Детективная история Когда, казалось, все вопросы были исчерпаны, один из этих людей опять поманил Антоху к себе: — Мазуркевич! — представился. — Петр Петрович. — Антоха! — ответил Антон. — Это чье? Из стакана, поблескивающего стеклянными гранями с радиолы, торчали заборчиком уголки: деньги. Червонцы. — Мое, разумеется, — охотно ответил Антоха. — Родители, уезжая, оставили на прожитье. А что, считаете — мало? — Все до единой бумажки на месте? — Что не истрачены — все! А вы будто в толк не возьмете: воры в гостиную и носа не сунули! Мазуркевич был хмур, молчалив. Промолчал и сейчас. Примечателен был щеками: твердыми, синими от несоскабливаемых остатков щетины. Задумываясь, выискивал ногтями эти синие волоски и, морщась от мучительного наслаждения, выдирал. А когда особенно увлекался, наступало самое интересное: клал на зубок вырванную волосину и, клацая, как обезьянка, быстро раздрабливал. Сплевывал. Такая привычка. Наблюдая его, Антоха забавлялся безмерно — откуда мог знать, что эксперт был уверен: радиолу недавно сдвигали! А если сдвигали — то кто? И зачем? Воры? Но отчего же не тронули деньги на ней? Однако Антоха не знал про эксперта и отвечал оживленно, с нахальнo-подчеркнутой скрупулезностью излагая: — Тыш-чу лет она тута стоит! Никому не мешает, зачем ее трогать? Старушке семнадцать — простите, шестнадцать и десять месяцев. Ну, может, еще одна-две недели прошло, как отец прикатил ее в мою честь. Помню, привезли меня из роддома, раскутали, разложили, вдруг как откуда-то завопит! Радиола! Я тут же пустил струйку в знак одобрения. Помнится, мамку умыл. С головы до ног. Мазуркевич давно не слушал его, ему не давал покоя дверной замок. То ли с ним что-то сделали, то ли был стар и сработан, но от своего родного ключа отщелкивал через два раза на третий. — Такое предание, — закончил Антоха, заглядывая Мазуркевичу через плечо. Манера спросить и не выслушать раздражала ужасно, прямо из кожи лез вон, чтобы привлечь внимание этого хмурача. — Ты, когда уходил; сколько раз поворочал ключом? Что он умел, так это заковырять словечко! — Знаете, Петр Петрович, — Антоха сказал, — вы в замке не ищите. Я дверь-то не запирал? — и ясно так посмотрел. Светловолосый, худой, журавлем наклонившийся к невысокому Мазуркевичу. И тут того разобрало. Выдернул волосок, сморщился, попокусывал, сплюнул. И взглянул на Антоху. Да, этот взгляд доброжелательным нельзя было назвать. Взгляд его и вообще был необычен: коротко, быстро посмотрит и отведет глаза в сторону. Но сейчас не просто кольнул, а прямо-таки пронзил, как говорят, до самой души. Антоха сморгнул, чуть не сделал руки по швам, но рот, о, этот, независимый, насмешливый рот сам расползся в ухмылке. — Ага, — расплылся Антоха, — я так рассуждал: разве полезет ворюга туда, где нету запора? А, Петр Петрович? Ага? Но Петр Петрович к нему не проникался никак. — А вообще идиотство, из кухни и спальни вынести все подчистую и не тронуть гостиную? Может, еще раз собирались заехать? Может, машина оказалась мала? — Может, думали, что в похищенном где-нибудь спрятана ценность? — в тон ему обронил Мазуркевич. Антоха похлопал ресницами, густыми и белыми. — Какая ценность, смеетесь? Мать музыкантша, на арфе играет, никакого навару, отец — портной в занюханном ателье! — Мать-то, наверное, все на работе да на работе? Эх, при чем здесь работа! Антоха шлепнул руками по бедрам: никак не понять его логику! — Ну, репетиции там. — Какие! — заорал Антоха с досады. — Оркестровые, общие, не такие уж долгие. Да чего вы все про мать, про отца, они, бедняги, ни слухом ни духом, на юге купаются. Никак не мог догадаться, что Мазуркевич хочет услышать одно: мать занимается дома. Чтобы следом спросить: ну а арфа-то где, чтоб заниматься? Впрочем, не знал же Антоха, что думали так: арфа стояла за радиолой, вот последнюю и сдвинули с места, когда арфу тащили. И удивлялись: отчего это мальчишка про арфу молчит? И, вот еще, деньги на радиоле не тронули. Сплошные загадки. Попытался представить. Вот