— Да сделай потише! — прикрикнула Любка на сына. Тот выключил вовсе. А Любка внезапно оказалась у двери. — Смотрите! — вскричала она. Филипп подскочил первым, выглянул, ойкнул, быстро захлопнул, закрыл дверь на щеколду. — Что там такое? — голос Светы. — Черная туча! — воскликнула Любка. — Быстрая и огромная. Вокруг тучи мигает! Тут вновь погас свет. — Не пущу! — яростный возглас во мраке. Страшной силы удар выгнул дверь, через щель засвистело, послышались звуки возни, хрипы, сопенье, два звонких удара, вскрики Филиппа: «Куда, куда? Они, наверно, в коттедже!» Ира, наконец, выбила дверь. Вовне все было мирно. Казалось, порыв ветра иссяк. Минуту, не более двух длилось нападенье стихии. Ира исчезла за дверью, робко выглянули за ней остальные: тишь, гладь, земля серая, рыхлая. Остро ощущается свежесть. И вообще, хорошо на свободе. Замкнутый танцзал, весь этот созданный ими карнавальный мирок кажется душным каким-то и уже отошедшим. Забытым. И тогда замечают, что слишком уж пусто кругом. Не видно одноэтажных дощатых коттеджей; кирпичные стены столовой разрушены, похожи на руины древнего храма: крыши нет, нет и столов внутри, нет котлов, нет людей, нет ничего! …аппаратура, устанавливаемая на спутниках, еще не позволяет различать погоны на мундирах. («Bild der Wissenschaft», 1984, № 2, с.4) Это случилось 9 июня 1984 года. В тот день от Урала до верхней Волги пронесся редкостный для спокойных российских пространств ураган. Три тысячи километров движения смерча — таковы были первые заголовки в газетах. Приводились объемы потерь в тысячах штук опустошенных домов, гектаров посевов и животноводческих ферм. Приводились примеры стойкости тех, кто организованно приступил к ликвидации тяжелых последствий. Приводились цитаты: «…трагедия показала еще и другое — прекрасную душу советского человека». Объяснения метеослужб, почему-то не предупредивших о двухчасовом кружении смерча, не приводились. Потом объяснили: мол, слабая техника… Тогда что же военные? А им, доблестным, видно, не входило в обязанности. Я увидел в окно: свинцово-мрачная туча вдруг, словно длинно вытянув белые тубы, начала в себя всасывать воду. Послышался шум. К губастой воронке со всех сторон помчались обрывки раздираемых туч. Шум нарастал. Воронка, размером в полнеба, извиваясь, передвинулась к берегу и полетела по-над самой землей, то отрываясь, то припадая к ней с опустошающими поцелуями. Закружилась штопором, цепляясь корнями, столетняя липа, но мгновенно исчезла в прожорливом горле. В два прыжка я приблизился к выходу. Вытолкнув жену в коридор, хлопнул замком, привалился к балконной двери. Она выгибалась, точно кто-то ломился — огромный и сумасшедший. И грохот — как будто налетел вертолет… Но уже через пару минут все закончилось. Окинув взглядом мертвенно-бледное, но странно улыбающееся лицо жены, я зачем-то ей подмигнул. В комнату мы не пошли. Шатаясь, спустились по лестнице. Напротив нашего корпуса дымились останки коттеджа на две семьи. На месте пивнушки желтело пятно пустыря. И куда-то подевался могучий «Икарус». Послышался хохот. Обернувшись, я увидел бредущую женщину. С громким смешком, раздвинув тонкие синеватые губы, она наклонялась к кому-то. Человек лежал на земле, из живота его, словно клык, торчал обломок ствола устоявшего дерева. Человек смотрел на меня неотрывно, лицо темнело неземной чернотой. Оголенная рука его дергалась. Женщина (Люба?), хохоча, срывала с нее желтые круглые часики. Человек махнул этой рукой, может быть, отгоняя мешавшую женщину, сбивавшую сон. Неловким движением я повернулся к жене — но не успел уберечь: ее волосы встали на голове — прямые, длинные иглы. А сзади высилось четырехэтажное кирпичное здание нашего корпуса, и не сразу я понял, отчего, недоумевая, все смотрел и смотрел на него: на здании не было крыши и жутко и пусто зияли дыры окон опустошенного верхнего этажа… Сына Иры мы не нашли. А Ира угодила в больницу. Говорят, навсегда. Когда-нибудь, если нам разрешат, мы ее навестим. Она встретит словами: — Славка, негодник, пришел, наконец? — и вглядится воспаленно в кого-то из нас. — Ну-ка, иди, укол тебе сделаю! А потом вздрогнет, станет совсем другим человеком, испуганным: — Тс-с-с, тихо! Вот оно, бродит! — и быстро махнет от лица, отгоняя рукой незримую тень. И тогда нам придется уверенно, твердо ответить: — Там нет никого, Ира, почудилось! — Вы художники, да? — спросит она. — Вот и сын у меня, знаете, тоже художник! Художники, знаете, туманный народ! Цивилизация, они говорят, не больше, чем облезлый лишайник на каменной корочке! А сама земля, они говорят, так глубока, так глубока!.. И дышит сама по себе, вот ведь! Но вдруг съежится, вспомнит что-то иное, тревожащее: — Что такое рафиноза, не знаете? Но, может быть, литературный язык — это ритм? Ритм, как выражение пульса души автора? Ритм, передаваемый чередованием ударных и безударных слогов, синтаксисом? Не оттого ли так строги каноны на воспроизведение евангельских текстов? Есть что-то волнующее даже в этом простейшем: «Кто на поле свое, а кто на торговлю свою». Не потому ли стихи (настоящие) выше рассказа, а рассказ (настоящий) выше романа? Александр Жулин. Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником». ФЕДЬКА — ЖЕЛЕЗНЫЕ ПЯТКИ Памяти Указа о пьянстве Дашка закрылась, а Федька стучит. Пьяный пришел. За полночь. Стучит кулаками, кулаки — с поларбуза. Повернулся спиной и колотит ногами. Ноги — кривые и жилистые, не ноги — крючья железные, хорошо это Дашке известно. — Открой, стер-рьва! — орет на весь спящий поселок. И лбом о дверь: бух-х, бух-х! Рукой схватился за поручень и с размаху плечом: эт-ть! эт-ть! Оторвался поручень-деревяшка, Федька рухнул с крыльца. Взял кирпич: — Не открош-ш, стекло вышибу! — Сам же и вставиш-ш! — крикнула Дашка и встала за шкаф. Брызнуло стеклышко. Пролетел кирпич мимо Дашки и, глухо врезался в стену. Кувырнулся будильник. Сорвался свадебный фотопортрет. Красив Федька на карточке: чубат, крепкоскул. — Сам же и вставиш-ш! Желтый свет вспыхнул на дачниковой половине. Скрипнули половицы, завизжала щеколда. Вышли оттуда. — Кончай, Федор Матвеич! Дачник. Джинсы на поросячьих ногах. На пухлой груди безрукавка. Парус на безрукавке. — А ты чё за указ? — Вот-вот, — отвечает, как ждал. Как раз подпадешь под указ! Указ вышел о пьянстве — слыхал? Стоит, гад, у террасы. Улыбочка. Развернулся Федька и — кулаком по улыбочке. Даже боли в руке не почувствовал: свалил порося, как мешок. Только будто в пальце кольнуло. Взглянул: острый зубок впился в смуглую, индустриальным маслом номер двенадцать вспоенную кожу. Сковырнул ядовитый зубок, поплевал на ладони, вновь за кирпич.