— Ты — помесь чертополоха с будильником! — неожиданно перебила она. — Чертополоха?.. Но почему же с будильником? — Твои ходы предсказуемы и неизбежны… Я не хочу, чтобы ты ехал к нему… Я люблю Труева, — сказала она. Этими словами она словно отхлестала меня по лицу. Я поднялся и, не говоря больше ни слова, ушел. Никакая не дура с надеждами. Обыкновенная стерва. «Станция Ивантеевка-2, к которой за час меня доставила электричка, как показалось, располагалась прямо в лесу. «А автобус удрал!» — радостно сообщил некий тип, которого принял я за обычного забулдыгу…» Тут Серовцев начал делать мне знаки, камера дрогнула, изображение на экране затряслось и поехало. Ну что, Серовцев, что? Что из того, что это тебя я встретил на станции? Что из того, что показался ты мне забулдыгой? Ну вот, только я начал телебеседу, как он… Ночь была июньская, светлая. Высокие сосны шумели где-то высоко над головой, — я продолжал, уставившись в камеру, — дорога серебрилась в свете луны. Не задумываясь, я пошел было по ней, как вдруг какой-то звук заставил меня оглянуться: так и есть, забулдыга! — Чего? — крикнул я. Его лицо, неестественно светлое при луне, странно кривилось то ли в улыбке, то ли в пьяных ужимках, но рукой он подзывал, приглашал, настаивал подойти. Почему я подчинился? Не знаю. Как бы то ни было, я вернулся: — Так чего? Он был пьян. Пьян, несомненно! Это небольшое лицо, узкое, как у мышонка, эти кривые ухмылки, зазывающие эти движения… Будь я суеверен, догадался б задуматься! — В чем дело? — спросил строго я. Вместо ответа я увидел вдруг гримасу отчаяния: внутренние концы бровей задрались вверх, губы округлились как бы в попытке извлечь длинное «о-о», в глазах… в глазах мелькнуло выражение страха. Вот только сейчас мне стало не по себе. — К чертям! — рявкнул я и, развернувшись, пошел. И вновь странный звук заставил вздрогнуть меня. Однако, решив не обращать внимания на этого то ли чеканутого, то ли вдребезги пьяного типа, я быстро шагал по асфальту. Внезапно послышался вопль. Вопль загнанного, терзаемого человека. Так же резко опять изменив курс, я вернулся, схватил типа за шкирку, хорошенько потряс. Если бы совсем недавно до этого не объяснял бы он мне — внятно, членораздельно! — про удравший автобус, который не стал дожидаться последней ночной электрички, я бы решил, что он или псих, или человек, потерявший дар речи! Он был невменяем. Я тряс его, тряс, его некрупное, костистое тело послушно ходило в моих руках, а мне все было мало, я совершенно потерял контроль над собой. Вдруг что-то словно бы остановило меня. Слов я не услышал, но слово каким-то образом возникло во мне. — Что? — переспросил я, холодея. — НЛО? Тарелка? Летающая такая тарелочка? Существо параллельного мира? — вспомнил я Труева. — Ожила чья-то фантазия? Не отвечая, он улыбался, кивая. — Где? — кричал я. — В лесу? Возвращаться назад? Он явно пытался заинтересовать меня этим невысказанным сообщением. Но кто он? С чего я должен верить ему? — Кто ты? — заорал ему в самые уши, предположив, что может быть у него поврежден слух. И что же? Он лезет в карман и достает из него удостоверение личности. «Кинооператор Серовцев Владимир Иванович» — прочитал я при свете луны. Несомненно, это было безумие. Да разве сам вид этого затронутого человека не говорил мне об опасности? Однако, отбросив его, я побежал. Пробежал чуть вперед и обомлел: лес — далеко впереди — был залит призрачным серебристо-лиловым сиянием. Стволы сосен высвечивались в этом сиянии черными прямыми столбами. Я мчался по лесу, как лось — легкими, большими шагами, не оступаясь, всякий раз с изумлявшей меня самого точностью опрыгивая бугорки, цеплючие ветки, проямины… чесал, как