Он смутился, так громко она это сказала. И это ужасное слово! Но она потянула его, взяла под руку, повела. Все было благосклонно к ним в этот сказочный вечер: только вышли — подкатило такси. Вам куда? Оказалось, шофера устроил район. Приехали. Он выскочил первым, неловко подставил раскрытую руку. В лифте вытянулся отстраненно, боясь случайно коснуться ее, так близко дышащую возле него, — она прижалась грудью, мягкой и теплой, к плечу. — Но подождите! — сказала, открывая дверь таинственной, темной квартиры. — Не торопитесь! Он промычал что-то. К ним бросилась Лялька — ангорская кошка с дымчатой шерстью, с голубыми глазами. Вспомнив воображенную девочку с дымчатыми локонами (так ведь представилось!), усмехнулся. Подумал: к добру! И нагнулся — чтобы помочь снять туфли, — но Елена Петровна отпрянула: — Никогда не делайте этого! Он отшатнулся, чуть не упав. Но и она, видно, смутившись, долго, излишне долго возилась у пола. Глянула снизу: — Я к этому не привыкла! — и показалась ему девочкой, совершившей проступок и ждущей прощения. Заторопился на помощь: — Не смущайтесь! Мы же не дети! Она достала широченные тапки. С изумлением уставился он на эти широченные тапищи, новехонькие, с кожаным верхом, на красивой желтой подошве. — Это чьи? — О, вы уже и ревнуете! Он промолчал. Не сменив обувь, прошел, насупясь, на кухню. — Знаете, — сказала она. — Не хочется с вами лукавить. Вот же несчастье! Он все молчал. Бухнулся в мягкое кресло. — Даже если лукавство — от желания нравиться. Тапки, мужские, огромные, мешали ему. — Ну хорошо, объясню, — сказала она и сняла что-то невидимое с его редеющей шевелюры. Он был неприступен: он отвел голову. — Эти тапки… ну, понимаете… Некоторые покупают кольцо. А никого еще нет, понимаете? Он опять отстранился. — Ну должны же вы были когда-нибудь появиться! Он неожиданно понял. И вспыхнул. Какой стыд! Ах, болван, идиот, напридумывал! Кинулся к ней. — Нет, нет, куда вы торопитесь! — смеялась она, отстраняя его голову от груди. Пили чай с яблочным пирогом. Золотистое яблоко сладко вязло в зубах — он на минуту отвлекся. Тут она и сказала отчаянно: — Ешьте пока. А я пока прим у душ. У него застрял в горле кусок. Встал, потянувшись за ней. — Нет-нет! — отчаянно возразила она, — подождите! — Милый! — крикнула через дверь. Хлопнула дверь, отсекающе щелкнул замочек. И тут подло ударила боль. Словно сзади огрели резиновой палкой. — Не смей! — приказал, холодея. Но боль снова ударила. Следующий приступ чуть не свалил его с ног, Согнувшись, заковылял к выходу. Упал на колени, пополз. Лялька выскочила, шарахнулась прочь. Спускаясь в лифте, сидел на полу, тихо скулил. Пошатнувшись, поднял ослабевшую руку. Чуть не свалился мешком под колеса. Взвизгнули тормоза. — Отвезите меня, — попросил умирающим голосом. Открывая дверь на царапанье, старуха мать увидела существо, мало напоминающее человека. Оно сидело, зажав ладони в паху, и, раскачиваясь, подвывало. Лицо было серым, по полу растеклась розоватая лужица. — Я говорила, что это не для тебя! — скрипела старуха. Он, как обычно, не слушал. Прополз, оставляя за собой мокрый след.. — Шуры — муры, уродец, не для таких! Он на миг возненавидел ее. Но боль снова все полонила. Пустив струю теплой воды, быстро влез. Ванна окрасилась кровью. Приладился острым пинцетом. Подцепил, страшно вскрикнул и выдернул. И боль исчезла. Не поверил, что адские силы, облюбовавшие почки и уничтожившие в нем все человеческое, так вдруг отпустили. О любви совершенно не думалось. Утром показывал в поликлинике камень. Зазубренный, весь в мелких оспинах — вспомнить ужасно. Окреп и позвонил ей на работу. Ответили что-то невнятное. То ли нет, то ли вышла. Вечером доехал с цветами. Решительный. Дверь не открыли. В квартире мяукала и тяжело прыгала Лялька. Предусмотрительный, зашел в магазин. Купил у ошеломленной продавщицы пальто — зимнее, ватное, уцененное. Расстелил. Устроился на полу. Но и утром она не вернулась. Струи хлестали ее молодевшее тело. Она направляла горячий поток от шеи к подмышкам, вела вдоль боков, водила кругами по животу, опускала к ногам. Все в ней кипело, но с каждой секундой овладевала ею робость. Все медленнее водила струей, все чаще прислушивалась, что там происходит. А там что-то упало. Представила: вот выводит, кладет ему руки на шею. Он, молчаливый, взволнованный, целует в сгибе локтя. Ладонями она принимает это лицо. И снова — будто тяжелый прыжок Лялька, что ль? Надо ее запереть. Родное, живое — неловко. Сердце стучало неистово. Еще раз потрогала кожу мохнатым, широким, оранжевым полотенцем, накинула на плечи халат. Вышла. Его в кухне не было. Легким шагом вплыла в комнату — и там его нет. Не понимая, рванулась обратно, сшибла лезшую под ноги кошку… нигде! Почувствовала опустошенность. Был ли он, не был ли, может, все это — бред? На столе лежали очки — выпуклые, круглые стекла. При ней никогда ими не пользовался. А рядом — ее фотография: три на четыре. Отвратительная, какие только бывают на пропусках, фотография. Дикая мысль пришла в голову: неужели разглядывал фото? Неужели разглядел, какая она, наконец? Показалось, что шевельнyлась портьера. Бросилась, изготовив губы в улыбке. Ткнула — нет. Пустота. — Я, кажется, схожу с ума, — громко сказала она. И прошла стремительно в кухню — нет, никого!