— Согласна, не надо! — и поднялась во весь свой могучий рост. — Однако не надо другое! Не надо бояться, Екатерина Перфильевна! Бояться сдвигать точку срыва! Больной должен знать полную правду, континуум правды, если хотите точнее… чтобы, ощущая поддержку, любовь, если хотите… — Не надо играть на низменных чувствах! — перебила Екатерина Перфильевна, стекленея глазами и автоматически поднимаясь за гостьей. Тут коварная муха, трудившаяся, несомненно, в пользу хозяйки, подло села на лоб Ивана Петровича. Екатерина Перфильевна звонко хлопнула по этому лбу. — Иван Петрович — не полигон для всяких там мух! — подчеркнула она этим рискованным действием принадлежность Ивана Петровича ей. И быстренько села, чтоб не стоять под высокой Александрой Сергеевной. Как же ошиблась Екатерина Перфильевна! Иван Петрович усмотрел в звонком ударе вовсе не заботу дражайшей супруги. Удар отозвался звоном в мозгу. «Катя!» — хотел воззвать несчастный больной, вложив в этот возглас всю возможную укоризну, но тут взвилась Сашенька: — Однако! Лоб Ивана Петровича и не полигон для упражнений в хлопках! Знайте: лоб этот не только ваш, но и наш, для нас этот лоб — вместилище светлого разума! Ах, как возвышенно прозвучали эти слова! Жаль лишь, что ракета, издав последний яростный взвизг, вгрызлась, по-видимому, в мозжечок и там с жутким грохотом взорвалась. Кромешная чернота, круговерть. В жутком кошмаре Ивана Петровича забросило в чан с кипящим асфальтом. Пар, жар, нечем дышать. Иван Петрович в образе птички. Порхает над черным расплавом и вылететь невозможно, потому что рядом — кошачья усатая морда. Спасите, откликнитесь! А за стенками чана женский взволнованный голос: — Но для чего вам нужно вместилище разума? Для делания диссертации? А воздух горяч, и некуда деться. И взлететь, фр-ррыкнуть мимо усатого сторожа тоже нельзя, потому что… искривлена лопасть на выходе. Защиты, защиты! — Я и не думаю теперь защищаться! Мое дело теперь — защищать!.. Какие знакомые, какие далекие голоса! А в легких — не воздух, а плавкий, горячий гудрон. Невозможно дышать. — Эти ковры!.. Невозможно дышать! Вот оно от чего затемнение в легких: ковры! Дорогие, престижные, полные зловредных микробов!.. Вы — мещанка, Екатерина Перфильевна! — Я? Я — птица с обожженными легкими. Я задыхаюсь. Кто запустил меня в чан? — Вы запустили болезнь Ивана Петровича! Пользовались им как, как… ковродобытчиком! Как… Как… — Мужчиной? — чей это голос? Катюши? — Уж фи! Фи! Вздорное, обидное «фи» спугнуло кота. Метнулся, исчез. И асфальта в легких как ни бывало. Очнулся… Иван Петрович очнулся, но проявил хитрость: вслушался в перепалку, не раскрывая глаза. — Это низко это гадко, это ваше ехидное «фи»! — кричала возбужденная Сашенька. — Весь ход ваших мыслей изобличает вас! — Изобличает? Но в чем? — мелко смеялась сорокалетняя женщина. — Не в том ли, что я пользовалась им как мужчиной? — и вдруг, испытующе посмотрев на соперницу: — Да уж вы ли… Уж ли не?.. — Вам показалось: я недостаточно опытна? — Ой, не могу! — заливалась Екатерина Перфильевна. — Так знайте же: не было дня, чтобы меня кто-нибудь не любил! — Ой, держите меня! — Не было дня, чтобы я не была влюблена! — Бедняжка! — умирала от смеха Екатерина Перфильевна. Но тут Иван Петрович вздохнул. Чуткое ухо жены мгновенно откликнулось. Она замолчала. Иван Петрович снова вздохнул. — Да, влюблена! — воскликнула пылкая Сашенька. — Но ради науки, ради… если хотите, Ивана Петровича я отринула… — Сашенька! — Иван Петрович намеренно обратился к своей аспирантке, именно к ней. — Поясните же, что со мной! И это обращение, этот взгляд на соперницу подействовали на Екатерину Перфильевну как кипяток. До этого все было не так уж опасно (она так считала). Теперь же… Отважная женщина, она смело рванулась навстречу опасности. — Так что вы хотите? Или — кого вы хотите? Уж не Ивана ль Петровича? (Муж-предатель молчал… и подлая аспирантка молчала.) Так берите! — в сердцах воскликнула Екатерина Перфильевна. — Раз ради науки — не жалко! Немедленно! Сашенька не упустила возможности расставить точки над «i»: — Значит, отдаете Ивана Петровича? — сладко