среди бела дня въезжает во двор автофургон. Вот выходят двое, в рабочих синих халатах. Вот поднимаются, входят, вот под взорами двухсот беспечных окон начинают вытаскивать. Все так спокойно, по-рабочему чинно, все добросовестно — чтобы не поломать ножки, не окорябать окраску… И все, всякая всячина, все собирается, связывается, аккуратно выносится… Откуда такое нахальство? Откуда уверенность, что, хотя бы случайно, не вернутся хозяева? И Мазуркевич все донимал Антоху вопросами, кружа около да вокруг, и что-то мешало ему прямо спросить: «Кларнет, который обнаружили в тайнике — в шкафчике, закрывающем мусоропроводную урну, он что, представляет великую ценность? Не его ли искали, когда чистили кухню? Знаешь ли ты о кларнете? О тайнике?» Нет, не может Мазуркевич спросить о кларнете: такой странный этот парнишка, кусачий! А если, друг дорогой, от тебя и прятали эту сопелку?.. И, побарабанив пальцами по самодельному шкафчику (ни один мускул не дрогнул у парня!), Мазуркевич сощурил глаза: — Значит, кухня обстрижена наголо? — Наголо! — лихо ответил Антоха. — Ничего не оставили, так и запишем? — Так и запишем! — еще более лихо ответил. И Мазуркевич, еще раз побарабанив по шкафчику пальцами (ах, как хотелось, чтобы малец хотя бы глазки отвел!), вдруг стремительно прошел мимо Антохи. И вышел наружу. Антоха почувствовал себя оскорбленным. Тоже, мол, сыщик! Попрощаться не мог! Чему только учат их? А Мазуркевич тут и вернулся. Словно услышал. — Можешь на время отпрыснуть свою записную книжку? «Отпрыснуть!» — у Антохи рот до ушей. — Друзей твоих просвечу! — Пожа-алста! — расплылся в улыбке Антоха. — Просвечивайте себе на здоровье! Тут целая тыш-ча фамилий! — Действительно, пухлая, старая книжка, — проговорил Мазуркевич. — Еще мамка отцу подарила! — Что ты все «мамка» да «мамка»! — сказал Мазуркевич. — Будь мать у меня, я бы звал ее мамой. Это была первая отвлеченная фраза. Надо было развить! — А она, мамка-то, шлюшка! — подкинул Антоха. — Да, именно, Петр Петрович. И тогда он чертыхнулся. Этот невозмутимый хмурач. Этот кремень, детектив, Шерлок Холмс. Ого, как он чертыхнулся! — Чего это вы? — поинтересовался Антоха. — Ну да. Мать-то, которая с отцом сейчас на югах, у теплого моря, она невсамделишная. А кровная мамка моя — обыкновенная шлюшка. Малость понянчила, посюсюкала, да и за угол! Вот это пронял так пронял! Показалось, еще полсловечка — и пустит слезу вызнаватель. — Да вы чего? С неба свалились? Про разводы слыхали? Ну да, один брак из трех, как пузырь — чпок! Наженихаются, нарожают детей, а потом выясняют: она не такая, он не такой, так ведь? Ведь так? — Так, — сказал Мазуркевич и подцепил волосок на скуле: черт-те что! Тайник, ограбление, тут еще туманная мамка. — То есть не так. Как-то ты упрощаешь. Бывает, не сложится жизнь. Бывает, встретят любовь. Знаешь, если сильное чувство… Антоха развеселился ужасно. Надо же, такой угрюмый матерый мужчинище, а будто разнюнился. — Может, она мается вдали от тебя, — развивал Мазуркевич, — может, писала отцу, виновата, мол, может, таила обиду. А отец сам виноват, или мачеха виновата, а ты сразу как попугай: шлю… Тьфу! Не хочу повторять поганое слово! Антоха подумал: давай, брат, валяй! — А я вот вырос в детдоме, — сказал Мазуркевич. И вроде бы опять помягчел. — В послевоенном. Знаешь, сколько погибло в войну белорусов? Так-то вот. Матери вовсе не знал. — Да? — заметил Антоха. — Ага, — сказал Мазуркевич. — Не видел ее, не знаю, какая, даже фотографии нет. Конечно, то, что она тебя бросила … — Да? — заметил Антоха. — Это, конечно, неправильно. Но все же, мне кажется, нехорошо это, так называть? А? Так ведь? — Знаете, — Антоха сказал, — а я детдомовских терпеть не могу! Ущемленные они все такие, знаешь, угрюмые!.. Ах, как славно его распечатал! Детектив аж закашлялся. Даже глянуть по-своему не сумел. Ни один волосок не тронул на синей скуле. Испарился без звука! Антоха засвистал, повалился в постель. Тю! Посмотрел в потолок. Потолок сер и уныл. Не за что зацепиться.