Тогда я, подбежав к шахте (это случилось непроизвольно и так, что я даже не заметил, как выскочил из НЛО), распластался на пузе и заглянул в отверстие-вход: Труев, намертво вцепившись в веревку, застыл. — Прьг-ыгай! — я завопил. И он выпустил веревку из рук. Не так уж много он пролетел — метра четыре, не больше. Он опустился на ноги, подсел по инерции и мягко, вполне грамотно, повалился на спину. Тогда я принялся за игру с извлечением веревки наверх. В полутьме шахты видно было неважно, тем не менее, я наблюдал: вот он, увидев, как веревка вдруг шевельнулась, и продолжая лежать на спине, вытаращился на нее, ожившую вдруг; вот перевалился на бок, пытаясь ухватить непослушной рукой за конец; вот, не поймав, разочарованно смотрит, как шаловливый кончик болтается в каком-нибудь метре; вот, еще по-видимому не поняв, чем грозит неуспех этой игры, рванулся всем телом, вытягивая жаждущую руку вверх… тщетно! Веревка взвилась и зависла над ним в паре метров. Тогда он вскочил и в пылу страсти подпрыгнул. Хвостик, скользнув по ладони, истаял. Он вновь подпрыгнул — и вообще не достал. Наконец, взглянул вверх. — Труев! — позвал я. Негромко позвал. Но меня он не узнал. Я так понимаю: он смотрит вверх, видит небо — голубое, прекрасное, далекое небо. И там, в этом лазурном окружии чернеет овал чьего-то лица — маленький, неразличимый. Но полно! Пора дать понять, чьей милости он обязан своим злоключениям — и происшедшим, и тем, что еще предстоят! И, сунув камешек в конверт с фотографиями, которые по причине, до конца и сейчас мне неясной, я постоянно держал при себе, я швырнул конверт в шахту. А он, до последнего задиравший башку свою вверх, как раз в этот момент ее опустил. И посылка пришлась ему аккурат по макушке. Он схватился за голову. И опять, вопреки всякой логике вместо того, чтобы взглянуть, кто там кидается почтовыми атрибутами, наклонился к свалившемуся с неба подарку и забрался ручищей в конверт. — А я-то все думаю, чьи это проделки! — пробасил, разглядывая фотографии. Это были ударные момент-фотки. Золотоволосый лизун — хахаль Зинки, после удара гитарой рабски покорившийся мне (плюс, конечно, еще и оплата за мучительный труд!), запечатлел скрытой камерой несколько вольных поз, в которых сплелись наши с Ритой тела и которые вряд ли принадлежали к арсеналу вольной борьбы. Но Труев был великолепен. В словах, с которыми он обратился ко мне, не было и намека на терзания рогоносца. — Эй, Медедев! — крикнул мне Труев. — Хотите поговорить о доделке романа? Каков гусь! Складывалось впечатление, что он никак не мог поверить в катастрофичность своего положения. Пошло было бы отвечать ему небольшим, скажем так, камнепадом. — Что ж! — так же разудало ответил я. — Будем считать, что вы правы! — Ну так спускайтесь! Каково? Он не просится наверх, его устроит и встреча внизу! Я опустил веревку к нему: — Хватайтесь! Не обещаю, что вытяну до конца, но… Я не был уверен, что он решится: ведь он попадал под мою чрезвычайную власть! Отпущу — и двадцать метров полета) Две секунды полета, и — чпок! Но он сразу схватился мне пришлось упираться что было сил, чтобы его удержать. Когда я почувствовал, что он уже капитально завис на крючке, то, налегая всем телом, начал накручивать рукоять ворота. А когда веревка была извлечена примерно до половины, ввел фиксатор в просвет между зубцами стопорного устройства. — Ну как? — крикнул ему. — Есть еще порох? — Ага! — отвечал он жизнерадостно. — А теперь отдохните! Вцепитесь в веревку — если хотите, зубами — и слушайте! Слушайте мой ультиматум! — Я слушаю, слушаю! — легко он отвечал. Он задрал ко мне лысину лба, веник бороды лег на веревку, он приготовился слушать, вися. Как крупная рыбина, рассматриваемая изумившимся рыболовом. — Я, Труев, сидел! — произнес я с ударением. — Поздравляю! — тут же откликнулся он. — Для писателя — опыт огромный. Я-то, увы, нет, не сидел! Поздравляю! — Я, Труев, сидел, у меня упрощенное отношение к жизни и смерти. Вот отпущу стопор и… — Да зачем же? — опять перебил он меня. Легко врезался в мою речь, жизнерадостно. — Что толку-то, что? Ну, гикнусь я, ну, сломаю хребтину, и что? Этот скот так легко отвечал, что путал мне карты. Будто не он там висит, напрягая все силы, будто не ему, девяностокилограммовому старому дяде там неуютно, а мне! — А затем Труев, что, когда я сидел, один чурка-писатель передал мне, отбывшему срок, адрес и два телефона. Явившись по адресу, я получил пару сотен за труд и папку с романом… Конечно же, больше я никуда не звонил! — Так зачем отпускать стопор? — после некоторой задержки, возразил Труев. — Давайте, я выберусь, и мы как следует все обсудим. Гнусность была в том, что каким-то образом он меня вынудил на другой, интеллигентный тон разговора. Отпустив стопор, я наблюдал, как веревка, поначалу