Что с Лидой случилось — сама не поймет. В глаза слезы брызнули, чужим голосом девочкам: — А ну, носы умывать, писать и спать! Идите, идите, нечего с пьяным папкой тут быть! — и встает, на девочек надвигается. — Не-ет, погодите! — Виталий встревает. — Вот вы чьи, папины или мамины? — Стой! — Славка очнулся, мотнул головой. — Такие вопросы нельзя задавать! Стой! — и икнул. — Непедагогично. Лида стоит перед девочками, боится взглянуть. Боится увидеть, куда девочек клонит. Боится услышать ответ и ждет его в то же время. — Так чьи? — голос Виталия. — Нельзя задавать. Спать, Женечка, спать? Лида не замечает, как ложится рука на Женькино худое плечо. Не ощущает, как оно вздрогнуло под ее крепкими пальцами. Не видит, как загнанно глянула дочь на нее. Предположить не могла, насколько чуткой может быть дочь. — Мамины! — задрав к матери головенку, дрожит старшая Женька. — Мамины, мамины! — щебечут младшие сестры. — Гы, гы! Гы! — скалит зубы Виталий. — Ах, вертихвосточки! — ведет Славка рукой, от которой с визгами разбегаются девочки. — Дайте-ка гребешок! Всех расчешу! Только любимица Женя не хочет бежать, притворяется. Что-то не нравится ей. Хмуро отцу говорит — точно пробует горячую воду: — А я бегать не буду. — Все равно не догонишь! — сестры щебечут. С девочками — терпеливо и нежно! Все прощать, зла не держать! — непререкаемо говорит Славка. — Им, им мамами быть! — Гы! Гы! Гы! — давится смехом Виталий. — Беззаботный какой! — Женя настаивает на внимании. Стоит под материнской рукой, струночкой натянулась. — Лучше уж пензия вместо такого! — девчушки подхватывают. Они повторяют явно чужие слова. И голосишки не детские: скрипучьи, старушечьи голоса! — Гы! Гы! Гы! — веселится Виталий. А на Лиду прямо напал какой-то столбняк. И слышит, и видит все (и скрыто, но для себя тайно, влияет), но не может вмешаться. Только пальцы все крепче в плечо Жени впиваются, и как терпит та, непостижимо уму. И опять эта жирная муха! Проносится, жужжа, над столом, На бреющем летит мимо Виталия, со стуком бьется в окно. — Вот кто ты! — зло и внезапно Виталий выкрикивает. — Вот, вот! — тычет на муху обрубками пальцев. — Бьешься все, бьешься, а не видать тебе воздуха! Странной кажется эта культя. Был бы кулак — да вот эти обрубки пальцев, как рожки. Рожки жалкой улитки. Виталий закашлялся. Кашляет страшно, с надрывом, так что безбровое, толстое лицо его багровеет, а из глаз льются слезы. Лиде надо бы подойти, надо бы стукнуть по оплывшей, мягкой спине, но она и шагу сделать не может. Все крепче на плечо дочери опирается, какой-то сладкосмертельный страх нарастает в груди. — Не летать тебе, не летать! — сипя, в перерывах между жуткими кхеками Виталий выдавливает: — Занято твое место в кабине!.. Кхе-х, кхе-е, ох, занято). — Нет, на девочек сердиться не будем, Лид, а? — а Лида молчит. А Славка — Виталию: — Вот возьму и рассказ напишу! — Ты?.. О чем? — фыркнул Виталий. — О чем? — спорит Славка, — да об этом всем! По почте отправлю, Лида зайдет, перевод принесет. Куплю каждой дочке по кукле! Лид, а? Рыгнул Виталий, отхаркнулся. Сплюнул с губ мелкую пакость, глаза вытаращил… Но успокоился. Легко отмахнулся: — Это кто ж про это будет читать? Нет, ты, парень, видно, сдурел, сопли зеленые! Да ты до почтового ящика разве дотянешься? А кукол как выберешь? Я, что ль, подсаживать?.. И Лида вместе с ним успокоилась. Беззаботный какой! Как рукой сняло весь столбняк Собрала девчонок, стала готовить ко сну. А на мужиков