спросила. — Забирайте! — повторила Екатерина Перфильевна, оскорбленная насмерть. И, примирившись: — Если поднимете… — Я? — Если поднимете!.. С неожиданной ловкостью Сашенька кинулась к постели больного. Как ни прятался, как ни барахтался Иван Петрович, упрямая аспирантка его выскребла, завернула в одеяло, как в кокон, и легко подняла, шепнув чуть погромче, чем если бы намеревалась поберечь свои слова в тайне: — Милый Иван Петрович, я сохраню вас для священной пауки! — Продукты хранят в холодильнике! — пошутила (явно некстати) Екатерина Перфильевна. Ах, как некстати она пошутила! — Видите ли, Екатерина Перфильевна, — заметил донельзя обиженный муж, — истину вы так и не сумели постигнуть: наука священна, и все остается… — Людям! — эхом откликнулась довольная, незапыхавшаяся аспирантка, и Иван Петрович поддакнуть не замедлил. (Однако все же сделал такое движение, чтобы из кокона выскользнуть.) Но Сашенька была начеку: — В холодильнике, говорите? — кидала гневные фразы, одновременно закручивая одеяло потуже. — Главная прелесть бульона, говорите, в прозрачности? — Да уж, пожалуйста, — внезапно тишайше ответила Екатерина Перфильевна, — Иван Петрович терпеть не может непрозрачных бульонов! Иван Петрович, несколько озадаченный новым своим чрезмерно возвышенным положением, опять услыхал звон в голове, однако же возразил: — Зачем преувеличивать, Екатерина Перфильевна? Адекватнее выразиться: предпочитает прозрачное непрозрачному! — но вспомнил о легких: — Осторожнее, Сашенька! — и вновь сделал движение как бы уныривающее. Сашенька его придержала. — Иван Петрович подвержен сенной лихорадке, — осторожно заметила Екатерина Перфильевна. — Не сенной лихорадке, а аллергии, и не столько подвержен, сколько — случается! — уточнил грамотный доктор и попытался несколько уменьшить сжимающее действие одеяла. — Не сенной лихорадке, а аллергии! — вскричала довольная Сашенька, покрепче обнимая одеяло одним из удавов. — При затемнении первое дело — вентиляция легких! — другим же выдавливая настежь створку окна. Иван Петрович тонко чихнул. — И не забудьте про морскую капусту! У Ивана Петровича часты блокировки кишечника! — ледяным тоном напомнила Екатерина Перфильевна, наблюдая искажение личика пережимаемого удавом супруга. — Ха, блокировка! Литровая клизма — и никаких блокировок! — Ради бога, Александра Сергеевна! — раздался полузадушенный голос! — Я — принципиальный противник насилия над кишечником! — Иван Петрович — принципиальный противник насилия над кишечником! — повторила хозяйка, и Сашенька вздрогнула. — Александра Сергеевна, мне трудно дышать! — Александра Сергеевна, ему трудно дышать! — подтвердила тощая дама с неким особенным ударением. — Александра Сергеевна, у меня звон в голове! — Александра Сергеевна, у него звон в голове! — Черт побери, да отпустите меня! — Черт побери, да отпустите его! Сашенька вздрогнула. Застигнутая этой спевкой врасплох, с ненавистью осмотрела хозяйку. Та была до жути надменна. — Воздуху, воздуху! — Воздуху! — сказала Екатерина Перфильевна. Потрясенная Сашенька перевела взгляд на научного руководителя. Лицо его показалось ей странным: зубы оскалены, язык вылез наружу… Да он строит ей рожи! — Ах, вы насмешничать! — и со всей силой она запустила Ивана Петровича в Екатерину Перфильевну. Как ни мала была та, но дать слабину в такой ситуации было нельзя. Ловко подхватив изменника-мужа, опалила огнем голубых глазенап: — Ловите обратно! — и отфутболила Ивана Петровича прочь. Надо признать, что если в первом полете Иван Петрович держался не очень воспитанно: сучил ножками и пытался хвататься руками, то при втором запуске распорядился собой более умно: расслабился, чтобы быть тяжелей. Сашенька едва поймала его, уже у самого пола. И это еще более раззадорило. Перехватив учителя за ноги, завращала его над серой, будто легкоатлетический молот. Могучая в гневе своем и прекрасная. — Катюша-а! — послышался писк. Услышав этот страстный призыв, Екатерина Перфильевна мигом простила все сразу и навсегда. Облизнув губы, как кот из сна Ивана Петровича, метнулась к супругу, направленному точно в окно.