— Одна тысяча шестьсот восемьдесят! — Да, за это жуткое количество одинаковых дней такая я стала… — Красивая! — перебивал он ее. — Старая… сорок восемь. — Молодая! — он возражал радостно: — Двадцать четыре. — Скучная… — Замечательная! От постоянной улыбки у него губы болели. Но и не улыбаться не мог. Надо надеяться говорил. Всегда впереди что-то найдется, что-то светит. Надо только уметь присмотреться! — Мама отмучилась — стыдно признаться, но я теперь королева! Приеду, все вычищу, выскоблю, ужин сготовлю и — время блаженства! Хоть телевизор, хоть книжка, нас двое… — Вас двое? — А как же! Лялька да я! — Послушайте, но кто эта Лялька? — Моя тайная страсть! — она говорила, и он представлял себе какие-то царские будуары в сиреневых красках, представлял себе Ляльку — румяную девочку с дымчатыми волосами, а глаза — кошачье-зеленые, и возникала в воображении ванная, сплошь в розовом кафеле и с зеркалом во всю стену, а в зеркале — необыкновенная обнаженная женщина — таких иногда видел в кино… тут воображение пускалось вовсю, он краснел, замолкал… — Так, значит, завтра? — спросила она. — В это же время? — Сегодня! — очнулся он. И, боясь дать попятную, выпалил: — У памятника… — Пушкину? — спросила она, улыбаясь. — Нет! — возразил, ощущая нарастание силы в себе оттого, что сумел возразить: — Лермонтову! — Но куда мы пойдем? Вы придумали? Или у вас, как говорят, все отлажено? Послышалась в вопросе насмешка. И он сразу, немедленно сник. Но Елена Петровна… — Я это к чему, — мягко объяснила она, — мне ведь надо как-то одеться! Одеться! Как-то одеться! Для того чтобы идти с ним туда, куда он еще не придумал, этой изумительной женщине надо одеться! О, это совсем непростое дело — одеться женщине для встречи с мужчиной! Он отважно сказал: — Приглашаю вас в ресторан! — Ого! — лучисто расхохоталась она. — Я так и подумала: вы выпиваете! Он не смел поднять глаз. Что вы такое сказали? Я, правда, не… Он не знал куда себя деть. — Я верю! — серьезно подтвердила она, и он вновь стал победен. — Но раз вы ничего не придумали, сделаем так: мы пойдем не к Пушкину и не к Лермонтову, а к Чайковскому! У меня появилась знакомая в зале Чайковского… Мы пойдем на концерт! — Он все молчал. Она твердо закончила: — Слушать Равеля. Лицо его вытянулось. Он никогда не слушал Равеля. Чем занимаются люди в зале Чайковского, было неясно. И потом… Потом это было так далеко от женщины в ванной!.. Но, увидев эту печаль и изгнав улыбку из голоса, она поторопилась дополнить: — А потом мы поедем ко мне. Я считаю, настала пора познакомить вас с Лялькой. — Да, — просто сказала она, и у него перехватило дыхание. — Мы же не дети! — И вообще, — продолжала она, наблюдая его, — нам будет неплохо втроем. Никакая смерть не бывает бесцельна! — сказала мне мама, придя в себя за мгновение до последнего выдоха. Так что оставайтесь у нас. Лялька — добрая кошечка! — Но он все молчал. И тогда она испугалась. Только что вела партию, но вдруг показалось: неверно. И вспыхнула. — Знаете, мне так плохо без мамы! А вы безобидный, — прошептала она, уже кляня и себя, и его, и эту затею, и самую жизнь, в которой ей не обещали бессмертья. А у него от быстроты предложений все перепуталось. Но он знал одно: она ошибается. Она принимает его за другого, эта чудная женщина. Он не вправе ее обмануть. Надо раскрыться. — Знаете, — наконец он откашлялся, — это трудно представить. Но если на военных учениях раздался хлопок — у всех уже рты до ушей: это Колотов! И Колотов — верно! — неизвестно как и зачем, сжал в ладони взрывное устройство гранаты — ладонь разворочена. — Бедный, — прошептала она. — Знаете, какое прозвище дали, когда еще был в институте? Витя — лови момент! Правда, смешно? — Бедный, — повторила она, — дайте мне вашу ладонь! Он протянул, но вдруг вспыхнул и отобрал руку, к которой она потянулась губами. — Нет, вы не смейтесь! — упавшим голосом говорил он, — это серьезно! Мы рыли яму, а грунт был что-то вроде болота — плывун. Я стоял в яме, и набирал жижу в ведро, затем брался за дужку и махом корпуса вскидывал наверх. Мастер спорта Ципурский его там ловил. Ведро с каждым разом казалось