вермут наконец свое действие оказал. Стали вдвоем песни петь. — Вот солдаты иду-ут!.. А Виталий: — Фронтовых друзей позову! Ох, и сделают бешбармак из Матыкиных! — … по степи опален-ной!.. Но Славка: — Не-е! Не надо друзей!.. Ох, не надо друзей! — … тихо песни пою-ут… — Тише! — Лида прикрикнула. — …про березки да клены… — продолжили шепотом. Сидит Лида возле привычных к шуму детей. Повторяет, прикидывает слова про занятость места в кабине. Об этом мечтала, выхаживая непонятно-веселого парня?.. «Интеллигент-лейтенант! — говорил главный врач и словно подталкивал, словно подталкивал Лиду к чему-то. Она не могла уяснить смысл похвалы, но среди вони и крови, стонов и матерщины глаза главврача блеснули диким огнем надежды на что-то. — Ох, хорош лейтенант!» — прищелкнул главврач языком. А ясноглазый парень так сине смотрел… Ее раздражал этот взгляд и притягивал. Его красивые, сильные, белые руки (он, единственный, следил за ногтями, а по утрам уж мыл, мыл их над тазиком) привлекали внимание, но пустота под одеялом в ногах, но пустота… Пугала, отталкивала, физически отвращала, как что-то безобразное, мертвое. Однажды представила, как он карабкается по ее коренастому чистому телу, цепляясь руками за шею… Это было во сне, она металась в кровати, и байковое одеяло закрутилось вокруг тела и ног, и тут ощутимо увидела синеглазое лицо лейтенанта и потянулась к нему, и он прильнул к ней… а в ногах — пустота. Она застонала от радости и отвращения, разом объявших ее, а внутри нее, в груди, в животе, рос, набухал прозрачный и розовый, сладкоманящий пузырь, вдруг он лопнул, и хлынул очищающий водопад… Утром пошла к лейтенанту. — Героиня! Из тех — скромных, безвестных, героических медсестер! — восклицал романтик-главврач, и дальше все само собой как-то складно стало выстраиваться, и темп убыстрялся, все нахваливали… одна за другой появлялись на свет дочери, приносящие все новый ворох хлопот, она не успевала присесть, отдохнуть, оглядеться, забыв о себе как о женщине (в сущности, совсем еще молодой), и только со все более яростным ожесточением стирала, отглаживала мужу рубаху и галстук, словно этим отскабливая, отшлифовывая мутнеющий лик надежды на светлое, сказочное, высвеченное однажды сверкнувшим безумным огнем в глазах главврача: «Интеллигент — лейтенант!» До этих дней Славка не пил… — Вот солдаты иду-ут… — тянули Виталий со Славкой. Лица не подпевала. Не давала покоя жирная муха, копошившаяся в тарелке Виталия. Ела, ела пельмень, пила, пила пельменную воду. Нисколько безрукого не боялась. Утром. Сполз Славка с матраца, на Лиду не смотрит. Ползает по полу, ищет тележку. Обопрется руками — взмахом мускулистого тела перекинет остатки ног в наглухо зашитых брючинах, перенесет руки и вновь обопрется на них — уже подальше от прежнего места. Лиде: — Куда дела ноги мои? — Не скажу! Не скажу, не скажу, не скажу! — Не скажешь — не надо. Так поползу. Глаза голубые напружились. Весь побелел. — Под матрацем у девочек! Пополз под матрац. Растянулся на пузе, могучими руками шаркает по поту — никак не достанет. Полез глубже, скрылся совсем. Стук, грохот — с лязганьем тележка выкатывается. — Эй. А где орден? — Не дам! — взвилась Лида. — Не дам, вот не дам, не дам ни за что! — Ладно, вырежу из газеты, на рубаху наклею. Дико веки раскрыл: голубые глаза как шары. — На верхней полке, в шкапу! — покорно ответила Лида. — Что ль, достать? — А где гимнастерка с погонами? — Старая же. В дырках же. Неужели наденешь?