки, наивные глазки… В общем, скорее добродушный болван, чем Барон, но с Леонид Леонидовичем не поспоришь. А и зачем спорить, если все равно я открыл этого человека и рассказ о нем пишу я, а не какой-то там Леонид Леонидович. Случилось же так, что он подтолкнул меня сзади. Слегка. Возможно, от гoрячечного возбуждения. Я оглянулся. Смотрю — стоит человек, что называется, дуб дубарем. Вернее, дубариком, потому что — напомню — выглядел очень уж безобидно. — Что толкаешься? — У-у! — сказал он вместо ответа. Я проследил его взгляд: не может оторваться от пальто Леонид Леонидовича. Необычное, в общем, пальто, снаружи — сплошь беличьи шкурки. Сто или тысяча — миллион! — хвостиков, и все болтаются. — Тыщу рубликов стоит! — У-у? Он не поверил. Я потом убедился: во всем и всегда не доверял он этому миру. — Точно! Хочешь такое? Я сказал это так просто: чтоб подразнить. Но вера с неверием соединялась в нем причудливым образом: не поверив в тыщу рублей, он поверил моему предложению. — У-у-у! — сказал он, и меня словно встряхнули. — Леонид Леонидович! — я закричал. — Вот он пойдет брать Пшеничникова! Леонид Леонидович оглядел это чудо. И если мое предложение возникло случайно, то он глубокомысленно замолчал. — Человек с высокой помехоустойчивостью, охарактеризовал наконец итог своих размышлений (на помехоустойчивость как вспомнилось, тестируют стрелков и штангистов). А затем: — Пойдешь брать Пшеничникова? — У-у! — подтверждающе. — Как тебя величать? — Арнольдом! И мы прыснули: такое редкое иноземное имя, и у такого дубарика! — Будешь Бароном! — Уж лучше — Бараном! — заметил кто-то из наших, не так уж и тихо. Но на лице его не отразилось ничто: прежнее добродушие, прежний помехоустойчивый, недоверчивый взгляд и — никаких обид на Барана. — Стоит попробовать! — заключил Леонид Леонидович. А у Пшеничникова было крушение жизни. Его отлучили от большого хоккея, и чем теперь заниматься — было неясно. По этому поводу он зашел в бар и принял три раза по пятьдесят. Коньяк был, видимо, скверный. Пшеничников сморщил усы в кустик и их понюхал. Но и табачный запах усов не отбил память о дрянном коньячишке. Тогда Пшеничников взял мороженое в металлической вазочке, взял шампанское и задумался, устроившись в уголке. И тут услыхал. — Спокойно, парниша! — услыхал у правого уха. Тот, кому Леонид Леонидович дал прозвище Стива, держал пистолетиком палец. Пшеничников скосил взгляд направо. — Пук! — сказал смуглый Стива. — Выкладывай мани, Пшеничников! Пшеничников улыбается: откуда мани, ребята? С меня сдернули мастера спорта, какие могут быть мани? Усы у Пшеничникова щеточкой. Когда он улыбается, щетка растягивается, верхний ряд зубов — все золотые! — блестит весело. Тут кто-то садится с ним рядом. Тесно садится. Пшеничников искоса глянул: лицо толстое, взгляд добродушен, ни черта такого не страшно! Пшеничников был ненапуганным хоккеистом, оттого и зубов лишился, когда в рот залетела случайная шайба. В общем, повидал он немало. Но сейчас ощутил твердую палку в боку. — Чёй-то там у тебя? — поинтересовался спокойно. Толстяк смигнул бледными глазками, на дне которых крутились беличьи хвостики. — Пушка! — подтвердил Стива. Стива был тощий и нервный, дело иметь с таким не хотелось. С другой стороны, Пшеничников мог его сщелкнуть мизинцем. — Продырявит насквозь, делово! — сказал Стива. — А шуму не больше, чем от той же пробки шампанского. Палка ткнула больнее. Пшеничников посмотрел: где там спрятана «пушка»? «Пушка» оттянула карман паршивенького пальтеца, которое облетало круглый живот. Раздался хлопок. Пшеничников покрылся испариной. Шевельнулся, чтобы узнать, осталась ли жизнь. — Будь здоров и не кашляй! — Стива поднял откупоренную бутылку Пшеничникова. — Долго копаешься! — вылил в фужер желтоватую жидкость. Вскипела белая пена. Стива поднял посуду, раззявил губастый рот, вытянул. Утерся, прикрикнул: — Живее! — У! — поддакнул и Барон, заерзав в ожидании хвостиков. Пшеничников был крепкий мужчина на гребне хоккейного возраста. И имел неслабые нервы. Подумал: а в самом ли деле здесь «пушка»? Обернулся к Барону: — Если