Может быть, я и дал слишком силы в своей саркастичной фантазии, но смысл его выступления, помнится, был именно этот. Мы с Ритой смеялись над этим напыщенным и в то же время беспомощным индюком. И в голову не могло нам прийти, насколько то, о чем он разглагольствовал, окажется связанным с нами. Не в части ученых и их генных проблем, но ближе, ужасней, убийственней!.. А мы с Ритой смеялись. Смеялись, занимаясь любовью… Рита не была идеальной красавицей. Пожалуй, вообще красавицей не была. Но было в ней что-то, что заставляло многих на нее оборачиваться. Она была полная, высокая женщина, блузки были тесны для ее грудей, она двигалась царственно, плавно внося свое тело… нет-нет, зрительным эффектом здесь не кончалось. Запахи? Есть теория, будто секс-эффект достигается запахом: особые молекулы исходят от тел, и сила мужского или женского обаяния определяется той или иной концентрацией этих молекул. Однако я-то увидел — нет, не увидел, а именно ощутил появление той, которую назову в скором времени Рита… да, я ощутил ее появление в многолюдном, прокуренном зале, переполненном мириадами посторонних молекул… ощутил буквально спиной, поскольку сидел к ней спиной, когда она вошла в огромный зал ресторана «Россия». Что-то заставило меня обернуться, но и тут я не увидел ее, вдруг… смех. Грудной, несильный, как бы ласкающий. Как бы приглашающий вас посмеяться — вот каков был этот смех, который донесся через все протяжение шумного зала. Этот смех манил, как воды прохладного озера манят в сушь и жару, и я пошел через зал: с раздвинутыми плечами, с поднятой головой, готовый на все, в том числе и на страшно драку, потому что за столиком, к которому она подходила с другой стороны, ее шумно приветствовали трое парней весьма развязного вида; по меньшей мере один из них был крут в самом деле. И как раз в этот момент заиграл оркестр. — Разрешите? Я сжал ее локоть, в то же время искоса оглядывая компанию: так и есть, крутой — чернобровый тип, сверкнув белками бешеных глаз, стал подниматься. — Сейчас — или никогда! — Пошли! На что я надеялся? Думаю, я бы их всех раскидал, если дошло бы до дела, но кому бы она отдала предпочтение после? И тут она повернула горбоносый свой профиль к компашке и сладко пропела: — Э-эдик! Но это — мой муж! И пока ошалевший Эдик заглатывал воздух, я ее уволок. Боже мой! Это был тогда я, я — настоящий! Находчивый, злой, подчиняющий своей воле! Я, Борис Медедев! Боже мой! Так щиплет в носу! Слезы, едкие, копятся! Я беру себя в руки: «Сейчас Это спит, — говорю веско, отцеживающе, подражая тому Медедеву, которым когда-то я был. — Но и когда Это спит, я все время ощущаю Постороннего в своей правой руке. Тот, кто там поселился, постоянно вмешивается, цензурирует мои мысли, поступки… Опять не могу продолжать. Сводит горло. Хватаю себя за горло, массирую… — Но и это не все! — выкрикиваю неожиданным тонким, проти-ивненьким голосом. — Я не нравлюсь Им!.. Они со мной что-то делают!.. Что хотят, то и делают… Что-то лепят из меня, что-то ищут, копаются… Что-то подсаживают… Я боюсь своей этой правой руки», — выдыхаю. Все! Говорить не могу. Могу только думать. Могу вспоминать. Да и что говорить? Как объяснить, что Они со мной сделали, избегая подробностей интимной жизни моей? Не знаю. Самим эпизодом зачатья я был обречен стать хулиганом. Моя мать — слишком высокая, слишком мужественная, рациональная и ироничная (в том числе и к себе) женщина, женщина со слишком крупными чертами лица, со слишком басистым, прокуренным голосом — не была рождена для тихого семейного очага. Я могу