— Подходи, парниша, поближе! — не выдержал Стива. И, забыв о сигнале, сделал навстречу шаг. Этот Стива, такой жгучий брюнет с хищным профилем, он забыл о сигнале. Схватив руку, которой Пшеничников все шарил по воздуху, он резко дернул ее на себя. И Пшеничников мгновенно исчез в подворотне. Не скажу, чтобы он сдался без боя. Начнем с того, что он устоял. Да-да, ему, так быстро влетевшему в подворотню, казалось, ничего не оставалось иного, как свалиться мешком. И тем не менее он устоял. Широко расставив длинные кривые клешни, он впился ими в земную твердь, точно врос, и ничто, похоже, не могло его сбить. Устояв, он спросил вежливо… Нет, не так. Устояв, он покачался чуть-чуть, словно проверяя степень устойчивости. Сморщил усы в кустик, понюхал. И только тогда невозмутимо спросил: — М-м-м, не скажете ли, джентльмены, который теперь час? — У него было веселое настроение: избавившись от кошелька, звания мастера и прочих замечательных атрибутов, он считал, что только весельем можно компенсировать крушение в жизни. — Не скажете ли, сколько времени? Вот тогда Барон и ударил… Я прямо-таки возликовал: растет на глазах человек! Но только что это был за удар для Пшеничникова! Уже раз схлопотавший сегодня, Пшеничников перешел тут же в атаку и нанес такой апперкот, что Барон отлетел этак шагов на пятнадцать. Был еще Стива. Упершись своими клешнями в асфальт, Пшеничников заразмахивал длинными руками вправо и влево, закручивая тугое тело и распуская его. И Стива не мог подступиться. Это выглядело как в клоунаде: длинный Пшеничников машет руками, а Стива, точно узкая, злая шавка, пытается подскочить, но не может, и то и дело отскакивает. А Пшеничников понял про драку, но не понял намерений напавших. И, пережигая обиду в энергию кулаков, забывал свое крушение в жизни. — Жарь крепче, ребята, м-м-м! До-то-го, до-то-го, шай-бу! — улыбался, раскрыв свой золотой рот: лицо его не было жестким. Но тут черненький Стива, попав под случайный удар, отлетел к мусорной тумбе. Стукнyвшись позвоночником о жестянку, здорово разозлился. И заодно вспомнил урок Леонид Леонидовича. И осатанел до предела. Вспыльчивый, резво вскочил. Заозирался по сторонам. Толстый Барон со своим бабьим лицом неторопливо шевелился возле Пшеничникова, больше делая вид, что дерется. Это, как говорится, переполнило чашу. Быстрый, как угорь Стива метнулся к Пшеничникову, пристроился сзади. Пшеничников же не дрался — катил по льду, размахивая, загребая руками, будто вел шайбу. Барон отступал, закрыв предплечьями валунообразную голову. Тогда Стива выкрикнул: — Эй! Пшеничников обернулся. Задумчиво полуприкрыв глаза, он в самом деле ощущал себя будто на хоккейной площадке, будто в разгаре схватки с петухами-канадцами. И в этот момент Стива выметнул руку. Пшеничников тут же согнулся. Захрипел, зашатался. Хотел что-то сделать с ножом, но рухнул. — Теперь тихо и быстренько! — бросил Стива Барону и, как кошка, подскочил к безвольному телу. Пшеничников лежал на боку. Носком ботинка Стива отвалил тело на спину. Хлынула кровь. — М-да, — сказал Става и затупленным пыльным носком нажал на подбородок Пшеничникова. Золотой рот раскрылся. — Барон, где же ты? Барон подвалил, опасливо глянул. — Разыщи лом! — приказал Стива. Барон повернулся и неторопливо отправился в поиск. Стива сплюнул со злости. — Высокая помехоустойчивость! — напомнил Леонид Леонидович. Стива между тем пытался постучать по зубам рукояткой ножа. — Дайте лом! — закричал Леонид Леонидович. — Куда подевался Барон? Где твоя пассия? Пока я оправдывался, появился Барон. В руках у него был кусок чугунного рельса. — Что за болван! — воскликнул Леонид Леонидович. — А что? — невозмутимо поинтересовался Барон, — по весу, так в самый раз! Разве что держать неудобно, — и недоуменно всех оглядел. — Только я лично зубы не стану выламывать. — Боишься запачкаться? — кто-то спросил. — У! — коротко подтвердил. — Эй, Барон, сколько там может быть золота? — спросил Стива совершенно другим тоном, словно только сейчас увидел Барона. Барон помолчал, вычисляя. Мы не могли от него оторваться. Монументальная шея была неподвижна, губы слегка шевелились. — Стойте! — закричал Леонид Леонидович, — замрите