— Есть другая теория, Вовчик! По этой теории наши души взяты из единого океана человечьей души! По этой теории, если только встряхнуть тебя, Вовчик, как следует, ты не так уж меня ненавидишь, потому что в глубине твоей живет чувство родства! — Врешь! — прохрипел он. — Ты, Вовчик, дерьмо! И теория твоя тоже дерьмо! — Вовчик, уже раз подзадержавшись со стулом, никак не мог снова войти в то состояние, когда стул сам подлез к нему под руку. — Я вызываю на спор тебя со всей твоей дурацкой теорией и на кон ставлю ни больше ни меньше как… я прыгну в окно, если я проиграю! Он, конечно, не вступит в спор! Да, за него еще стоило побороться! Его редкие и короткие белесые волосы привстали торчком на покатом, жабьем затылке. А веки работали как фотозатворы — так быстро мигал он, пораженный. — У тебя крыша поехала? — Ага! — крикнул я. Перед собой теперь я видел не Вовчика, и не мерзкую жабу, и не горемычную царевну-лягушку — кроткая ослиная морда тянулась к ладони, на которой держал я свежую булку. Я отвел ладонь чуть назад. — Я прыгну в это окно головою вперед, если… Ну?.. — я молчал. — Ну? Ну? Кроткая ослиная морда тянулась за булкой. — Если ты выпьешь свой кофе! — и я взял его чашку. Я бережно взял ее и поднес к своим изготовившимся, помягчевшим губам. — Смотри: я плюю в твою чашку! — и я в самом деле плюнул. Не смачно, но достаточно звучно. Прямо у него на глазах (остекленевших и выпученных). — А теперь пей! — сказал я. — Если пьешь — я прыгаю головою вперед! Только так! Довести до абсурда гнилую теорию! Небрезгливое победительство! Х-ха! А лицо его стало багровым. Шумно, с присвистом он втягивал воздух и на скором выдохе выпускал. Наш столик стоял в закутке между окном и боком эстрады, влюбленная парочка за единственным соседним столом не обращала на нас никакого внимания, саксофонщик прочно удерживал «Серегу» цепкой рукой, так что подсказки ждать было не от кого. Он, конечно, не выпьет! И тогда… Инициативу не упускать! — Раз выпьешь — один-единственный разик — и не увидишь меня! Никогда! — наяривал я. — Но ты врешь, что так уж сильно ненавидишь меня! И теория толкотни у кормушки, теория кратковременного выхода за рамки дозволенного… Пойми, человечество перейдет в высшую лигу, лигу Богов, только всем скопом, океан все равно очищается, и чем ты хочешь в нем, Вовчик, быть? Консервной банкой на дне? Ты же, Вовчик, москвич! — выпалил я и, кажется, зря. Перебор. Нет, никогда не страдал он по части брезгливости, и я, конечно, помнил осу. Я бил на другое, я включал в работу его интеллект. Но в чем-то я перебрал, интеллект его заработал в другом, каком-то своем направлении. — Деньги за стекло и за ужин! — я крикнул. Нет! Интеллект его работал в своем направлении: Вовчик сунул толстую руку в карман оттянутых толстыми ляжками брюк и извлек еще пару сотен. Кинул на стол. Небрежно. Решенно. Видит Бог: моя цель состояла не в том, чтоб его одурачить. Я оглянулся: «Серега» и саксофонщик по уши влезли в свои разговоры. Оркестр разбрелся, на нас никто не смотрел. — Ну? — крикнул я. И это уже прозвучало беспомощно. — Согласен! — откликнулся Вовчик. И попритих. А мне вспомнился бегемотистого вида швейцар, который точно так же побледнел, когда я спросил, как пройти на балкон. «Нету балкона! Весь отвалился!»— фальцетно огрызнулся швейцар и попритих, побледнел. Я хотел зыкнуть в ответ. Возразить что-либо вроде: «В стране, которая вот-вот развалится на куски, такие балконы никогда не отвалятся!» — но, видя, как отчаянно перепугался швейцар своей лжи, промолчал. — Я согласен! — прошептал Вовчик и принял чашку из моих дрогнувших рук. — Так пей же! — заорал я. — Немедленно! Пей мои сопли! — Я пью! Пью я! Я пью! — шептал он, примериваясь. — Выпьешь — и не увидишь никогда больше меня! Никогда! — подхватив палицу, я выбил ею стекло и вспрыгнул на подоконник. — Я выпил! — послышалось сзади. Потрясенный, я оглянулся. Он был бледен и как-то особенно толст: капли пота стекали по рыхлым, подрагивающим складкам лица. И он поднимал чашку. Как под гипнозом, я следил за этой бордовой керамической чашечкой. Вот она взмыла высоко-высоко, зависла, вот медленно опрокинулась: последняя тонкая струечка вяло упала на стол… Ну, что ж! Я повернулся к балкону… Я повернулся к балкону и… не увидел его! Ни пальм, ни фонтанов! Выходит, швейцар не надул? Выходит, я обидел зря человека? Вовчик сзади тошнился и кашлял. «Может быть, мой прыжок не напрасен? — думал я, летя вниз головой в четырехмерном пространстве. — Может быть, именно сейчас и начался у него процесс очищения?» И я летел и летел, и наслаждался небывалой свободой, а время парения растянулось безмерно, и серый панцирь асфальта, казалось, нисколечко не приближался… Но как же он пил этот кофе, бедняга-а-а-а-а? 1990 г. Для меня нет сомнений в том, что хорошие книги излучают дивное, Божественной природы сияние. На книги Пушкина моя рука, вооруженная рамкой лозоискателя, откликается с расстояния около полуметра. Александр Жулин. Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником». ДУША УБИЙЦЫ — 2 (записки пропавшего) Арбалет, который я направил на свое кресло, был сооружен из домкрата и автомобильной рессоры. Рессора оттягивалась домкратом так сильно, что, когда срабатывал спусковой механизм, копье выметывалось метров на триста. Хорошее копье, из нержавейки. Я добыл его из комплекта для подводной охоты на акул. А спусковой механизм я приладил к педали, которую подставил под ногу Серовцеву. Да, все было выверено: Серовцеву достаточно нажать на педаль, чтобы копье пронзило меня, пригвоздив к спинке кресла. Ребра ли, позвонки, я думаю, не помешали бы этому. Один удар по педали — и я так и останусь в кресле как бабочка, приколотая булавкой к картону. От удовлетворения сделанным у меня пробежал холодок по спине. — Ни бэ? — хохотнул я, усаживаясь. Серовцев, само собой, «бэ». Боялся, само собой разумеется. Да что там боялся — трусил до чертиков! — Главное — помни: это твой шанс. Каждому в жизни дается единственный шанс! Не упусти! Но он все помалкивал. Лицо посерело, стало крохотным, как у мышонка. — Сделаешь передачу с настоящим убийством, со всеми реалиями типа вываливающегося языка, хруста костей, выскакивающих глаз из орбит — цены твоему видеоклипу не будет! Этот мышонок будто не слышал. Ему не хватало жизненной силы, начала — животного, разума — четкого, аналитического, беспощадно-логического. Ах, как не хватало ему этих прекраснейших, необходимейших качеств! Я надеялся только на его профессиональный азарт. — Мир на тебя смотрит! Вот так! — крикнул я и, разжав резко ладонь, выбросил ее ему прямо в лицо. Он чуть не свалился со стула, но все же успел дрыгнуть ногой по направлению к этой педали; хорошо, что педаль пока что не была соединена с механизмом. — Не сейчас! — сказал я. — Включай телекамеру, начинаем! — Он все заглатывал воздух, опоминаясь от страха. — К тому же это — не т а ладонь! Не чужая! Только после этого разъяснения (а говорил я будничным тоном, даже ворчливо), только тогда отважился он взглянуть на мою выставленную перед его носом ладонь. Ладонь, как ладонь. В общем, я все отладил, Серовцев навел телекамеры; я сидел в кресле как министр Безопасности Нации неделю назад: закинул на ногу ногу, напустил значительное выражение на лицо. «Сейчас Оно спит, — начал я тоном, каким министр начинал выступление о деструктивных силах, разъедающих общество, то есть, с сознанием превосходства как над силами, которые разъедают, так и над обществом, которое, как он полагал, поголовно уставилось в телеэкраны. — Оно спит, Оно сейчас в кулаке. В этом!» — показал правый кулак. Помнятся, именно так начал министр и показал свой кулак, как будто бы там, в кулаке и поселялись эти отвратительные деструктивные силы, разъедающие наше несчастное общество, и что он лично, министр, не имеет никакого отношения к этому кулаку — это с одной стороны. А с другой — стоит ему покрепче сжаты его, как… Вот именно «как» в моем случае не проходило. Я не мог сжать правый кулак. Я вообще не мог им управлять. С того момента, когда это там поселилось… Нет! Нет сил продолжать! Защипало в носу. Неужели никто, никто мне не поможет?.. Но стоп! Чего это разнюнился я? Я ведь решил и нашел способ с этим покончить!.. Итак, вспомним министра. Превосходный образчик! — Мы погибаем! — говорил он столь жизнерадостно, что всякому становилось понятно: ни черта мы не погибаем! Ему просто надо вышибить деньги. — Мы погибаем, потому что деструктивные силы, преступники, гады всё размножаются, в то время как по вине демократов дороговизна растет, отчего здоровые силы рожать не хотят! А между тем ученые умеют работать над генами. Надо заставить их работать над специальными генами, определяющими существо человека. Надо, чтобы ученые научились вытаскивать из человека гены дурные, чтобы посадить на их место другие. Хорошие гены…