представить себе сотни вариантов события, закончившегося проникновением живчиков в ее детородные органы — но лучше об этих вариантах не думать! Гораздо приятнее поразмышлять, кем и каков был мой отец. Поскольку я, как особь мужского пола, удался. Не только высок, но и красив: бабы липнут ко мне. Не только имею голову на плечах, по сумею при случае взять быка за рога. Никаких комплексов, идеалистических вывертов, никаких сантиментов: если нужно — подхожу и по морде! Но я — журналист. У меня есть роман. На романе я намеревался сделать карьеру. 3а роман я воюю уже несколько лет. С редакторами и сотрудниками так называемых отделов писем, с литконсультами и просто жучками. С этими незамужними девочками после филфаков, с этими верткими мальчиками, сами протыривающимися в «великую русскую», с этими изжеванными старыми скептиками, предпочитающими ничего не читать, ничего не искать, а поддерживать имидж за счет толстопузых, маститых, известных… Что же, я знал, куда пру, и в минуты отчаяния позволяю только задрать физию к Богу, чтобы погрозить кулаком: «Ну, что ты? Доколе? Ну, я тебе!» И вот возник Труев. — Нет! — бормотал я, выходя из издательства. — Нет! Труев был вторым, прочитавшим роман «Звезда хоккея». Первым был некий Леонид Леонидович, он обратил его в киносценарий. Но фильм не был закончен. Этот хмырь Леонид Леонидович выискивал нечто в романе. Нечто, которое я не мог обнаружить. В конце концов я послал хмыря на три буквы. Труев одобрил роман. Но хотел, чтобы я его подработал. — Да, я согласен! — веско отвечал я ему. Труев предложил изменить название. «Звезда хоккея» рассчитано на публику-дуру, а у вас там что-то о поиске смысла. С учетом публики, которая все-таки дура, может, лучше назвать, скажем, так: «Возьми меня, НЛО!» — НЛО? Но в романе нет никаких НЛО! — У вас там хоккеист постоянно совершает чудовищные поступки. А винит во всем обстоятельства, окружающий мир. Он не верит ни в Бога, ни в черта, к кому же ему обращаться, кроме как к параллельному миру? И еще: инфантильный, он все время настаивает, чтобы кто-нибудь помог ему разобраться в себе. Чем не задача для НЛО? Здесь была какая-то чертовщина: Леонид Леонидович раз за разом стремился выскочить за рамки сценария; тем же собирался заняться теперь этот Труев. Но я не собирался повторяться в ошибках. Труев вплыл в мою жизнь, как корабль, неожиданно для Робинзона обнаружившийся на горизонте. И задача была — абордаж. Дуло к виску, и команда: «К штурвалу!» За шкирку — и заставить трудиться. Он хотел, чтобы я что-то там переделал. По части поиска смысла. Так пусть сам поработает! — Да, и эта ваша идея блистательна! — я поддерживал его намерение провести отпуск в дажи-шумкайских каменоломнях: сам Труев работал над повестью о партизанах. — Нет ничего священней для нас, молодых, чем память о великой войне! Отца Труева повесили наши. Свидетель рассказывал: когда будущие партизаны спускали под землю припасы, откуда-то выскочил лихой и чуть безумный комбат. Подозрение: прячут для немцев — чтоб откупиться при случае. Времени разбираться, естественно, не было, войска наши в спешке бежали, и комбат стал нагайкой хлестать отца Труева, который никак не мог уяснить ситуацию и все кричал: «Я дал вам слово! Слово честного человека!». Тут кто-то и выстрели из-под земли… Комбат легко ранен, а старшего Труева и других, которых поймали, повесили без суда, тут же на месте. — Да-да! — с жаром поддерживал я. — Настоящая война совсем неизвестна. Ваша повесть нужна молодым! Труев пил со мной наравне. Его иллюминаторы горели теплым, дружеским