В общем, согласитесь, что Это бывает. И так оно и случилось, когда крохотные теплые пальчики встретились с пальцами Топа. Оно стрельнуло колючей искрой. Искра встряхнула обоих. Сабина взглянула долгим взглядом на Топа. Топ окунулся в изумрудные воды и… напрочь забыл и Кроссовочку, и Фидиппида! И по прошествии определенного, быстро промелькнувшего времени обнаружил себя во Дворце. Однако это вредоносное электричество! Воистину, оно оказалось еще отрицательней, чем сам отрицательный знак! Поскольку стрельнуло снова-здорово, но уже не во Дворце, в котором, конечно же, так и не настелили паркет (вот он, разрыв между наукой и социалистической практикой). Оно снова стрельнуло, Топ снова встряхнулся и долгим взглядом посмотрел на Сабину. Сабина возилась с кольцом, кольцо сжало палец. Топ опустил взгляд к ногам. На ногах были кроссовки. Кроссовки не жали. Топ дрыгнул ногой — не жали ничуть! Он вышел на улицу и — топ-топ-топ! — потихонечку побежал. Куда? Да стоит ли уточнять, если куда бы ни побежал он, а все получалось — что прочь от Сабины, от сжавшего палец кольца! — Эй, Топ, от Дворца до квартиры Сабины сорок два километра! — Как раз столько же пробежал Фидиппид! — Но, Топ, после бега ты будешь жалкий и мокрый! Как же свадьба? Как же Сабина? — Нашим рекордам не будет числа! — Однако же, Топ! Бег перед свадьбой не способствует приращению поголовья семьи! — Ведите себя положительно! Преподавательница физкультуры, препофизручка! Это она рассказала когда-то историю про Фидиппида, всколыхнувшую Топа! Это она направила его за кроссовками! Это ей принадлежит знаменитая фраза: «Ведите себя положительно, и вашим рекордам не будет числа!» Нет, каков оказался наш Топ! У Сабины губы дрожали, кругом все безостановочно ахали, а жених все бежал и бежал… Он и теперь все бежит. Не быстро, но и не медленно, экономно расходуя углеводы, максимально используя энергию каждого вдоха. Бежит Топ, чемпион, кумир мальчишек двора, улицы, города… Десять тысяч греков сражалось в Марафонской долине, погибло сто девяносто два, если не принимать во внимание Фиддипида; десять тысяч болельщиков наблюдают за Топом, сто девяносто два бегуна сошли сегодня с дистанции, если не принимать во внимание Джонсона, чемпиона одной африканской страны, который непременно сойдет вслед за другими хотя бы потому, что бежит босиком. Ок бежит босиком, как в свое время великий Абебе Бикила, но то — Абебе Бикила, а Джонсон сойдет, ибо так решил Топ, бегущий в кроссовках, в великолепных, дарующих силу кроссовках! И он теснит и теснит Джонсона, и разжигает его честолюбие, чтобы тот наподдал, да и выдохся, потому что нет ничего сладостней, чем прибежать с возгласом: «Мы победили!» — и не скончаться на месте! Однако… Однако где сколько прибудет, там столько ж убудет! — говаривал досточтимый ученый Михаил Ломоносов. И стоило Топу взапуски припуститься за Джонсоном, забыв про Сабину, как возле нее проклюнулся пожилой паренек по наименованию «Миша». Тот самый, да-да! — Сдается, он полагает, что своим бегом облагодетельствует человечество! — разглагольствует Миша. — Он помешался! — взволнованно отвечала Сабина. — Поет, когда моет кроссовки! — Извращенец! — восхищенно откликнулся Миша. — Его главный девиз: «Ведите себя положительно в отношении женщин, детей и собак!» — Сексуальный маньяк! — поцокал он языком. — «Собаки полезны, поскольку при выгуле удобно бежать, — передразнивала мужа Сабина, — детей следует избегать, так как тяжесть на шее не способствует бегу, а женщины…» — Да, а они? — «Разрушительны для организма!» — Квадратоплечая физкультурка! — догадался тут Миша. — Препофизры! Узнаю ее стиль! — Преподавательница физкультуры? — сузила Сабина глаза. — Не говорю, что он негодяй! взметнул хохолком Миша. — Говорю: идиот! — приподнялся на цыпочки, чтобы стать вровень с высокой Сабиной. — Квадратная физкультурка и вы! Вы! — чмокнул стертыми губками. — Круглый дурак, безмозглый кретин! — наяривал разные глупости, которые ласкали ушко Сабины приятнее, нежели изысканные комплименты. И вытягивал удивленную тонкую шею: как? неужели настолько дурак? И тряс своим хохолком, всем своим обликом петушиным показывая: уж