— Семенов! А вы как полагаете? — А чего полагать-то? — Ну, чего ради полез он? — Сказал, что залезет, вот и полез! — А зачем же сказал? Вынуждали его? Может быть, проигрыш, а? Ну, в карты, еще как-нибудь? Может быть, на спор? — Я же сказал: он сказал, что залезет! Вот и полез! Они начинали подъем, и Мазуркевич приклеился к Евгению Евгеньевичу. И тот окончательно все и запугал. — Нет, нет, не ищите! Никакого уголовного дела! Просто несчастный случай, несчастный случай в горах! И виновников нет! Я так вам скажу. Бродячая душа! Бродячая душа, влюбленная в горы, солнце и воздух, в творчество, в женщин, в красивых собак! Знаете, так бывает: человек отождествил себя с делом, душа прикипела — и нет бродячей души! Простейший случай: знаменитый футболист сломал ногу, а? Представляете? Без ноги! Драма, трагедия, бывает и смерть. А? А чем хуже железобетон? Валя в него много мыслей вложил, и сердце вложил, при чем тут, спрашивается, поломанная диссертация? Вот я пьесу смотрел, «Вишневый сад» называется, не смотрели? Вот там вишневый сад вырубают, не хозяева, нет — хозяев вынудили сад этот продать! И вот его вырубают, а у хозяев, бывших, сердце болит! Вот так и Валя, представьте себе, принял эту Италию, а они подцепили его, беззлобно, конечно, ну, кто же хотел-то всерьез? Хотя все началось не с завода… — Не с завода? — Мазуркевич отставал от Евгения Евгеньевича, сил не хватало, и надо было приостановить стремительное его продвижение. — Как же так: не с завода? — А вот так! Вы вот «Овод» читали? Вот там был кардинал, ох, не помню, как его? Вот он был одному молодому там как бы вместо отца! А потом выясняется, что именно он-то и есть настоящий… Ох, похоже, я свернул не туда! — Вы хотите сказать: Валентин и Игорь Петрович… — Ну да, да! Знаете, что такое Игорь Петрович? О, это — пират, конкистадор, красавец! Валя пришел к нам — а я помню, помню те времена! — о, он пришел, услыхал, а шеф как раз был в ударе, рассказывал… О, как он говорил! Если не железобетонные заводы-автоматы — страна идет по миру! Прямо так говорил: если не мы — распад, развал, разложение! Представляете: такое услышать дипломнику? Афганистан еще не случился, заметьте! — Ну, а красивая Марина? С нею — как? Ваше мнение! — перебил скользкую тему служака. — А при чем тут Марина? — Ну, мне кажется, они… Они трое… Ну, понимаете? — Нет! На фиг она им сдалась? Шеф все понимает как надо, а Валя… Не-е, он ее не любил… Не любит! Пошли-ка быстрее! Валентин лежал на склоне Горы, и ее холодные пальцы трогали тело. Хотел было прокашляться — из горла вырвался странный звук, похожий на всхлип. — Что ж ты, Гора? Лицо Горы поскучнело. — Мне в самом деле конец? Гора шумно вздохнула. Может быть, откуда-нибудь обрушился снежный пласт. — Ну уж фигушки! — возразил. Но несмело. Гора пробралась холодными пальцами в самое сокровенное. Попокалывала кожу под маечкой. Он поежился напряг мышцы — холодная, большая ладонь охватила разом обе лопатки. — Это ты брось! Холодно! Глаза Горы сияли ледяным, ослепительным блеском. И тогда все в нем взбунтовалось. Приподнялся, ощутил миллионы льдистых уколов в застывающем теле. Схватился за ветку, подтянулся немного. Боль в ноге ударила с новой силой. Сжав веки, чтобы не брызнули слезы, и выкликая страшной силы ругательства, он снова пополз. Но что такое? Может быть, в голове помутилось? Да, помутилось, наверное! Полуослепший от блеска снега, полуоглохший от боли, он полз вверх… вверх… вверх… Еще когда принялись звать Валентина, махать и кричать, что не сомневаются в нем, что темнеет, пора, Игорь Петрович, глядя на эту букашку, прилипшую к белой круче горы, ощутил неожиданно смутное беспокойство. Валентину, разумеется, не дано глубокого видения и понимания. Машина закупки пущена в ход, моторы свистят, питаемые единой электрической сетью, и он, Игорь Петрович, лишь один из многих других. Но, с другой стороны, из всех тех — ну, сколько их, человек тридцать-сорок в стране? — которые решают судьбу автоматов-заводов железобетонных изделий, только Игорь Петрович отчетливо представляет, насколько абсурдна закупка того, что они могут сделать сами и дешевле, и лучше. И сейчас в этой большеголовой — из-за пышной кроличьей шапки с опущенными ушами — фигурке, склонившейся запятой над волосинками-палками, почудилась ему вдруг опасность. Кованая, неразгибаемая. Проклятый волчонок! Что, если начнет ходить по инстанциям, звонить и писать? Такие дрожащие, нервные, тощие — никогда не знаешь, чего от них ожидать. Вот и сейчас. Если сейчас сверзится вдруг, разобьется? Всегда ведь найдется такой человек, который напомнит, кто был здесь старшим. Какой-нибудь, да обнаружится моралист, который ткнет пальцем. И с несвойственной неуверенностью Игорь Петрович сказал: — А что, если нам поднять якоря? Умница Евгений Евгеньевич понял: — Если отойти, спрятаться, выждать… — Конечно! — вскричала Марина, — как только увидит, что остался один, что выпендриваться не перед кем, так тут же и спустится! В этой категоричной, чисто женской реакции была какая-то беспощадная, но до чертиков привлекательная неправда. Игорь Петрович взял было решительный темп. Слитной цепочкой группа заскользила за ним. Вечер жег щеки, вершина алела, синие ели проносились навстречу — прекрасно! В этом быстром размашистом беге, с хлопаньем лыж, ощутил словно бы возрождение. Но тут что-то случилось. Нет, шаг он не сбил, он даже прибавил, но будто сзади окликнули. Энергично работая рычагами-руками, склонил голову, на ходу шваркнул боком вязаной шапочки по плечу, открыв ухо: окликов не было. Послышалось? Хотел обернуться, узнать, что такое, но вместо этого заторопился зачем-то: быстрее, быстрее. Скорее добраться до намеченного перелеска! Однако то ли такое движение было ему уже не по возрасту, то ли и в самом деле смутил неразгаданный оклик, но только складность движений нарушилась. То проскальзывала толчковая лыжа, то застревала палка в снегу, выкручиваясь из ладони; показалось, будто обвит по груди резиновой лентой, другой конец прикипел где-то сзади — не к горе ли? — и с каждым шагом резина растягивалась, увеличивая сопротивление. Что-то было не так он начал делать длиннее шаги, стараясь дольше скользить, расслабляться. Нет, к черту! Грудь теснило, сердце все тяжелее прокачивало густевшую кровь, жар легких иссушивал глотку, а, главное, пропал весь азарт. И снова будто окликнули. Остановился. Отчетливо понял: этот парень не спустится, не взобравшись на самый верх. Подкатил Евгений Евгеньевич. Вьдохнул так, будто выпускал перегретый пар. — А что, если обежать эту Гору и посмотреть: вдруг он, взобравшись на гребень, спустился с той стороны? Игорь Петрович только что именно так и подумал. Но оттого, что эта мысль была высказана не им… Но тут Рой заорал: — Кому свербит, тот пусть и бегает! Я лично устал! Я еду на станцию! — и вдруг сорвался и устремился. «Э, да этот парень с острыми локотками! — поразила вдруг мысль. — Вот кто меня и сожрет!» Потылин лезет в рюкзак, достает термос. Пьет, утирается. — Я за Роем! — говорит, словно испрашивает. — Непорядок, озлился Рой. Я еду за ним! Семенов подслеповато помаргивает. Этот-то не продаст. — Что скажешь, Семенов? Молчит. Жалкий и тощий. Лицо так загорело, словно в морщины набралась грязь. — Так что скажешь? — Чего? — Оставим товарища? — Какого товарища? Придуряется. То ли в плоть его въелось — самому ничего не решать, то ли… Себе на уме? — ахнул внезапно. — Знаешь, — сказал, — давай-ка на станцию! Мы уж тут сами! Семенов тем спокойным, неторопливым движением, после которого уже невозможно изменить ранее данный приказ, повязал тесемка ушей шапки-ушанки под подбородком и неторопливо отправился вслед за Потылиным. — Ну что же, Евгений, давай! — показал глазами Игорь Петрович. — Смотри за следами на целике он мог вернуться к остановке автобуса! Вот в этом месте Мазуркевич впивался. Кто точно видел, как уходил Рой? Может быть, он пропадал куда-нибудь с глаз? Семенов, вы не могли ошибиться: Потылин в полукилометре от вас, а еще впереди — Рой? Но вы ж плохо видите! Вы же отстали от них! Вдаль видите хорошо? Ну так скажите: а назад вы оглядывались? Это-то и был коронный вопрос! Мазуркевичу хотелось узнать, чем занимались шеф и Марина? Вот он и пугал их своим вниманием к Рою! Но никто не оглядывался! — Вы что, были обижены? Почему ж не оглянулись на тех, кто оставался? Значит, так: не обижены! Смотрите! — припугивал, — это звучит против вас! Значит, обиделись! Обиделись — и ушли. Значит, что-то там произошло у них! Из-за погибшего? Из-за Италии? Из-за девицы? Сейчас Мазуркевич, Игорь Петрович и увязавшаяся с ними Марина поднимались наверх. Луна освещала снега, они опоясались альпинистской веревкой, башмаки были с шипами. Тлела надежда: а вдруг? Прошло сорок часов, но вдруг жег костер, грелся, вдруг еще жив? А может, все же спустился, просто следов не нашли? Ну, домой не пришел, но мало ли где мог заночевать молодой, холостой человек? Заночевал где-то в субботу, в воскресенье гулял, в понедельник проспал на работу! Почему эта девица так уверенно возражает: не мог? Почему шеф так странно вздохнул при этом вопросе? Чем же все-таки они занимались, оставшись вдвоем? И мог ли видеть их сверху парень? …Да, они остались вдвоем. Марина держалась пока в стороне. Но вот подкатила. — Игорь, — сказала, играл глазами, а может, хватит разводить бурю в стакане? Куда денется? Поскачет, поскачет да спустится! Давай-ка оставим записку Евгений Евгеньевичу, а сами рванем поскорее на станцию!