Снова в комнату. Ощущение было такое, словно он прячется, притаился, словно — игра. — Послушайте! — громко сказала. — Но это негодная… А подумала так: в этот год, в этот час, в эту минуту я… И быстро присела, заглянула под стол: никого! Скрипнула шкафом: что за вздор! — Я с ума! — крикнула. Никого. Только со шкафа спрыгнула Лялька, зацарапала лаковый пол, убегая. — Я сумасшедшая, — спокойно сказала, — и это весьма любопытно. Зеркала в рост в доме не было — не любила фигуру свою. Набрала маленьких; круглых, овальных, прямоугольных. Таких было много — нравилось разглядывать себя подетально. Взяла молоток, набила гвоздей, навесила, приладила зеркальца на стену. Получился многоэтажный дом с тысячей окон. Сбросила на пол халат: в каждом оконце замелькала какaя-то часть обнаженного тела. «Тарантелла!» — послышался баритон. Строгий, спокойный. — Спасибо! — поблагодарила соседей за радиопомощь. Музыка грянула бурная, радостная, зажигательная. — Красиво играете! — похвалила и сделала па. Тысячи зеркалец, расчленив ее тетю, повторили его. — Постарайтесь, ребята! — Новое па. В зеркальных окошках, разрезавших ее громоздкое, грушевидное тело, замелькали суматошные, белые облака. Радио исправно трудилось, музыка убыстрялась. — Красивый танец для некрасивого тела, — сообщила тем зрителям, которые наблюдали ее через зеркальные окна. И заметалась, танцуя, то поднимая непослушные, тяжелые руки, то приседая со вздохом, покачиваясь. И быстро выдохлась. — Уф-ф! — едва отдышалась. А потом, взяв молоток — а он был изящный, с изогнутым носом, для тонких медных работ — прицелилась. Бенц! — одно из окошек, так бесстыдно, бесстрастно отражавших движения полного тела, вдребезги разлетелось. Отошла, присмотрелась: словно и не было складки на животе. Так тебе, негодный подглядыватель! Снова прицелилась змеиным раздвоенным носком: бенц! — осколки звеняще рассыпались. Бенц! — новый звон. Стала бить все подряд. Все! Осталось одно: узкое, длинное, висящее параллельно глазам. По глазам больно. Глаза небольшие, неяркие, но если поглубже, подольше вглядеться… Зажмурилась, ударила — мимо. Глухой стук. Еще раз — мимо опять. Пусть остается! Как была в тапках, набросив домашний халат, вышла на улицу. День ушел, ночь была бледная, бездыханная. И воздух был нагретый, густой, как отработанный пар. Она шла по улицам мертвого города, надменные громады домов не замечали ее, ей было жутко: есть ли кто-нибудь, где-нибудь, который живет и, может быть, наблюдает, может быть, ждет? Всегда имеется то, что светит для вас, но как, в какую сторону обернуться, на какую верхотуру забраться, чтобы увидеть? Да нет, все это — выдумки, сказки для слабых, а в тысячах окон серых домов зияло равнодушие к ней. И эти окна разбить? Зазвенеть звоном осколков, прицельно: бенц, бенц, бенц! Но взвизгнул гудок. Как зачарованная, спускалась к железной дороге. Вот тот бугорок, о котором кто-то рассказывал ей о свободной траве. Шум нарастал. Она трогала траву несмелой рукой — нет, тот, кто рассказывал ей о свободной траве, лгал: трава мертвая. А шум за поворотом все нарастал. И в момент, когда металлический зеленый дракон выметнулся из-за угла, она сделала шаг, нога ее подвернулась, она нелепо взмахнула руками… — Нет-нет, только не это! — успела в последний миг вырваться из-под загрохотавших колес. — Ведь я иду на свидание! — И, крепко сжав свои толстые большие губы уже не осматриваясь по сторонам, но двигаясь прицельно, сосредоточенно, влекомая ясной, отчетливой мыслью, она быстро вернулась домой. Прошила в комнату, приняла лошадиную дозу лекарства. Подумала: интересно, что же больше всего ему во мне не понравилось? Скоро стало легко, отстраненно, пустила горячую воду, мягко легла, ожидая, пока ванна наполнится. А потом полоснула по венам. Сначала было чуть больно, потом