— Извините! — обрывает сам себя он, — дальше не помню. Однако там, дальше, там про любовь! — Олл райт! Надо в больницу. Однако он будто не слышит, будто не видит меня. Опускается на колено, протягивает Афродите новую кисть — тяжелую, обильно наполненную нежно-фиолетовыми цветочками. Афродита склоняет свою длинную шею. Когда она ее поднимает, фара облеплена влажными лепестками. Растерянно озираюсь. Афродита натарахчивает мелодию гимна. Стас томно вздыхает. Мучительное чувство третьего лишнего. Да что же это такое? Опираюсь на руль, забрасываю ногу в седло и… отлетаю под мощным ударом. Афродита умчалась. — Куда же вы! — жалобно вскрикивает Стас и бежит вслед за ней. — Только ласково, только с нежностью! — выкликаю я и тороплюсь за ними обоими. Стая ворон с хриплым граем взвивается в небо, бешеный смерч возникает из ничего и крутит в воздухе мириады песчинок, и в который уж раз грянул гром в совершенно безоблачном небе. — Только мягко и бережно! — Раскаленный воздух схлопывает слова, я так быстро бегу, что обгоняю его. — Стой! — кричит Стас, видимо, мне. — Куда же вы? — видимо, его. — На место, щенок! — а это кому? Тучами несутся мириады песчинок, вихрем кружат черные вороны, плавно проплыла в высоком траве Афродита, мягко притормозила в ромашках, чуть постояла и улеглась. — Только ласково, только с нежностью! И без обмана! — Я подскочил первым. — Какая приятная неожиданность, какие травы, какие цветы! — выкликаю я торопливо. — Ф-р-р! — отвечает она, а сзади уже слышится дыхание Стаса. — Мы любим сирень, любим стихи! — быстро говорю я. — И мы еще любим кроссить. Быстрее всех, красивее всех! — горячо я шепчу и поглаживаю, и поднимаю, и устанавливаю, примеряюсь… — Пошел! — слышится вопль. Афродита вздрогнула и ринулась прочь. Как я оказался на ней — не могу объяснить, Может быть, это я сначала оказался на ней, и она из-за этого ринулась прочь, может быть, я потом оказался на ней, испугавшейся окрика Стаса, — впрочем, какое это имею значение в тот момент, когда она перемахивала через замершего от ужаса Стаса? Она перемахивала через него, и, увидев его распахнутый, как бездонная яма рот, я успел подумать только о том, что такого прыжка ему вовеки не выполнить. И что все его хваленое мужество улетучилось через это ротовое отверстие. И что глупее мужчины с разинутой прорехой на физии ничего не бывает. Все это промелькнуло в моей голове в течение микросекунды. Ибо в следующую микросекунду Афродита уже была далеко, а в моей голове мчалась новая мысль: отчего это она так далеко? Стас, кажется, рядом, а она, кажется, далеко. — Поза распластанной жабы, — обронил он, опускаясь в траву. Он лег, устремив в небо: волевой подбородок, крепкий нос, выпуклый лоб. — Черт с тобой! — сказал он, глядя в небо. — Предлагаю обмен: я тебе Стеллу, ты мне — свою мотоциклетку. Я пластался на брюхе, Руки, ноги раскинуты в стороны. Как я мог ответить ему? Я стал подниматься. И в этот момент послышался рокот. В руках моих словно пробудилась исполинская сила. Я вскричал: «А фига не хочешь?» — и, когда она проносилась мимо меня, отжавшись и оттолкнувшись руками, ногами, я взвился в небо, чтобы опуститься в седло, летящее подо мной. Если бы… Если бы я опустился в седло? Повторяю: в мышцах моих пробудилась исполинская сила, я взвился в небо, и взгляд мой, подобно щупальцу осьминога, намертво присосался к седлу; падая, я устремлялся точнехонько в его эластичную вогнутость, но… что-то случилось. Что-то случилось невероятное. Как если бы Афродита сознательно решила оставить меня в дураках (да, меня!!!). Впечатление, что она вильнула задком в самый последний момент, до этого вводя в заблуждение прямолинейностью хода, — согласитесь, невероятная акция! Проще поверить в гипнотическую силу Стасова взгляда… Как бы то ни было, со всего маху я шмякнулся оземь, ноги разъехались, и ладони раздернуло в стороны. «Поза распластанной жабы!» — услышал я комментарий человека, безмятежно