Вот этого он не переваривал а ней! Эгоизм какой-то пещерный! Как язык повернулся? Мужик все же на этакое не способен! А она продолжала, все на него наезжая: — Между прочим, имеется интересная мысль! Лида в отпуске, ключ у меня! — и помахала ключом перед носом. Ее лыжи вошли между его лыжами, как гребешок в гребешок. Теперь она стояла совсем рядом, касаясь грудью его. Ему стоило усилия воли, чтобы, пятясь задом, отъехать. Чтобы отклеиться от нее. Он посмотрел назад, на ребят. Роя уже не было видно. Размашистая фигура Потылина темнела у леса. Семенов уныло передвигался за ним. Что же случилось? Почему они так согласованно уходили? Развал, распад, разложение! — Да понимаешь ли ты! — закричал на нее. — Что это развал, распад, разложение? Восемь лет я собирал коллектив! Восемь лет — кошке под хвост! — Еще соберешь! — ответила быстро она. Быстро, легко. — Этот парень развалил коллектив за пару часов! — Да нет, не парень! — сказала она. — Не парень! — глянула на него, отведя прядь волос… Это был жест! Плавной рукой отведя прядь волос, она взглядывала чуть снизу и сбоку. — Это Италия! Италия все развалила! Кое-кто понял, что не видать ему поездки в Италию… И что вообще ничего не видать! Не расстраивайся, наберешь новых ребят! Он скрипнул зубами — до боли в одном подпорченном зубе. — И из-за парня ты не расстраивайся! Вы, мужики, должны все время самоутверждаться! Вы строите хижины поселяетесь мысленно в них. У одного такая хижина — диссертация, и он кладет на нее жизнь и собственные волосы для того только, чтобы плешивым, трясущимся стариком иметь возможность поставить перед фамилией три махоньких буковки: д.т.н.! У другого — собрать коллектив, чтобы чувствовать себя в нем как князь среди челяди. У третьего и вовсе идея блаженная, даже невозможно ее сформулировать: сделать что-то свое, какую-то часть автомата-завода, которая роится в его голове… Не волнуйся, побушует, побесится, да и спустится! Подумай только: завод-автомат! Что-то шумное, пыльное, грязное. А теперь оглянись! Посмотри: вот снег, вот гора! Это — жизнь! Поехали быстренько к Лиде! Вот в этот момент Гора шумно вздохнула. А может быть, обрушился откуда-нибудь снежный пласт. — Тебе нужна хижина, чтобы укрыться от мира, — шепнула она. — Укройся во мне! Выправив лыжи, он подъехал к ней. Она глянула на него с интересом. Чуть склонив голову, слегка прикусив нижнюю губку. Если бы она не прикусила эту свою нижнюю губку! Но тут он вспомнил, как, сообщив о вероятной поездке в Италию, она точно так же, прикусив эту губу, глянула на него с интересом. Он повторил про Италию, и она так стремительно кинулась, так безудержно принялась награждать, словно он уже дал обещание привезти ей какое-нибудь сверхмодное, сверхдорогое манто — не говоря уже о совместной поездке (что, конечно же, выглядело невероятно). И сейчас все в нем воспротивилось к ней. «Какая ненасытная женщина! — распаляя себя, думал, обходя ее. — Какая циничная, какая опасная!» — Ты ошибаешься! — крикнул ей, обернувшись. — Это ты его завела! Из-за тебя, только из-за того, что ты его раздразнила, он, как одержимый, полез!.. Все подтвердят!.. Зачем ты дразнила его? Торопясь, он уже ставил лесенкой лыжи. Уже взбирался наверх. Лыжи в спешке срывались, он подбивал под них палки. И уже поднимался. Все выше и выше. В конце концов он отвечает за безопасность команды. Случись что — спросят: «А что же ты? Что за сомнительные способы сплотить коллектив? Может, вы пили там? Может, и вообще это самое, а? Как вас жены-то отпускали?» А эта дрянь заранее с себя снимает ответственность! Заранее сваливает вину на него, хотя пока что еще ничего не случилось! — Вот точно, что все беды мира начинаются с Евы! — бормотал, торопливо работая палками. Лыжи соскальзывали, и он все больше уделял внимания палкам. Взмокло под мышками. Угнездившись на кочке, он стянул шерстяные перчатки с рук. Протер ими лоб. Вдруг повернул голову и заорал вниз: — Все начинается с женщины!.. А кончается-а, а кончается-а-а… Правая, нижняя лыжина соскрежетнула, он пошатнулся. Но успел перенести вес тела на левую, левая не подвела, и тут успел вбить палку под правую лыжину и остановить ее. Утвердился в новом своем положении и крикнул: — А кончается-а-а… голос внезапно подвел. — Кончается смертью, — осипше сказал. Да, это так! Женщина дает первый толчок, а дальше вступает в силу неодолимое притяжение смерти! И с новой энергией хотел продолжить подъем. Но тут взглянул вверх, на вершину. Глаза Горы сияли ослепительным ледяным блеском. Ему сделалось страшно. Он уже достаточно высоко взобрался по крутому боку Горы. Он так стремительно поднимался, что успел подобраться и схватиться за приметную ель, к которой вел путь. За этот змеей изогнутый ствол. За красноватый и твердый, естественный поручень, созданный словно нарочно, словно по чьему-то хитроумному замыслу, чтобы притягивать, привлекать внимание неосмотрительных путников… Красноватая змейка под зеленой короной на лилейной одежде Горы. На саване. В страхе, объяснимом и необъяснимом, он неотрывно смотрел на вершину. Глаза Горы на безносом, белом лице ее сладострастно сияли. Может быть, то были отблески двух пропорционально расположенных льдин? — Эй! — донесся до него возглас от подошвы Горы. Но он никак не мог оторваться от плоского, белого лика. — Эгей! — услышал повторное. С мучительным напряжением он отвел взгляд от этих бриллиантово сверкающих льдин. И показалось ему, будто тень пробежала по обширному, белому — тому, что принял он за лицо. А внизу была женщина. Он смотрел теперь вниз и видел, не признавал, голубое и черное на белом снегу. Что-то внезапно кольнуло. Зацепило рассеянный взгляд. Он всмотрелся. Очки он доставал только при чтении. А видел вдаль как орел. И еще какое-то время он не мог понять, что же его растревожило. Вдруг понял и не поверил глазам. Женщина. Черные пышные волосы, лицо, обнаженная шея… Голубая куртка распахнута. Он смотрел и смотрел. Вот она распахнула куртку пошире. Сомнения не было: груди, тугие, белые с темными ростками сосков, были под курткой. Лицо, шея, светлая кожа груди, тяжелые груши хорошо развитых молочных желез. …А свитера не было. Сняла. Все сняла? С силой он сжал рукояти палок. Они были тверды. Женщина что-то кричала. Он не расслышал. Он готов был кубарем ринуться вниз. Она снова крикнула, и он прислушался. — Даю первый толчок! — кричала она, сверкая глазами. — Эге-гей! — Ее ноги приплясывали, лыжи с хлопками били по снегу. — Спускайся! За мно-ой! Женщина кричала что-то еще. Она показывала рукой, что ехать надо назад, к лыжне, по которой пришли. От движения этой руки ее правая грудь совсем обнажилась и раскачивалась упруго и тяжело. Почему она приказывала ехать туда, туда, вдаль от нее? Рукояти палок были тверды, он терзал их своими ладонями. Внезапно женщина подпрыгнула, хлопнув лыжами о сбитый снег, и сама устремилась по старой лыжне. Она будто бы убегала. Теперь он уже не мог совладать с собой. Он ринулся вниз — туда… на перехват… к ней! Цель приближалась. Он настиг ее, сбил. Она, хохоча, опрокинулась. Но слов не было. Никаких слов, кроме смеха — ее, и дыхания частого, громкого — от него. И все-таки она сумела сказать, закусывая губу от боли в ноге: — Лыжи, лыжи сними с меня! На короткое время овладев собой, он отстегнул лыжи от ее забавно миниатюрных ботинок, затем от своих — грубых, больших. Она успела к нему приготовиться. И он вошел в нее, как рукоять палки входит в сугроб — долго, пробивающе, с шорохом наконечника о расходящийся снег. Гора устало вздохнула. Сколько же можно? У старых, разбитых ступеней Горы возились женщина и мужчина; по старой, опавшей груди ее, щекоча каменистую кожу, полз завороженный ее вечною тайною человек; другой