медленно отползая, раскручивая барабан, вдруг рванулась и, сопровождаемая грохотом барабана, исчезла в дыре. Глухой удар (секунда и еще какая-то доля) возвестил о встрече рогоносца с родимой землей. — Эй! — крикнул я в полутьму. — Живы? Он ответил не сразу. Признаться, так я где-то внутри, в недрах своего глубинного «я» облегченно вздохнул: какая-то тревога не отпускала меня. Но он, собака, ответил! — Ага! — Странно: голос его звучал доверительно! — Кажется, ногу сломал. Или вывихнул? Больно, комар ее забодай! — Ну, теперь-то вы поняли? — надрывался я крикнуть погромче: — Мне теперь и сам черт не товарищ! — А чего понимать?.. Ой!.. Больно, пропади она пропадом! Чего понимать? Я и так кое-что, да… В смысле о вас… Тут особенно и нечего понимать. Тем более нам надо поговорить!.. Тем более!.. Давайте, спускайтесь! «Спускайтесь»!.. Он за кого меня держит? — Нет, Труев, нет! Это вы тащитесь сюда! Что нам там делать внизу? Силы-то есть? — Ладно, попробуем снова! — отвечал он негромко, не напрягаясь, так, что мне — мне! — приходилось прислушиваться. Только держите покрепче! Страхуйте! Сумеете? И снова подвох! «Сумеете?» — да что я, дешевка, чтобы так запросто ловиться на эту подначку? — Хватайтесь!.. Только учтите: я отпущу!.. И вот я кручу рукоять. Он, похоже, не понимает, что я не шучу. Роман — моя ставка, но мне не закончить его! Я опять включил стопор. Подергал веревку. — Эге-гей, Труев! — крикнул в дыру. — Отпускать? Или как? — Или как! — отвечал он жизнерадостно. — Но ведь я отпущу! Так лучше сейчас — падать меньше придется! — Зато времени больше на то, чтобы вы передумали! — А если не передумаю? — Значит — судьба! Судя по голосу, он не бравировал. Этот скот так умел говорить, что фальши не слышно. Это-то и раздражало меня. — А знаете, Труев, почему я все равно ее отпущу? Да вот почему! Я, Труев, трахал вашу жену и сообщал вам об этом — вы благородно прощали, даже удрали от нас в эти каменоломни… «Если Риточка, тебе хорошо, то и мне от этого хорошо!» Вы натянули на себя маску святого — тем самым меня вынудили стать негодяем! Да что — негодяем: заставляете меня вас убивать! А я не хочу убивать! Что-то насторожило меня. Труев молчал. Сопя, отдуваясь — так, что стены шахты громово отражали силы и вздохи, — не отвечал. Но иное царапнуло. Словно бы кто-то смотрел. Я заглянул в шахту: он смирно висел, этот одураченный сом. Я оглянулся и снова не понял, что же царапнуло. — Труев, ну докажите, что вы — полный святой! Ну, пообещайте закончить роман за меня! — я крикнул глумливо. — Вот вам зацепа для того, чтобы развить мысль, которую вы усмотрели в романе: вы — святой, и ваша судьба в моих злодейских руках! Я говорю: я трахал вашу жену, а вы мне: прощаю! Я говорю: я украл чужой… Нет, пусть будет: вы — живописец, и я украл вашу картину! И выручил миллион за нее! А вы, скажем, ослепли. И вот, слепой, нищий и одинокий, вы тащитесь вверх и говорите: за картину — тоже прощаю!.. И тогда, потому что вы вынуждаете меня стать негодяем, убийцей, поскольку простить — можно, пожалуй, а вот оказаться прощенным — вот это хреново… тогда я говорю: я отпускаю стопор!.. А вы мне: прощаю! Так тихо-тихо, проникновенно: прощаю! И я… Я отпускаю. …На этот раз я отпустил более квалифицированно: он падал значительно дольше. Я придерживал барабан, пока веревка скользила в отверстие шахты… прошло пять секунд! — Ну как? Вторую ногу-то не сломали? На этот раз он ответил не сразу. Вот теперь счет сравнялся. Теперь ему надобно думать. — Эй! — крикнул я громче. — Вы живы там или как? — Или как! — зло он отвечал. Зло отвечал! Зло! — Что же? Судьба? И опять он промолчал. Нет, он не был Леонид Леонидовичем, не был! Тот бы за такую возможность… за возможность влезть в душу убийцы… тот бы за эту задачу искусства… Да нет, вряд ли, нет, нет! Все бздят помирать, все дрожат за свою бледную жизнь, не верю я ни в Александра Матросова, ни в Иисуса Христа! И опять что-то чужое словно бы колыхнулось вблизи. Словно бы приоткрылся чужой, изучающий глаз! Этот взгляд прямо царапнул. В буквальном смысле меня передернуло. Словно по позвоночнику провели чем-то липким, гадким, заразным. — Эй, Труев! — крикнул в дыру, цепляясь за Труева, будто бы он мог уберечь от этой заразы. — Вот теперь я скажу вам, зачем все это затеял. Мне нужно закончить роман. Как его нужно закончить и чем… ну там, психология, детали и прочее… в общем, материала у вас предостаточно! Но, согласитесь, я никогда не поверю, чтобы вы на свободе, в тепле, в безопасности взялись закончить роман, никогда не поверю, и никто бы не поверил в такую возможность! Но в яме, Труев, сидя в этой дырище, у вас просто нет выхода! Вы какое-то время подумайте, отдохните, а вскорости я спущу вам сюда и еду, и одеяло, бумагу и прочее — все для того, чтобы закончить роман!