он-то в этом вопросе понимает поболее чемпиона, он, человек опытный, далеко не дурак! Когда женщина делится сердечной обидой, когда обида ее глубока — пусть у нее слезы льются струями, пусть растрепаны волосы, пусть движения резки, — она становится только прекраснее. А наградой за терпеливое слушанье, за своевременные ахи и охи будет все, что хотите. И не бойтесь переборщить в осуждении вселенского эгоизма мужчин, не бойтесь, что этим заденете и себя, душа женщины загадочно нелогична! Поэтому трубите тромбоном, свистите кларнетом, звените медной тарелкой и осуждайте, осуждайте, осуждайте этих негодных, себялюбивых, дурацких мужчин! Да будете вознаграждены больше, чем если бы вытащили ее из огня, отдали ей кровь, кожу и почку, подарили что-нибудь сказочно заграничное… Миша, имея лицо гладкокожее (достижение пластической хирургии!), а глаза — цепкие, все замечающие (достижение практической донжуании!), действовал, с одной стороны, как, безусловно, понимающий человек. С другой стороны, со своим непоседливым хохолком на затылке, он, безусловно, по-настоящему все более воспламенялся Сабиной, этой пышноволосой красавицей с глазами как… ну, об этом мы уже говорили. Этим все сказано: понимающий человек и пылкий воздыхатель, Миша был близок к победе, в то время как муж Сабины накручивал километр за километром, безжалостно топча и истирая подошву Кроссовочки, а она не роптала, а она смягчала удары, принимая энергию Топа в себя и в нужный момент возвращая упругой отдачей. И Топ, получая дополнительный импульс, еще отчаяннее рвался к финишной ленте, забывая даже мысленно воздать должное туфельке. Мысль о физкультурной сопернице донельзя взвинтила Сабину. — Мы уже стали супругами, — заговорила Сабина как раз в тот момент, когда Топ «доставал» Джонсона, и трибуны вздыхали, — а он, приходя с бесконечных своих тренировок измочаленный… он… я бы сказала… — тут она склонялась к низенькому собеседнику, и тот с готовностью подставлял свое ухо, несоразмерно большое для его маленькой головы, — я не сказала бы… — Сабина явно конфузилась, однако желание высказаться было сильно, и опытный Миша терпеливо держал свое нелепое ухо возле губ взволнованной женщины (тогда как автор начинал накаляться). — …Я бы сказала… Вы понимаете? — Ах, этот Миша, естественно, понимал! И тогда она, наконец, досказала: — Он ко мне зачастую не был внимателен! Ах, знающий Миша кивал головой, и его хохолок тоже кивал: как это можно? к такой женщине! не был внимателен? — Он падал в тахту, как с вышки в бассейн! Окунался в подушку и отключался мгновенно! Всякий раз не снимая этих грязных кроссовок! — восклицала Сабина, нажимая на последнее слово. Кроссовок! Кровопийственное, кровососущее слово! Ничего отвратительнее невозможно представить, слыша Сабину. Даже неясно, что сильнее ее раздражало: невнимательность мужа или… вид грязных кроссовок на — разумеется! — безукоризненно чистом покрывале тахты. — Но я ему никогда!.. Никогда!.. Понимаете? Миша, известное дело, хорошо понимал! — Ни единого разика! — Он еще вспомнит! Еще пожалеет! — взметывал хохолок. — Никогда я ему не отвешивала! «Обалдеть можно!» смутно тревожился многоопытный Миша. — Напротив, я его спрашивала: набегался, мой милый олень. И стаскивала эту невыносимо грязную обувь, и рядом садилась, и клала его голову себе на колени, — причитала она, а трибуны то ахали, то замирали. Топ начинал заготовленный спурт, Топ настигал Джонсона, но тогда прибавлял Джонсон и оставлял Тона сзади опять, позволяя любоваться своими розоватыми пятками, розоватость которых не мог затушевать даже черный гравий дорожки. Однако Топ вновь наддавал, и все снова ахали, но Сабина не следила за мужем. — А знаете, как он однажды ответил? Трибуны тут взвыли. Так, будто бы близился гол. До конца дистанции осталось два круга, и Топ… да! Он обошел Джонсона! Словно бы нарочно придерживал силы, пока бежал вне стадиона, чтобы продемонстрировать потрясающий спурт на глазах всего города! Он опередил Джонсона на полметра, а вот и на метр, а вот и на два! Шум был такой, будто «Спартак» ложился костьми за победу. — «Сойди с трассы!» — вот так он ответил однажды! — вскричала