человек, кичась своим якобы неистощимым здоровьем, обегал ее понизу, в слепом неведении будущего дыша широко, с наслаждением, ритмично бросал свои крепкие толстые ноги вперед и удовлетворенно вслед за этим скользя… Гора многое повидала. Гора видела одновременно и вперед, и назад. Как линия графика, которую еще предстояло пройти обмирающей от головокружительной неизвестности точке, уже задана алгебраической функцией на всем возможном своем протяжении, так прошлое и будущее этих людей вполне определялось совокупностью многих причин; а сверху эти причины видны хорошо. Гора видела и как ровно, спортивно бежит розовощекий толстяк, и как мгновенно, в троллейбусе, в удивлении он умирает — такой же крепкий, румяный, как и сейчас. Она видела, как в сонном забытьи к груди ее припадает обманутый во многих своих ожиданиях юноша, но она видела и жизнь этого года в масштабе многомиллионной страны… этого года томительного ожидания, в недрах которого уже вызревал будоражно-пронзительный шлягер «Хотим перемен!» Виктора Цоя. Это не юноша погибал. Это в который уже раз вырубали вишневый чеховский сад. Горе было скучно: сколько же можно? Вот женщина и мужчина, точно мухи, отжужжав, разлепляются. Встают, оправляются. Вбивают ботинки в крепления. Сжимая пружинный затвор, щелкают зубастой зацепкой. Вот пошли. Вот он оборачивается: не бежит ли за ними толстяк? Нет, не бежит. Уходят. Вперед, за командой. Вот она оборачивается: э-э, да вот же он показался, этот Евгений Евгеньевич! — У тебя рука легкая, — заявляет мужчина. — Ого-го! — кричит им толстяк издали. — Я видел следы-ы! Ого-го! Этот парень спусти-ился! Что-о? парень спустился? Не может быть! А ты говорила!.. Что я говорила, что я говорила?.. А то: у тебя рука легкая!.. То-то, что у меня легкая! Зато у тебя, у тебя знаешь что?.. Да знаю я, знаю!.. У тебя очень тяжелая — знаешь что?.. Ну хватит, не хулигань!.. Очень тяжелая писька!.. (Хохот, восторг) — Я видел следы-ы! — пыхтя, их догоняет толстяк. — Недалеко отсюда совсем, по склону — наискось, вниз, к остановке! Облачко тени, слабое подозрение нависает над головами женщины и мужчины. Ну, немножко усилия! Тень неприятной догадки касается женщины. Женщина искоса глянула на мужчину. Но мужчина — усталый, замедленный — упустил этот взгляд. — Он, видно, вернулся к автобусной остановке по нашей старой лыжне! — вопит толстяк радостно. Женщина довольно кивает. Она улыбается. Улыбка рассеянна, она чуть недоверчива, эта улыбка, но тут облачко страшной догадки перелетает к мужчине. Мужчина испуганно взглядывает. Лицо его от испуга странно уменьшилось: нос, рот, щеки — все истончилось, глаза — словно черные пуговки. — Я говорил: этот парень нам всем сто очков даст вперед! А женщина уже отмахнула неприятное, темное облачко от себя. Женщина довольно смеется: — Вот вам и усатый джигит! Мужчина испуган, он удивлен. Как она может? Указующий взмах руки — назад, назад, к старой лыжне, груша тяжелой груди, освобожденная взмахом руки, наконец, этот молодцеватый подскок, хлопок лыж но сбитому снегу, после которого женщина в голубом устремляется по старому следу… Боже! Да не нарочно ли это она? Мужчина закрывает глаза и видит— тот! — свой спускающийся след: наискось, вниз, Имитация — якобы! — пути Валентина? — Вот вам и хижина с шашлыками! — голос женщины. — Мне кажется, я его видел! — вдруг слышит мужчина. — Конечно, далеко было, не разобрать, но вроде бы лыжник, весь в темно-синем, шел к остановке! Ну да — Валентин! У мужчины отлегает от сердца. Толстяк так задорно, так уверенно говорит, что нет желания разбираться в подробностях, В конце концов он мог видеть и другие следы. У мужчины кружится голова от усталости. Женщина подъезжает к нему, кладет ладонь на его руку, охватившую рукоять палки. Ладонь горяча, токи энергии перетекают с нее, мужчина вздыхает. Нервная, узкая эта ладонь успокаивает.