все тяжелее. «Витя, сменить?» — спросили меня. «Нет!» — отвечал я с какой-то неуместной, глупой отвагой и все набирал плоской лопатой стекавшую жижу, все наполнял ведро до краев, все метал его вверх и кричал: «Только Лови тот момент, когда ведро окажется в апогее, и сразу хватай!» И что же? Раз я взметнул — Володька уж и не знаю, случайно, нарочно ли, но не поймал — ведро, полное грязи, накрыло мою глупую голову! — Хороший мой! — сказала она. — Ну и так далее, — проговорил он, — зачем я вам нужен такой? — Вас все-таки называли Витя! — сказала она. — А могли бы придумать без имени! Нет, вас уважали, да! Вас, Виктор, любили ребята, вы на себя наговариваете! Знаете, какие, бывает, придумают прозвища? — так она его успокаивала, на миг тоскливо подумав, что, видно, судьбой ей предназначено все время за кем-то ухаживать. Странно: другие живут-поживают… Щемящая мысль. Но… должен же кто-нибудь заниматься всем этим? — задорно спросила себя и обомлела: на прощанье он взял ее руку и поднес к своим шершавым губам. В темпе вернувшись с работы, приняв горячий, обжигающий душ, Виктор Алексеевич вдруг подумал: как-то уж просто у нас все это склеилось! — Мама! — крикнул, мечась в поисках галстука. Полная, расползшаяся старуха остановилась в дверях, шумно дыша. — Мама! — повторил он, сияя. — Я иду на свидание! В лице старухи не изменилось ничто. Наблюдав за сыном, сопела, тяжело, с сипом затягивая порции воздуха. — Мама! Я, быть может, не вернусь ночевать! — Смотри! — наконец продышалась она. — Ты такой некрасивый, уродливый, здесь что-то не то! Не бери с собой деньги! Он бросил оземь рубашку. — Ты! Твое воспитание! Как смеешь? — Смею! — не менее гневно возразила она. — Не воспитание — гены! Выскочишь из предначертанной линии — сгинешь! Папочка! Он спорил быстро, взволнованно, не желая слышать ответы, перебивая, грубя. Никаких генов нет — фиг с два! Что в детстве внушишь — то и получишь! Он знал, что если и прав, то частично, но готов был заложить душу, чтоб переспорить. — Чиновник по чьей милости? Не верила-а!.. Прожужжала все уши: не твои это друзья, не твои девушки, ищи поскромнее, поплоше!.. Что видел? Что пробовал в свои пятьдесят? А все — ты, ты тиранка неверующая! — Оставь ее адрес! она крикнула вслед. — Милиция, уродец, это — ноль два! Он не слушал ее. Похоронив красавицу (так считала она) дочь, она сразу сделалась старой и злой. Он не слушал и потому, что знал и сам в точности, что — некрасив и бывает смешон. Все же она проняла: в зале Чайковского совсем потерялся, Вокруг бродили важные, толстые люди. Коротышка с глазами, донельзя сведенными к носу, с этой пингвиньей походкой, он не звал куда себя деть. Но Елена Петровна… она опять догадалась. Взяла под руку — он сразу вспотел. — Я приготовилась все выведать про вашу тайную страсть! — А, бросьте, — нахмурился, — здесь неуместно. — Уместно, уместно, — сказала она, проводя его в гуще толпы. — Ну-ка выкладывайте! Он никак не мог ей признаться, что это — футбол. Такие шишки кругом! А тут — эта статистика: кто где играл, кто сколько забил. — Знаете, я в футболе неграмотна, — как-то необыкновенно печально сказала она, — но я научусь, честное слово! Он был сражен. Черт подери, черт подери! — шептал, весь горя от ощущения женщины рядом. Жар энергичного тела, запах духов, ощущение плотного локтя… Что он шептал! И тут новая напасть: оказывается, они не гасили свет! Вышли на сцену себе, расселись, запикали для настройки. — У меня больше восьми тысяч карточек! — сказал он, чтобы пояснить огромность своего увлечения. И она тут же откликнулась: — Тысяч? Вы сказали: больше восьми? И на них вдруг обернулись, зашикали, зашептали. Оказалось, что — началось! — Вы расслабьтесь! — шепнула она, — закройте глаза! Он послушно закрыл и почувствовал пальцы. Крупные и, наверное, сильные, сейчас они словно нежились в его стылой ладони. Осторожно пожал — и все тело его отозвалось на ответное пожатье: стало жарко везде. Пальцы выскользнули, пробрались повыше, коснулись запястья. Не заметил, как музыка кончилась. Раскрыл глаза, посвежевшим взглядом посмотрел на нее — она рассмеялась: — Какой вы смешной!