изучавшего небо. Разумеется, я промолчал. Суставы мои не болели — вопили от боли. Я лежал животом на земле, пускал пузыри в дорожную грязь, но физическое унижение было ничем перед унижением духа: неужели и она меня предала? — Тусуем? — утверждал отдыхающий, загорающий человек. — Я тебе Стеллу… Чувства вскипели внезапно. Будто миллионы иголочек вонзились в дремавший мозг, перед глазами задрожало пятно — пушистое, желтое… солнце? — Поверь, отдавать Стеллу тоже несладко! — бормотали рядом со мной. Нет, чувствам поддаваться было нельзя! Нужно было все взвесить, нужно искать варианты. Легче легкого было послать его на …, но Стелла! Но Афродита!.. Овладев собой, я обнаружил, что пушистое солнце, ужавшись в размерах, сгустилось в зеркальный отблеск от фары, что грохот в ушах шел от работы мотора, и суставы ломило не столько от удара о землю, сколько оттого, что на мое распростертое тело наехало колесо. Афродита!.. Она, наблюдая, склонила ко мне свою любопытную мордочку. Какого решения она ждала от меня? А она ждала, несомненно! — Хорошо! — сказал я. — Не сейчас! — сказал я. — Я подумаю! — смазал я, — Они сами решат. Да что же это такое? Почему они все, все так и льнут к нему? Грубому и циничному? Даже моя Афродита, которая жизнью обязана мне, и она словно с ума сошла от властного обаяния этого себялюбца! Разве неясно, что игра, в которую он затягивает, ведет к одному — разрушению? Слепцы! Они не ведают, что творят, не знают, что их ждет впереди. Я, впрочем, своего будущего тоже не знаю. Я делал свой мотоцикл, чтобы выступить в мотокроссе. Зачем это было мне нужно? Я ведь — механик. Но был в моей жизни заезд. Стас тогда работал на мотоциклах с колясками, и однажды калясочник ушел от него накануне заезда. Он спросил: поедешь? Тут еще надо учесть: я тогда был допризывник, ему уже было за тридцать. И он уже был столько раз чемпионом, сколько у годовалого бывает молочных зубов. А когда у меня еще были молочные зубы — к слову сказать, он уже и тогда был чемпионом! И вот он говорит: — Вот нас двое. Ты — колясочник, я — за рулем. Коляска, не жестко скрепленная с корпусом мотоцикла, болтается, как … у голого бегуна. (Ну почему он так и норовит украсть крепким словцом свои речи, когда рядом стоят девушки? А они и стояли неподалеку в этот момент, это я их привел, и мне стало стыдно на миг. А им?) Коляска, — Стас продолжал, — живет как бы сама по себе, и в этом, — тут он стал говорить уже только мне, на время отключившись от девушек, — твое счастье, твой кайф! Мы работаем так: я, клоня руль, ловча газом и щелкая передачами, намечаю контур движения. Ты же, — глаза его засверкали, он приблизился, наклонился ко мне, и я слушал завороженно, — ты же, стоя на полусогнутых, подпрыгивая и пружиня ногами, оседая то вправо, то влево, правишь путь собственным весом! И мы несемся, как вихрь! Мы — кроссмены, образцовая пара, мы работаем… — Тут он опять вспомнил о подружках моих, покосился, я хотел как-то вступиться, но он: — Мы работаем с синхронностью парочки, — он поймал их вспыхнувшие вниманием глазки и подмигнул, — в процессе любовного акта! (Наконец-то! И Таня, и Нина, обе синхронно! — вздохнули, вздернули плечики и направились в поле.) Мы работаем с синхронностью кузнецов! — продолжал Стас с напором, но девушки не обращали внимания больше, и он опять стал говорить только мне: — С синхронностью кузнецов, из которых один споро подсовывает и поворачивает, другой — вовремя бьет! — вот так он воскликнул и уставился на меня. Скорее всего то, что было написано у меня на лице, удовлетворило его, и он, подмигнув уже мне, — вполне свойски закончил: — И тогда, котик, нас победить невозможно! …И вот первый в моей жизни заезд. Но на старте, в сумятице уже первых секунд, нас вдруг тряхнуло, и еще, и еще. Я завис в воздухе, растерялся, и пальцы мои вдруг зашарили в пустоте: произошло невозможное жуткое, из коляски я выпал! Никто не расскажет, кто из накатившей