светом. Это был громадный корабль, самой судьбой предназначенный для дела святого и праведного. И он хотел, чтобы роман поднялся до уровня Пользы Для Человечества. — Вы для меня — просто ангел, сошедший с небес! — бормотал я, напиваясь (он, скотина, оставался трезвее, чем я!). — Такой славненький ангел, вот он нисходит с небес, ты нажимаешь курок… Стоп! я заговариваюсь! Нескольких мгновений, которые начали разрастаться из-за того, что Труев молчал, осмысливая неожиданный поворот в разговоре, а я никак не мог выдумать отвлеченную от курков и ангелов тему, мы тщательно чистили кильки. Труев, скот, мастерски владел вилкой, прижимая ею головку, в то же время ножом снимая мякоть с хребтинки. (Я-то просто отмахивал голову и со скрипом отпиливал хвост). Мы пили у него дома, и он не знал, как реагировать. Вот он отложил вилку и нож. Вот разомкнул ротовое отверстие, обрамленное сивой бородой и усами… вот потер лоб и… потянулся за пивом. Пиво забулькало в высоком фужере. — Слушайте, Труев! — тогда начал я, исследуя это животное. — Вы и в самом деле считаете роман «Возьми меня, НЛО!»… полезным для человечества? Он принял фужер сразу в обе ладони и слегка покрутил его. Пена неохотно срывалась со стенок, желтоватая жидкость вращалась… — Да, — сказал он, умудренно уставившись в пену. — Этот ваш хоккеист — жуткий парень! — Я знаю, вы так считаете! — настаивал я. — Ну, а скажите: что важнее, чтобы роман был подписан фамилией настоящего автора, но не издан, или чтобы был издан, но под другой фамилией? Он продолжал прихлебывать пиво. Белая пена повисла на длинных усах. Когда он отставил фужер, обнаружилось пенное кружево и на бороде. У меня возникло желание извлечь носовой платок и аккуратным движением осушить эту растительность. — Я как-то не понимаю, — наконец, выкаркал он. — Вы что же: не автор? — Он начал кашлять. Он был хорош в своем детском смущении. Глаза его бегали по столу, опасаясь столкнуться с моими глазами. Крутой лоб мыслителя, весь в каплях нота, навис над остатками нашего пиршества. Передние конечности упали вниз, на колени, а локти странно ходили над крышкой стола; легко было представить, как там, на коленях, ладони терзают друг дружку. Мне оставалось приставить дуло к виску и щелкнуть курком: он был прижат мною в угол. Но мне хотелось растянуть миг торжества. — В конце концов, авторство — дело десятое! — наяривал я. — Ну, знаем мы имена авторов четвероевангелия, но им-то от этого ни жарко ни холодно! Как только произведение создано, так оно начинает свою новую, отдельную от автора жизнь! Труев откинулся на своем стуле. Передние ножки оторвались от пола, стул скрипел под тяжестью Труева, покачиваясь то от меня, то ко мне, задние ножки стонали. — Не понял! — фальцетом выкрикнул он. — Прошу объясниться! Не понял! Вы — автор? Вы — присвоитель? Прошу дать точный ответ! Учтите: герои романа могут вам отомстить! Он оказался хорош и в своем детском негодовании. Я им любовался. Полуоткрыв рот, я придал взгляду изумленно-дурацкое выражение. Он качался сильней и сильней. — Упадете! — предупредил я его. — А? Что? — ошарашенно вскинулся он и в самом деле чуть не упал. Стул качнулся назад больше, чем было задумано, Труев испуганно схватился за скатерть, скатерть поехала… Фужер дрогнул, качнулся, но устоял. — Да нет, что вы, насчет присвоительства, Бог с вами, с чего вы, да нет же, не думайте, — забормотал я, внутренне хохоча. — Я же только хотел, чтобы вы, так сказать, помогли подработать, ну, значит, довести роман до высокого, вы понимаете, да… Я, значит, не против того, чтобы было