Он подумал: что еще бы сказать? — Я эту уродину выставлю, — вдруг произнес. И напрасно это он произнес! Улыбка ее показалась внезапно язвительной. Косо взглянула она на того, кто на фото прижался к ней сбоку. Антоха присмотрелся внимательней: парень, худосочный, задумчивый, шея цыплячья, жидкие волосы расчесаны на пробор. Неуверенно, исподлобья глядит на Антоху. Отец. — Ты ко мне приходи, не к нему, — торопливо шепчет Антоха, но все уже безнадежно испорчено. Женщина будто взметывает вверх подбородок, переводит пренебрежительный взгляд с отца на бледного тщедушного сына с жидкими слипшимися волосами — похожи, как незрелый подсолнух похож на незрелый подсолнух! — и вновь на отца. — Я только внешне в него, — силится опровергнуть Антоха, но все безнадежно испорчено. — Внешне? — недоверчиво она улыбается. — Как жаль, что вы не поете! — Антоха дико кричит. — Не груби же, Антоша, — слышится голос. Этот голос… Глубокий контральто. Ах, ну, разумеется, это — она, не мамулька, а мачеха, это мачехин голос! Всюду она! Все собою заполнила, все испоганила! Мачеха! — Как жаль, что вы не поете! — орет хрипло, разбойниче и рвет фотографию на миллионы грязно-серых кусочков. Все, порвал. У сыщика нет фотографии, у него теперь тоже нет! А внутри у Антохи шторм, ураган. Отец, ты — слабак, неудачник, как смел прятать этот гадский кларнет, свою позорную память? Мысли, слова, все — злые, все — бешеные, крутятся, вьются, Антоха начинает метаться, влезает в рубаху, нитки трещат, ищет сандалии, скорее прочь, прочь из этого гадского дома!.. А на улице жарко, светло. На улице празднично. На улице пьют фруктовые соки, смеются. Пять остановок — Антоха намертво помнит. Серый дом, арка, вход со двора. Лязгнул лифт, приглашающе раздвинулись двери. Лифта не надо! Мигом взбежал на седьмой этаж, сердце стучало, дыхание сбилось, но отчего-то на душе было уверенно, крепко. Дзинь-дзинь! Двери лифта загрохотали внизу. Кто-то торопился подняться. Дзинь-дзинь! Неожиданно возникло желание поскорее очутиться в квартире, словно там, в этом лифте, находился такой человек, от которого лучше держаться подальше. Отчаянно занажимал кнопку звонка. Лифт — точно! — со стуком остановился сзади него. «Кто там?» — послышалось из квартиры, а двери лифта задергались, кто-то сильной рукой ускорял их движение. — Егор Исаевич! — закричал Антоха в щель двери, — откройте! И, поспешно войдя, обернулся. Не поверил глазам: человек, который вышел из лифта и направлялся за ним, неожиданно развернулся, резко шагнул к лестнице, словно избегая Антоху. Антоха толкнул дверь и прижал. Щелкнул замок. Кто же там был? — тут же выругал себя за поспешность. И тем не менее испытал облегчение, спрятавшись от человека из лифта. А Егор Исаевич был все таким же, неопрятным и толстым, все в той же коричневой пижаме, широкие брючины все так же свисали из-под фалд, приподнятых объемистым задом. Разве что стал чуть ростом пониже, но Антоха привык — перерос многих. — Так чем могу быть полезен? Антоха очнулся: — Взгляните, кларнет! Егор Исаевич не шевельнулся. Стоял и неопределенно взирал на Антоху. Антоха подумал: «Да нет, он меня не узнал! Прошло столько времени!» — Отличный немецкий кларнет! Егор Исаевич на кларнет не смотрел. Глупость какая-то. — Фирма «Вурлитцер», — Антоха сказал. Хороший кларнет, отец мой дудел. Сейчас не дудит, сейчас у него зубы шатаются, — пошутил, но Егор Исаевич не откликнулся. — А мама — арфистка, — произнес вдруг Антоха ни с того ни с сего. И вздрогнул: кой черт его дернул? Но Егор Исаевич не отреагировал и на маму-арфистку, и все посматривал, подслеповато помаргивая, на Антоху, все так безразлично, будто посматривал на неумного клоуна. Антоха стал сатанеть, заговорил что попало, и отчего-то все больше подмывало трепаться об арфе. — Отец играл на кларнете, а мама на арфе. Все собирались устроить дуэт. Но арфы-то нет у нас, кларнет, стало быть, тоже не нужен. Вот, взгляните, хороший кларнет из черного дерева! Но Егор Исаевич не врубался никак. То ли оглох, то ли стал вообще «не того». Вдруг повернулся и, будто забыв про Антоху, зашлепал подошвами тапочек. За собою не звал. Но Антоха пошел за ним следом. Как и прежде, повсюду свисали саксофоны, балалайки и домры. Заглядевшись, врезался в Егора Исаевича. — Покажи! — Егор Исаевич внятно сказал. Антоха небрежно раскрыл. Егор Исаевич чмокнул губами, но, спохватившись, вернул лицу прежнее безразличное выражение. «Ого!» — подумал Антоха. — Чаю хочешь? Антоха сглотнул. Ведь не ел. — Посиди! — не дождавшись ответа, вышел из комнаты. Почему-то вспомнился человек, который был в лифте. Эх, не успел разглядеть! Приподнялся, выглянул в коридор. Послышалось, будто щелкнул замок. — Вы что? — крикнул, вдруг испугавшись. — Вы куда выходили? — Что? — возвращаясь, торопливо отозвался хозяин. — Кто выходил? — он был, казалось, также напуган. Постояли, уставясь друг другу в глаза. — Ладно, — Антоха пришел в себя, — чаю давайте! Впечатление было, что Егор Исаевич испытал облегчение. То ли вообще так дышал, но скорее всего выдохнул, освобождаясь от страха: «Уф-ф!» И как-то очень поспешно зашаркал на кухню. Антоха за ним. — Ты это зачем? — остановился тот в коридоре, — ты сюда не ходи! Не ходи! — громко, как говорят люди, вконец перегуганные, забормотал. — Ты жди, жди! — отстранился от Антохи руками. «За кого он меня принимает?» — подумал Антоха. Чай был темноватым от щедрой заварки, мед — желт и прозрачен, хлеб — мягок и пухл, Антоха умял полбатона. — Так чего? — Выскоблил ложкой розетку с остатками меда, — кларнет будете пробовать? Егор Исаевич чмокнув, хотел было что-то ответить, Антоха, опережая его, сложил половинки кларнета, вставил клювообразный мундштук, сунул инструмент ему в руки: — Вот трости нет только. — Гренадерское дерево, — сказал сбитый с толку хозяин, — фирма и вправду «Вурлитцер». Ну-ну! Антоха напомнил: — Вот только трости нет. Егор Исаевич прошел к туалетному столику, покряхтывая, опустился на низенькую табуреточку, вытянул ящик, извлек с десяток светло-желтых пластин размером с пол-пальца. Точным движением взрезав одну — след взреза как ноготь, — подправил остро отточенным скальпелем, подскоблил и сдул пыль, вставил под хомуток, подтянул. — На! — Я не умею! — ответил Антоха. — А продаешь, — словно бы упрекнул. И приладил кларнет на большой палец руки. У Антохи внутри что-то дрогнуло. — А продаешь, — повторил укоризненно, и, быстро лизнув трость, взял мундштук в рот. Антоха собрался было что-нибудь брякнуть по этому поводу, но Егор Исаевич нежно подул.