нажмешь, а вас после поймают, вышка — тебе, не ему! Если я сам отдам кошелек, получишь лет десять, не больше! Высунь пистоль, и я тогда… Договорить не успел. Стива схватил тяжеленную бутыленцию — ноль восемь литра! — и огрел его сзади. Голова Пшеничникова упала на грудь, струйка крови просочилась сквозь губы. Стива отбросил бутылку. Она покатилась, звеня, по проходу. Те два-три человека, что кейфовали в кафе, затихли, не веря глазам, в то время как Стива, ловко обшарив карманы Пшеничникова, уже утягивал Барона на улицу. — Плохо, ребята, — сказал Леонид Леонидович, пересчитав выручку. — Во-первых, вы его оставили жить, что нами не предусмотрено. Во-вторых, у него еще кое-что было, чем свободно можно попользоваться. — Не надо трепаться, — обиделся Стива, а Барон в это время смигнул. — Я обшарил его, словно голенького. — У! — подтвердил и Барон. — В-третьих, вы не действовали как свободные, хищные звери! — продолжал Леонид Леонидович. — Вы били сзади, исподтишка! Слюнтяи, пижоны вы, промокашки! — неожиданно смазал Стиву по физии. — И запомни, букашка, я никогда не треплюсь! — смазанул еще раз. Заруби на своем слюнявом носу: ко мне следует обращаться на «вы»! — и еще разок смазал. Стива терпел. Леонид Леонидович, всегда такой сдержанный, разошелся — мы только диву давались. Голова Стивы от мощных пощечин моталась туда и сюда. Барон, видя такой оборот, крепко зажмурился, но не делал попытки сбежать. Однако Леонид Леонидович, дав Стиве предметный урок, новенького трогать не стал. Отошел, отвернулся. — А-а-а! — зарычал, приходя в себя, Стива. И молнией прыгнул на шефа. — Мани забрали, и еще кочевряжиться? В руке блеснуло лезвие финки. Стива был горяч, как кавказец. Барон шевельнулся. Но чуть раньше, чем Стива выметнул руку, Леонид Леонидович ловко согнулся и ушел от удара. Стива брякнулся оземь со своей финкой, вытянутой вперед, как копье. — Забыл, кто хозяин площадки? — Леонид Леонидович наступил на руку Стивы. Каблук был беспощаден, Стива взвыл, пальцы разжались. Барон снова зажмурился, и теперь не сделав попытки исчезнуть. — Прощаю! — объявил Леонид Леонидович, будто забыв о Бароне. — Бить больше не буду! — Барон шумно вздохнул. А Леонид Леонидович, казалось, только сейчас заметив его, добавил задумчиво: — Сегодня не буду. Если возьмете его возле дома. И через какое-то время добавил еще: — А вообще все эти дела надоели. Нужно что-то другое. Но что? Я внутренне ахнул. Не в мой огород камень? И еще понял, что он их распалял, Леонид Леонидович. Какие-то дохлые были они. Пшеничников двигал по пустой темной улице. Время было — час ночи. Голова у Пшеничникова трещала после удара бутылкой. Другой бы такого удара не выдержал, но Пшеничников — хоккейный мужчина! — был на ногах. Из всех видов лечения он — бывший хоккейный мужчина! — признавал только хорошую выпивку. Отчего же еще его отлучили от спорта? Он шел, раскинув длинные руки и балансируя ими, словно шел по канату. Это — если судить по рукам. А если судить по ногам — он шел как матрос. Расстояние, которое он старательно выдерживал в ширину — от ступни до ступни, — было не менее метра. Палуба вздымалась то справа, то слева, он упирался в нее, улавливая момент равновесия, и быстро переносил ногу вперед, чтобы поскорей на нее опереться. В ночной тишине ботинки его громко стучали. Мы смеялись — так смешно шел Пшеничников. А Леонид Леонидович не смеялся. Одинокая легковушка промчалась, обдав пьяницу грязью. А он как раз подошел к фонарю. В слабом электрическом свете лицо его, все в ручьях грязи, показалось невозможно смешным. Мы покатились от хохота. Подняв с трудом правую руку, он провел пятерней по лбу, скуле и усам. Грязь размазалась, он стал похож на карнавального чертика. Мы уже не смеялись, мы ржали, сгибаясь от корчей. Все, кроме, ну конечно же, Леонид Леонидовича. Он сделал им знак, они вышли. Они вышли из подворотни и встали. Ждали, когда он подойдет. А мы ждали, что будет. И Пшеничников подошел. А куда ему, собственно, было деться? Растопырив длинные руки, будто щупая стены, он к ним подошел. Было темно, он был пьян, он их не узнал.