ничего, тепло плотной воды боль поглотило. И, когда засыпала, увидела наконец себя девочкой. И папа целовал ей глаза и макушечки. — Счастливая будет! — целовал папа макушечки, а она, шутя, отбивалась: — Ну где ты был? Я ждала тебя! Давай поиграем! — Несчастная девочка! — говорила, рассчитывая на возражение, мама. — Надо ж было взять худшее и от меня, и от тебя! — Мама была худенькая, веснушчатая, юная. — Две макушечки — значит: счастливая! — смеялся отец: — Две макушечки, на каждой — по голубку! Одна не останется, будет жених, будет семья. А глаза-то, глаза! Чистые, нежные! — и вновь целовал, а девочка, хохоча и кокетничая, подставляла ему то один глаз, то другой, но никак не макушечки. Так, с безмятежной детской улыбкой, она и заснула. «Наша девочка» еле-еле сумела его отловить. Гневно дыша в трубку, накинулась: — Послушайте, где это вы шастаете? Я звоню, звоню!.. Он…. Вы понимаете, он опять топал тогами, как слон! Виктор Алексеевич долго молчал. Затем с ледяной, медленной яростью вогнал в ее глупые уши: — А теперь послушайте вы! Я не приду! Я на больничном. Я завтра на похороны… Катитесь вы, знаете!.. Теперь замолчала она. Он слушал прерывистые, быстрые вздохи, готовясь теперь врезать по-черному, но вдруг услыхал: — Я с вами! Виктор Алексеевич я буду у вас! — Да не с мамой, не с мамой! — сразу расстроился он. — Это неважно, не бросайте меня! — голос был неожиданно жалобен, слаб. …На похоронах вместе с ними обоими было семь человек. Его не знали, но перед ним расступались. Казалось ему, слышал шепот в свой адрес. Когда отходил от нее, кто-то коснулся руки. — Не мучьте себя, — сказали ему. — Это судьба! Взглянул в глаза говорившей, но не мог признать в ней знакомую. — Не казнитесь, — все говорила ему эта женщина, девушка, как ее? Лицо ее начало расплываться. — Она, верно, была не в порядке. Вы понимаете? Ну кто в наше время?.. Он вдруг испугался. Испугался услышать что-то очень точное, бьющее в цепь безошибочно и безжалостно. Защищаясь, поднял ладони. — Хотите, я вас провожу? — Ему хотелось схватить пальцами, выжать серую слизь с раздутой, обманчивой маски, в которую расплылось лицо. «Замолчи!» — застрял в горле крик — Вы одиноки, я одинока, я нас провожу! — не затихали слова. Он поднес пальцы, которые крючились, которые невозможно было разжать, к злой, ему сострадающей… Но зачем ему сострадать?.. Поднес их к этой коварной маске, но… Неожиданно для себя провел ими по мягкой и гладкой, чуть морщинистой коже. — Виктор Алексеевич, это — судьба! — послышался шепот, и из колыхавшихся контуров маски проступило лицо: испуганное, мокрое и дрожащее. — Идемте ко мне. — Ловите момент, Витя! Знаете, это о ком? — внезапно он произнес и позволил взять себя под руку. — Ромео поймал момент, — зло продолжал, позволяя вести куда-то себя. — Ромео поймал «нашу девочку»!.. «Наша девочка» поймала Ромео!.. Что-то пискнуло рядом, локоть повис. Недоуменно повел он вокруг освобожденной рукой никого. Только где-то уже далеко промелькнула темная тень. Он не стал напрягать зрение, опустошенный куда-то побрел. — Никакая смерть не бывает бесцельна! — бормотал, уходя. — Ах, бросьте, оставьте, какая судьба? Никаких генов нет! Врете вы, врете! Литература, как и любой вид искусства, есть способ выявить и передать ощущение родства душ человечьих. Иначе: литература есть способ выражения автором своей любви к человечеству. Беда же заключается в том, что у каждого автора есть лишь узкий круг, вполне определенный круг почитателей… Не признания в пресловутых широких читательских (нечитающих) массах ищу я и, уж конечно, не славы! Но чтобы мои томики на заветней полочке нашли свое место у некоторых! Александр Жулин. Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником». ВСЕ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ БОЛКОНСКИХ