соавторство! Я даже готов, чтобы вы подписали роман своим именем! Потому что, если, как вы говорите, он нужен!.. человечеству… И опять скатерть поехала, фужер брякнулся, пиво разлилось, пальцы Труева напрасно вцепились в материю — он так сильно качнулся назад, что я, едва успев ухватить его короткие пальцы, поневоле сжал их, да так, что он застонал. Я тянул его руку к себе — медленно он возвращался. Вот стул перевалил через точку верхнего равновесия, и Труев ударно, скачком вернулся ко мне. — Милый мой! — выстонал он (я внутренне хохотал). — Талант! Настоящий талант! Расточителен. Щедр. Неуверен в себе — признаки налицо! — говорил он, глядя и не глядя в глаза мне, потому что его-то глаза развлажнелись, все там поплыло, заполнилось искажающей влагой. — Да нет! Что вы! Не надо! — как можно более жалостно выговаривал я. — Я просто никогда не сумею отделать. Какой я тал-л… ну что вы! И вот тут произошло что-то. Какой-то момент я упустил. Стул словно бы снова перевалил через неустойчивую точку своего равновесия — Труев стал отдаляться. — Сможешь! — заорал он вдруг на меля. — Я говорю тебе: сможешь! Ну-да, ты — сумеешь! Талант! Гений! Ма-ал-чать! Говорю тебе: завтра передаю замечания… Завтра начнешь! Сам! Са-ам! И никаких больше сомнений! Это говорю тебе я! Труев! Малча-а-ать! А я ничего иного не мог, как только — ма-алчать. Я ведь и в самом деле не автор романа. Но тут волна в комнату Рита, и все изменилось. Вот так. И без Риты нельзя обойтись. Серовцев выключил камеры, ждет. А я не могу, не знаю, как мне об этом рассказывать. Рита — жена Труева, она-то и есть главная скрипка во всех последующих ужасных событиях, о которых я должен, я не имею права не рассказать всему свету. Она меня познакомила с Труевым, когда я поведал о своих позорных хождениях по редакциям. И вот она вошла в комнату и, прижавшись сзади ко мне, молвила: — Труев! Не ори на него. Ему нужно помочь — сделай все сам! У Риты был именно такой недостаток она совершенно не умела оценить ситуацию. Она была мастером эффектного действия. Но как только ситуация требовала деликатности, где действий не требовалось, а нужно было только втихую войти, чтобы затем овладеть, все с ее мятежной руки начинало вообще разрушаться. Труев, ошарашенный тем, с какой простотой супруга его прижалась к чужому мужчине, ошарашенный и тем не менее мгновенно принявший решение ни в чем ей не мешать (Труев создавал о себе мнение, будто бы принимает мир, как он есть; это давало стойкость при потрясениях и внушало к себе уважение простаков), Труев, мастер н е д е я н и я, не принял ее слов не потому, что пытался хотя бы в чем-то выступить против нее, изменницы, наглой супруги, а потому, что в такой ситуации ему и вообще-то было бы лучше не действовать. — Нет, — сказал он и на этот раз сказал окончательно (что я почувствовал сразу), — я как раз и не сумею помочь! В этом романе заложена скважина, обещающая так много богатств, какие вытянуть мне не под силу. Только сам мой злоталантливый друг может довести бурение до драгоценных недр… А вам я не буду мешать. Я удаляюсь. Немедленно. Сейчас — в Ивантеевку, к матушке, завтра — в каменоломни! Злоталантливый! Юный! Какой я вообще-то я ему друг? В его тоне была смехотворная театральность. Удавить его было моим высшим желанием. Но надо было хоть что-то спасти. Он смотрел на Ритину грудь, которая возлегала на плече у меня. Затем повел ладонью по своей бороде и, захватив лук волос снизу, слегка подергал его. — Когда вы подготовите свои замечания? — будничным тоном осведомился я, пытаясь скрыть неуверенность.