Сабина, и звон ее голоса прорезался через оглушительный грохот трибун. А Джонсон!.. Усльшав возглас Сабины, Джонсон его принял по-своему, Джонсон споткнулся! Да-да, он споткнулся, молодчина Сабина! Джонсон сбил ногу, Топ устремился вперед. Трибуны ревели, я почти не слышал Сабину. Вряд ли ее слышал и Миша, и, видно, поэтому, важно кивая, он все ближе склонялся к ней. Сабина же… — Решила, что бредит! — донеслось до меня. — …Недостает углеводов!.. Побежала, валилось из рук!.. Сок манго, сон манго!.. Зацепилась, упала!.. Здесь и вот здесь!.. — похлопала себя но бедру, вздыхающий Миша приложил свою якобы целебную ладошку к ушибам. Я возмутился. — Однако представьте! — звенела Сабина вне себя от шума трибун, от охватившего ее возбуждения, вызванного, по моему неколебимому мнению, единственно оттого, что Кроссовка, та, которую она когда-то собственно вручила пломбирчику, мелькала сейчас впереди подошв темнокожего Джонсона, и Топ как никогда был близок к тому, чтобы выйти на международную высоту. Я категорически отвергаю вашу подсказку, читатель, будто б Сабина была возбуждена присутствием рядышком пылкого Миши, хотя и согласен, что он был с ней рядышком слишком! — Однако представьте! Когда я внесла… — грохот такой, какой бывает, если удар следует за ударом, — …перед ним на …колени — Обвал, шторм, неужели забили? А Сабина выпятила свои пухлые губки, знойный воздыхатель потянулся было навстречу, и я уже не мог не вмешаться… Однако она не могла прервать свою речь и отстранилась! Закончила: — …когда я нежно шепнула: «Вот, милый, тебе недостающие углеводы!» — представьте, он… он… — Впился в ваши уста! — не выдержал темпераментный паренек. И я, вспыхнув не менее, ибо наблюдать прелестную, беззащитную женщину в таком возбуждении, в таком страстном желании отклика и сочувствия, и наблюдать рядом с ней это стертое существо… словом, видеть все это и оставаться спокойным невозможно мужчине! Я был готов… О, я не знаю, на что бы я не был готов! — Нет, — просто сказала Сабина, — не впился. Отбросил стакан с золотистым, наполненным углеводами манго и… захрапел! — сказала она и запечалилась. И Миша притих, и я было задумался, да вдруг спохватился: отчего тишина? Словно бы что-то звенело, звенело, натягиваясь, да вдруг оборвалось. Ни я и ни Миша, — может быть, только Сабина? — мы не заметили, как и когда это случилось. Лопнуло и — тишина. Космическая тишина. Очистительная. Гол не забили, игра кончилась, Спартак не сумел отыграться. Дальнейшее вспоминается смутно. Помню белые халаты врачей, помню вялого Топа, укладываемого на носилки. Помню шепот: «Тепловой удар! В марафоне не редок. Слыхали про Лассе Вирена?» Но что было Топу до лестного сравнения с Лассе Виреном? Топ проиграл, Топ не вышел на международную высоту. Когда, оживленный врачами, он подошел, Миша сказал ему то, что сказать просила Сабина: — Слушай, Топ, ты — неудачник! В свои двадцать пять ты не смог победить Джонсона, чемпиона крохотной африканской страны, которого кафедра физкультуры с трудом уговорила пробежаться с тобой. А он — ей-ей! — не хотел этого! — Он не хотел этого потому, — продолжал Миша азартно, — что в действительности Джонсон, может быть, не чемпион и даже, может быть, вообще не бегун, поскольку ни в одном справочнике нет не только имени Джонсон, но и сведений о легкой атлетике на его крохотной Родине. — Послушай, Топ, ты — маньяк! — наяривал Миша, ощущая молчаливую поддержку Сабины, — пять с чем-то лет ты занимаешься бегом, но все, чего ты добился, это пяток институтских рекордов под визг мальчишек, которым наказано было визжать, раз их отпустили с коллоквиума, да возможности закончить дистанцию как раз ко времени окончания футбольного матча — иначе трибуны бы были пусты. Даже сегодня, в городской день бегуна, ты, как и сто девяносто два других доморощенных марафонца, не осилил сорок два километра, ты, Топ, испекся, и ты — сумасшедший! Ты променял Сабину, эту очаровательнейшую Сабину… — Заткнись! — заорал Топ, воскресая после теплового удара. Я решил, что наконец-то в нем пробудился супруг. Возможно, так решил и многоопытный Миша, поскольку проглотил дальнейшие комплименты в адрес Сабины.