немедленно! Замерли. — Нет, не то, — говорил Леонид Леонидович, — вспыхнуло и умчалось, — и растирал быстрыми взмахами потный лоб. — Продолжайте, — как-то устало сказал, — импровизируйте! — Ты где пропадал? — тонко выкрикнул Стива. — Чистеньким хочешь остаться? — Там, — повел Барон толстой шеей. И тут случилось нежданное. Стива, нервный и злой, не выдержал. Бросив Пшеничникова, метнулся к Барону, схватил за грудки: — Ах, сволочь, ах, падло! Но что было такому тяжелому телу до жалких встрясок! Барон почти не качался, в то время как Стива изнемогал от усилий. — Отставить! — закричал Леонид Леонидович. Что это за выдумки? — Это не выдумки, — стихая, Стива ответил, — он в самом деле такой! — Ложь! Все — ложь, все — вранье! — схватился за голову, запричитал Леонид Леонидович. — Выдумки, ложь и вранье! — я подтвердил. Но Леонид Леонидович отмахнулся. Сгреб ладонью лицо: — Игры! Все — детские игры! А все потому, Медедев, стал наступать на меня, — что не пережили вы этого! Пишете конъюнктуру, а мы отдувайся! — Это уж вовсе не так! — закричал я, разозлившись. — Это ваши ребята не тянут! Играйте то, что в сценарии, там железно расписано: образ заблудшего хоккеиста, компания… — Ах, не в этом, поймите, не в этом, Медедев, дело! Это все на поверхности. Глубже, глубже копайте! Покажи исступление, зверство… — Не понимаю, чего вы хотите, — сказал Стива устало. — Зверство — зачем? — Зачем выламывать зубы? — и я подхватил. — Все ведь так просто: нарушил режим, звездная мания… — Оставьте, с вами все ясно! — Краска залила мне лицо. А он говорил уже им: — Содрогнуться зрителя надо заставить, пусть всколыхнется, пусть вздрогнет, очнется! Пусть и оглянется! Если б только понять, что творится в мрачной, нераскрытой душе! — и вдруг умолк, уставился на Барона: — Как людей отучить убивать? Ненавидеть как отучить? Барон между тем жевал шоколад. Губы его были темны. Что значит: «с вами все ясно»? — вдруг мне стукнуло в голову. — Стойте, замрите! — воскликнул Леонид Леонидович. Что делать — мы замерли. Я, помню, подумал, что уж кто особенно должен бы быть недовольным, так это Пшеничников: холодно лежать на земле. Ах, Леонид Леонидович, Леонид Леонидович! — У? — отвлекся от шоколада Барон. — Поймите, — вяло взмахнул рукой режиссер, утвердить достоинство жизни, жизни веселой, искрящейся смехом, разодрать мрак блеском вспыхнувшей шутки — вот задача искусства! При чем тут звездная мания? Лепет какой-то! Несмотря на то, что бил он в меня, взгляд по-прежнему нацелен был на Барона. В то же время и я был в прицеле — я это знал. — У! — подтвердил тот и принялся за шоколад. И вдруг Леонид Леонидович, этот одетый толсто и дорого, высокомернейший человек, проворно метнулся в толпу. Зеваки, окружившие съемочную площадку, подались назад. И он исчез. Мы растерянно затоптались. Легкий снежок кружился над нами, но, падая, таял, утолщая слой жидкого месива на асфальте. Стало вдруг зябко. Съемка не шла. Что ему «ясно»? — я думал зло. Какого рожна тогда принял сценарий? — Замрите, не расходитесь! — командовала девчушка-помреж. — Ловите, ловите! — послышался неожиданный голос. В толпе началась суета. Кто-то присел, кто-то рванулся, Барон ел шоколад. Наконец этот «ясновидящий» Леонид Леонидович появился. В руках его волновалась белая грязная курица. С беличьих шкурок кое-где капало. Покрытый ими, как панцирем, шубовладелец держался будто он — Цезарь. — Держи! — новоявленный Цезарь сунул курицу в ладони Барона. Тот потоптался, но принял. Из пальцев его по-прежнему торчал шоколад, ставший оплывшим, противным каким-то. Свободной рукой Барон заталкивал курицу в сгиб локтя. — Брось шоколад! — свирепо крикнул Леонид Леонидович. Барон недоуменно смигиул, но не бросил. С трудом наклонив могучую шею, быстро выхватил остатки шоколада губами. Курица квохтнула. — На! — протянул Леонид Леонидович тяжелый топор. — Отруби изменнице голову! — У? — Слушай приказ! — зарычал режиссер: — Равняйс-сь! С-смирна-а! Барон подтянулся. — Я — генерал! — отклячил свой подбородок Леонид Леонидович. Девчушка-помреж ловко нацепила ему золотые погоны. — Эта курица — подлый предатель, изменник! Изменнику — смерть! — Предатель? — У! — подхлестнул Леонид Леонидович.