безумный, притягиваемый жутким, волшебным сиянием. В моей жизни имеется человек — враг, настоящий, заклятый. Он старше, он опытней, он знает и умело пользуется какими-то иными способами жить, мне непонятными, и несколько раз он меня побеждал — да с каким унижением для меня! Ненависть переполняет меня, как только я вспомню о нем, ненависть, заставляющая ночами вскакивать с бьющимся сердцем… сердцем, бьющимся от радости по случаю приснившейся победы над ним — пошлым, высокомерным. Так вот: умом понимая, что мне следует его избегать, чувством я постоянно стремлюсь к нему; он незримо присутствует, когда я вынашиваю свои планы, и когда я не знаю, как лучше себя повести в той или иной ситуации, я прикидываю, как поведет себя в аналогичной ситуации этот подонок Леонид Леонидович. Вот что-то подобное я испытал и сейчас, когда, понимая, что не надо, не надо искать мне встречи с этой тарелкой, с порождением этого параллельного мира, тем не менее, со страшным упорством я торопился на встречу. Вдруг лес расступился: большая поляна, в центре — Оно, прозрачно-белая громадная каска на изогнyтых ножках. Ножках — толщины паутинной. Свет от Него затопил и обшарил поляну, на краях которой с суровой бесстрастностью замерли освещенные добела сосны с высокими шлемами крон. Только сейчас понял я, какое безмолвие царило вокруг: мало того, что мертво умолкла лесная ночная жизнь, но и сами деревья замерли, как великаны в строю, не смея перешепнуться друг с другом. Ничто под ногой не трещало, не свиристело, не плакало. Но — будто бы хрустальная, тишайшая музыка. Я весь преобразился. Только что — нетерпеливый, ликующе-жаждущий, сильный, как зверь, я бежал, словно страшась опоздать, теперь же… Теперь что-то дображивает во мне, успокаиваясь, и из чувств и надежд произрастает нечто другое: бесстрастно-послушное, ловкое, как вышколенный английский слуга. И, как вышколенный английский слуга, повинуясь неслышимому, неразличимому (для чужих) тайному знаку, я делаю шаг, и тотчас навстречу мне ложится ковровой дорожкой приглашающий луч. Я подошел, встал на площадку, бесшумно распростершуюся передо мной, и спокойно, бесстрастно поднялся на ней в распахнувшийся вход. Здесь следует сказать вот о чем. Неверно было бы думать, что я подчинился Их воле. Нет! Я совершенно не могу описать сейчас, что же Там было, но я помню одно: я все время контролировал свое поведение! Я понимал: Они меня изучали! Чем-то я Их привлек, что-то было во мне, что Их очень заинтересовало, и я знал: я должен быть таким, каков есть! Должно быть совершенно естественное, ненатужное поведение. Но это не значит, что я подчиняюсь. Просто всякий раз, как дать какой-то ответ на совершенно забывшиеся ныне вопросы, которые Они — нет, не задавали, но внедряли в меня, я всякий раз хладнокровно обдумывал не то, как было бы лучше и безопасней ответить, а то, как бы ответить наиболее обычным для меня образом. В этом — инстинктивно я ощущал — было спасение. И в конце сеанса, который длился, как позже я вычислил, несколько дней(!), всплыл последний вопрос (как бы в благодарность за примерное поведение): чего бы хотел я? Чего я хотел?.. Труев ни на секунду не выпадал из меня! И что-то похожее на вздох удовлетворения, исторгнутый из недр Того, кто мной занимался, я ощутил. Мгновенно возникшее чувство, похожее на невесомость, — и я оказался над Труевым. Да, я висел где-то над ним, видя его и зная при этом, что он не видит меня. Ничего великолепнее и придумать нельзя). Итак, я оказался над пустынной равниной. Тарелка зависла над ничем не примечательным местом, и даже входы в каменоломни я сразу не углядел. Впрочем, нет, вот один! И с этого момента началась