мотолавины, рискуя собой, обогнул меня, вывернул руль («Идиоты!» — назовет таких Стас), а кто не сумел — наподдал, переехал; в этом ревущем хаосе я вертелся как щепка в волнах океана, но тут страшной силы удар — через шлем — меня вырубил, и замолчали болельщики: тишина, багровый туман. И показалось, что очнулся я через вечность. Но очевидцы сказали, что не отсчитали и десятка секунд, когда он вернулся за мной. Да, очнулся я от ощущения Стаса. Он вернулся, весь дышащий гонкой, он рявкнул с высоты мотоцикла: — Что, блуждающий противовес, отвалился? И мгла сразу рассеялась. Захотелось что-нибудь сделать ужасное. Зарычать. Завопить — дико в яростно. Вскочить и ударить. — Как, как ты сказал? — Аллес! — скомандовал он. «Аллес!» — команда дрессированным кошкам! — Аллес! — будто щелчок бича. И — кивок в сторону трассы. Как это случилось? Почему я не выдал ему? Почему, каким образом оказался снова в коляске? Что было дальше — не помню. Помню только нескончаемость этих минут, и что боли — совсем не было. Единственное, чем я держался, это страхом выпасть опять и пережить все сначала. А когда наконец прикатили, я не сумел выбраться, так и осел, и те слова, которые обо мне говорили, когда тащили на носилках, они не достигали меня. А слова эти были ужасны: — Как он? — Пустяки, оклемается! — Как же случилось? — Разиня! Маменькин сын! — А по виду не скажешь: здоровый, горластый! — Разиня! — Просто опыта не хвата! Молод еще! — Вот-вот: половое созревание не закончилось! Лишь позже, в больнице, уяснил я смысл этих слов. Кто их говорил? Может быть, и не Стас, но он был рядом! Да, рядом, и он не вмешался! А рядом ведь были и Нива, и Таня! Вот тогда я и решил сделать свой мотоцикл и выступить сам. Вот зачем мне была нужна Афродита! — Мастер! — обращается он. И, надо сказать, — это трогает, это звучит! — Ты свое дело сделал! Теперь отступи! Твой характер — не гонщицкий! А, я на твоей Афродите их сделаю всех! Разве нет в его словах правоты? Я — мастер, и это неплохо звучит! Он — кроссмен, пользователь, только лишь — пользователь! Я — крестьянин, выращивающий урожай, он только едок, потребитель. Воин, если хотите. Воин, отбирающий урожай у другого. Поменять нас местами? Увы! Мое дело — мастерить, созидать, его — потреблять. Отбирать под угрозой меча. Черт побери, до чего же это печально звучит! Вся печаль мира в его правоте! И я задаю последний вопросик. Из тех, на засыпку. Я говорю, отведя глаза к занавескам: — Стас! Ответь, но так, чтобы я поверил тебе! Если поверю — считай, по рукам! Признайся: ты тогда подслушивал нас? Или ты… Или же у тебя… Или ты слышишь, скажем, на расстоянии? Говорят, некоторые обладают такими способностями. — Какие способности, что с тобой? — он отвечает и опрокидывает в себя полфужера. — Эй, зачем было подслушивать? — восклицает с кавказским акцентом. — Достаточно было просто узнать у нее самой, дарагой! Он вытянул весь коньяк, он пожевал лимонную корочку, он наливает по новой. А я чувствую: врет! И мне хорош от того, что я чувствую: врет! В самом деле, если уж у него проявились такие способности, то никогда он не станет распространяться о них! «Чокнутый» — я могу это вынести. Он — ни за что! Мы сидим в кафе (за его счет!), пьем коньяк (он разливает!), прихлебываем из маленьких чашечек кофе и тыкаем соломки в мороженое (он очень старается угодить!). И у меня вдруг— все прекрасно сложилось! Убежденный в том, что все на свете имеет благополучный исход, я говорю ему: — Ид-дет! Догов-ворились: я дар-рю тебе Аф-фродиту!.. Но! Н-но, н-но, но, но! Стел-лу, я гврю, не беру! Она с-с… Она сама сделает в-выбор! Р-р-решили, и точка! Точ-чтса!.. Аф… Аф… Ф-фродиту бсплатно, д-р-рю! Я выглядел здорово пьяным. Ему пришлось попотеть, пока он меня втаскивал на пятый этаж моего родного дома (без лифта). Только перед прощанием он усомнится, настолько ли я пьян, и тогда я, приставив палец к губам, Стеллиным таинственным шепотом заключил: