Участковый гантели гоняет. Встал в дверях. Бутылку в кармане ощупает — уверенности прибывает. Наконец выложил. А участковый: — Не знаю. Не слышал! И вообще, некогда: ночное дежурство. С тем гантели кладет, идет обливаться холодной водой. Разинул рот Федька: как так не слышал? И горлышко из кармана высовывает. — Обалдел? — говорит участковый. — Дождешься! — Да я так, хитрит Федька, — из кармана в карман перекладываю. Зайду завтречка. — И не думай! — рубанул участковый. — Пока, будь здоров! Разинул рот Федька: никак и этот не хочет с ним пить? Водка-то дорогая, Столичная, не какой-либо сучок! Хотел к Дарье пойти (подфартило с бабой-женой: утром рассольчику подавала, советы дает!), хотел посидеть чинчинарем, своей семьей свое выпить, да такая тоска взяла, что вдруг встал на дороге, уставился в небо: в небе звезды горят, самолетик летит… Раскрутил Федька бутылку, да с маху всю себе в глотку и вылил. Но поперхнулся. Закашлялся неожиданно. Неужто и вправду не знал участковый? Неужто не подавал заявление дачник? От этого глотку-то и скрутило. Так уж и некогда им! Сволочи! Рассказать о себе… Рассказать о прежних своих воплощениях? Не в этом ли сущность или, вернее, источник фантазии, творчества? Литературного творчества как процесса вспоминания прожитых жизней? И получается: чем больше было прожито прежде, тем талантливей автор! И получается: у неталантливых все еще впереди! Столько прожить еще, столько перечувствовать предстоит! Не завидую тем, кто талантливей! Александр Жулин. Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником». ВОТ УМЕРЛИ ВЫ… Памяти товарища Сталина И к кому теперь обратиться? Лиде не спится. Муж вчера ездил во двор, и там ему доложили с участием, что ее лапали братья Матыкины. Ей Славка не сказал ничего. Усидел пару вермутов с другом Виталием, спит. Чем кончится это? Поперек второго матраца лежат рядком девочки. Сопят себе в дырочки, только Женька ворочается, забирая на себя одеяло. Хорошее одеяло, ватное и просторное, хватит на всех, а Женька все забирает!.. Надо подняться! Лида встает, идет к девочкам. «Хорошее одеяло, ватное и просторное…» — пытается сбить себя с мыслей о гадах Матыкиных. О том, как, тиская и затаскивая ее в подворотню, смрадно дыша, перебрасывались: «Гля! Никак снова с икрой? — Не, просто пузо здоровое!.. — Трусишки, трусишки таш-ши! — Ой! Схватил за …..! Мохнатенькая!» Обернувшись, Лида смотрит на мужа. «Этот безногий, — приходит в голову спокойная правда, — загубил мою жизнь!» Но тут же пугается: ой! Беда, что пришло в голову! По старой деревенской привычке крестится в угол, да поднимает глаза и сует в рот кулак: с портрета, укоризненно наблюдая ее, усмехается вождь и учитель. «Дорогой товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович! — обращается мысленно Лида. — Вот Вы оставили нас, и как же теперь? К кому обратиться? — жалуется Лида беззвучно, а глаза заполняют обильные слезы. Но тут понимает, что слова ее напоминают упрек, и снова кусает кулак. — Спасибо, конечно, за Вашу заботу! Вы всегда будете с нами!» И снова плачет, раскаивается; что думала плохо о муже. Хочет обнять его, но не смеет. Что-то мешает ей. Самолюбив Славка. Ой, горд! Лида не всегда понимает его. А себя? Вот только что повторяла злые слова, вот разжалобилась, застыдилась, но что еще, что теперь-то мешает спокойно уснуть? Вечером накануне. — У меня дома порядок! Жена только против словечко — я бровь поднимаю, и все, залп Авроры! — откинулся Славка на спинку стула. Уперся пьяненьким взглядом, ждет, что ответит Виталий. Тот отвечать не торопится. Ест. Так ест, что брызги летят. Лоснятся и подбородок, и щеки. Масло стекает, как пот. Уткнулся Виталий в тарелку, обхватил двумя пальцами вилку, втыкает ловит пельмени. Другой руки нет у него. Ловит, ловит пельмень, а поймал — ткнул в кучу масла и в рот. Не хочет глаз поднимать от тарелки. Да и как их поднимешь, если слова эти про бровь и словечко — пыль. Бравада, вранье наглое! — Эй, Лиденция, еще вермуту! — кличет