веселая охота моя. Труев стоял на отвале возле ствола шахты — круглом отверстии диаметром несколько метров. Над ним высилось Г-образное сооружение с двумя блоками, увенчивающими верхнюю перекладину, а рядом торчало другое, типа колодезного ворота. Труев, как видно только что, пропустив веревку через верхние блоки, привязал ее к барабану ворота и сейчас трогал веревку, проверяя на прочность. Восходящее солнце косо освещало пейзаж, так что свободный конец веревки уходил как бы в черную ямищу — ничего в глубине не было видно. Вот тут ему впервые почудилось, будто за ним кто-то следит! Он поднял голову, огляделся. — Что за черт! — пробормотал, осматривая золотистые, склоны холма — пустынный на многие километры, библейский пейзаж. Что-то, похоже, ему не понравилось, потому что, приставив ладонь козырьком к своему здоровенному лбу, он долго и долго искал что-то взглядом. — Что за черт! — повторил. Но все же, покрутив рукояткой, извлек веревку из ямы и привязал к ней здоровенный мешок. Затем спустил его вниз, лег на живот и, потихоньку сползая задом, в какой-то момент извернулся, схватился за веревку руками, обнял ногами и нажал спуск. Вот туловище скрылось в отверстии, и голова — большая, яйцеобразная, лысая, увенчанная бородищей — покрутилась туда и сюда. Я думал, что теперь-то он попрет вниз, как лифт, — так нет же! Ничуть не бывало! Он был крупен, увесист, но все же, будто не беспокоясь о том, чтобы поберечь силы, вдруг начал, трудно дыша, карабкаться вверх. Вот вылез, лег животищем на бруствер-отвал, перевалился. Вот сел. И опять огляделся. Нет, он не мог видеть меня! Хотя никто и не говорил мне об этом, но каким-то образом я это знал. Но когда он задрал свою лысую голову и взглянул сквозь меня, стало не по себе. (Тут надо объяснить необъяснимое: не только он, но и сам себя я не видел; тем не менее я находился над ним! Метрах в десяти над его головой!) — Кыш-ш-ш! — потихоньку я прошипел — скорее для пробы: слышит ли он меня? — А-а, это вы, Медедев! — неожиданно откликнулся он. — Давайте! живо спускайтесь! — Зачем? Почему вы на меня наседаете? — Партизаны! Отец! Гибель отца! Сумасшедший комбат! — подгонял я его. — Нет, честное слово! Вы можете сделать это и сами. Прекрасно можете сделать! Вы знаете, в вас есть сатанинское что-то! А я не смогу. Нет-нет, не сумею! — Лезь, сучий потрох! — Ведь там не так уж много надо добавить. Полет фантазии — и ничего больше! Надо же объясниться! Вы это сумеете! Вы о себе! О себе — полсловечка! Лермонтов чуть-чуть рассказал о себе — а Россия полтора века в задумчивости! Или же я ошибаюсь? Не вижу ли в герое романа — не героя, а вас? Не проще ли все это в романе-то? Он опять закрутил башкой — быстро-быстро, как биллиардный шар, трепещущий перед лузой. А я понял, что он не слышал меня. Он просто вел со мной диалог. Заочный, не прекращающийся ни на минуту. Шар вертелся, вертелся, вдруг — р-раз! И исчез. Впрыгнул в нору. Куражась, я крикнул: — Па-ашел! А он вправду «па-ашел»! Перехватывая веревку руками, упираясь в стенки ногами, он начал скоренько опускаться. — Эгей! — орал я, наслаждаясь тем, что он не слышит меня, но, как бы выполняя мои указания, поспешает. Ему надо было спуститься метров на двадцать. Оттуда к стволу шахты выходил горизонтальный заброшенный штрек — он предназначался для роли артерии, подпитывающей отряд продуктами и информацией. Труев сделал сорок девять перехватов руками, когда правой ногой вдруг не сумел нащупать опору, в то время как левая скользнула вместе с обрушившимся пластом земли. И он повис на руках. Он повис на руках, этот крупный мужчина в возрасте за шесть десятков. — Прыгай! — подсказал я ему. Но он никак не отваживался.