громким голосом муж. — Да живее! Лида старается подальше от гостя держаться. Надо же есть так неряшливо! Нет, она понимает, что сложно управляться с пельменями, если они разварились. Если пальцев — мизинец да безымянный. Если пальцы эти — обрубки. Она понимает, но… Капли слюны во все стороны разлетаются! А звуки, а звуки! Надо ж так чавкать! Губы-то без изъянов. Нормальные, целые губы, только мокрые, красные очень. — Ну! — вскинул бровь Славка. Она отодвигает масленку от гостя-урода — для того будто, чтобы ближе к себе. Мажет хлеб маслом и видит вдруг, как на желтой поверхности осаждаются капли. Лида вскакивает, бежит к шкафу за вермутом. — Видал? — слышит сзади пьяненький голос. Бровь поднимаю, и все! Выпивают. Вино сладкое, а гость ухнул так, будто ему водки налили. Лида стыдится за мужа, что хвастает перед таким. А гость говорит: — Скажу Васину. Э-э, крепок мужик! Он да Геша Давыдов. Да возьмут Исполатова. Отобьют печенки Матыкиным, попомнят звери зеленые, как… — он замолкает. (Лида бы вышла, чтоб не мешать, да не отпускает супруг. Не хочется ссоры при госте.) — Как задирать юбку фронтовиковой жене! — закончил, поколебавшись, Виталий. Лида знает, что и песня про Васина с Гешей — вранье. Позарастали стежки-дорожки, никому нет охоты с ними дружбу водить — не потому, что плохие друзья, а потому, что неловко. «Скажу Васину!» Да разве повернется язык, чтобы про это рассказывать? Как ей мяли полные груди, как шлепали и щипали за зад? Как возились, сопели, затаскивая в подворотню, а она молча, так же угрюмо сопя, отбивалась, стыдясь, что увидят… Отбилась! Удрала! Был бы муж на ногах — разве посмели бы? Был бы муж, а не краб. Лида возмущенно краснеет: да как смеет он разрешать этому другу Виталию обсуждать горькое, стыдное? Лида испепеляюще смотрит на Славку, а Славка напился. Не слышит Виталия, думает свою пьяную думу. А Виталий: — И денег не надо, за дружбу, за так? Выпить? Ну, выпить поставишь!.. Елки зеленые — жену летчика, лейтенанта! Но и ты не форси! — говорит тише и все стукает, скребет железом зубцов по фаянсу, и звук проти-ивный такой! — Ну что ты форсишь? — раздражается вдруг. — Нету ног, так и сиди себе дома! Он целит в несколько последних пельменей, но раз за разом промахивается. Разварились пельмени, рассыпается хлипкая мясная начинка, расползается тесто лохмотьями. Тык, тык! — тычет вилкой Виталий (да мимо!) и злится. В окно влетает жирная жужжащая муха. По-над столом пролетает, делает разворот. Виталий прикрывает тарелку культей. — А ты — в белой рубашке да в галстуке! — неожиданно восклицает (когда Лида решила, что он вроде заткнулся). — Ну, подумай, как на тебя людям глядеть? Им вниз надо глядеть! Там шаркают ноги, там лужи и грязь, и там же — рубашечка чистая, белая. И галстучек тьфу! — скрипнула вилка и вознеслась. Сорвался с вилки ошметок пельменя, шмякнулся в лужицу на тарелке. Маслянистые брызги — Лиде на кофту. Обрубленный черт! Лида — аккуратистка до мозга костей. Это она занимается обмундированием Славки. Это в ее огород метит Виталий. И он не просто швыряет камень в ее огород — он попадает в Лидино сердце. — Матыкины галстуков сроду не терпят! — истерично фальцетит Виталий. — А тут в галстуке — человек на колесиках. Будто в известном ботинке неизвестно, откудова гвоздь! Будто в привычной, задом притертой скамейке — заноза! Будто в том же, глянь, вермуте — дохлая мышь! Вот и отыгрались они на жене! Никогда еще Лиде так не было плохо. Виталий рубил топором по нежной мечте. Лида до крови губу кусает, а Славка молчит. Лида смотрит на мужа. Он и сейчас в белой рубашке, при галстуке. Хоть и пьян, да причесан. И на стуле сидит, как целехонький. Выпил, а не шатается, только мускулистые руки лежат на столе — в них у него сейчас равновесие. Лида смотрит на мужа и ждет. Да тут девочки в дверь. — А-a, вот мои золотые шары! — завопил Славка пьяненько. — Нет, взгляни, что за головки! Пушистые, желтые, как на подбор! Шесть лет, четыре и два! Ну-ка, идите, конфеточек Вам!