А у Галки кольцо золотое. И Виктор таится чуть в стороне. — Ну да, лектор, ну да, ваша работа! — Генка хохочет. — Только приехали, он ее в ЗАГС потащил! — Что же вы не звонили? — это хитрющая Галка. Спрашивает, проверяя: искал ли? Забавная девочка. — Мысли-волны, Галочка, разве не так? — Кошин тоже умеет xитpить. — Разве мы не встретились наяву? Значит, были же мысли! Или вас эта теория теперь не волнует? — Не волнует. Виктор выходит вперед. — Вот другая теория. Теория полой Земли. «Тeхникy мoлодeжи» читали? Оказывается, еще древние греки, a еще раньше и в Индии задавались вопросом: не живем ли мы внyтpи полой сферы? Но самое интересное в том, что даже после войны эта теория имела последователей! — Но вас-то что взволновало? — Кошин все еще улыбается. — Мало ли было ошибочных мнений? — Да как вы стандартны! Отрешитесь-ка от шаблона! — Виктор взрывается. — Тут могут быть интересные предположения. — Про уплотнение времени? — говорит Кошин и чувствует, как внyтpи него напрягается что-то. — C увеличением высоты время течет все медленней, медленней, и в центре Вселенной заcтыло. — Нет, — говорит Галка, — об этом там не написано. Но если представить, нет, вы только представьте: мы всё видим зеркально… Но Кошину некогда слушать, Кошин спешит… Сделал шаг к залу и забылcя на миг. Холодом потянуло из темного зала. Белые круглые личики, расплывчатые колобки, одинаковые, все — как один, белый горох. Единые мысли, единые чувства, и от этого — никаких мыслей, никаких чувств! Я? Ни за что! Но что такое Генка сказал? Какая фраза мешает? Мешает, мешает, саднит! И, проговаривая в тыcячный раз привычную лекцию (джентльмен в поисках четвертного — так про себя называл эти лекции), складывая слова в привычной последовательности, вдруг запнулся. Вдруг отвел от микрофона лицо. Как же так? Откуда? Откуда изумительная эта Генкина фраза: «Отрешитесь-ка от шаблона!» Ведь не мог он встретиться co Степаповым, не мог услышать ee от него! Как и Степанов вряд ли читал про опыты с парусом, параллельным палубе уходящего судна, опыты Бредова, опубликованные в «Технике молодежи» только в этом году! И все. Ржаво скрипнула ось, щелкнул стопор, к цели присодинилось звено: Кошин замкнулся на старой и вечно новой идее. Передаются ли мысли, минуя общение? Где ты, Степанов, ответь! Читал ли про теорию полой Земли, сам ли придумал, или все-таки… Все-таки передаются они? И когда? Когда, в каком месте прервется цель заблуждения? Вспыхнет искра ослепительно нового знания? Какое из звеньев окажется, наконец, безошибочным? О героях? Всякий глубокий писатель, проникающий внутрь, способен, нa мой взгляд, создать три полнокровных характера: свой, своей возлюбленной женщины (женское дополнение) и злейшего врага своего (дополнение антиподом)… Врагов, как и тем более женщин, может быть встречено множество, однако же все они — различные проявления одного и того же. А именно: того, в чем особенно остро нуждается автор! Спорно? Пусть так! Зато красиво-то как: Троица, триединство индуистских Богов!.. Сам закон Бытия в этом спорном посыле! Александр Жулин. Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником». ДЕЛАЙ КЛОУНА… из меня Рассказ — Не высовывайся из дома, ублюдок! — голос был быстрый — и хриплый, нахальный, — никак не советую! — и тут же дудки. Он посмотрел на свое отражение в зеркале: широченные плечи, шея, вросшая в них мощным, разлапистым пнем, крепкие славянские скулы, чуть вздернутый нос и, если опустить кончики губ, волевой, твердый рот, и, если сжать брови, сумрачный взгляд исподлобья, и тогда все лицо — цельнолитое, светло-чугунное… вот только… вот только золотой завиток у виска! Послюнил, попридержал жесткой ладонью. «Видaли таких!» — бросил трубку с размаху. Как припечатал. А вечер был солнечный, тихий. На улицах города маячили люди, истомленные зноем. На лицах было написано многое, все, что угодно, кроме угроз. Он соскочил с подоконника. Как случился этот звонок? Муж? — Ох, Бо, — говорила она. — Ты забываешь, что есть еще один человек! — Плевать! Будет путаться под ногами — смету! — Мокрое дело? — поинтересовалась она. — Была неслабая практика? — Плевать! — Ох, детка, — сказала она. Он замолчал. Она это умела блестяще: уничтожать одним словом. — Запомни, — проговорил, стараясь на нее не смотреть, — я давно уж не детка! Характер торчит из меня, как железная палка, это все говорят! Сказал: можешь забыть, значит… — Но как? — перебила она. — Стрихнин? Цианистый калий? Покачивая ногой, закинутой за ногу, на самых кончиках пальцев она удерживала его широкую шлепанцу. Шлепанца, как маятник, болталась туда и сюда. Он не мог отвести взгляд от ноги в черном ажурном чулке, от ступни с высоким, как арка, подъемом, столь крохотной в этой огромной стоптанной тапище. Шлепанца шмякнулась на пол. — Если кто-то мешает мне, я устраняю препятствие! — Мышьяк внутрь эклера! — вскричала она. — У меня есть знакомая в стоматологической поликлинике! Он смотрел на ступню, на проблески фиолетового лака через черный чулочный узор, он готов был броситься на колени, целовать эти оформленные ноготки; не желая сдаваться, он проворчал совсем по-ковбойски: — Мужчина — охотник прежде всего! Я тебя отловил — и не намерен делиться! — А вот еще — яд кураре. Достаем турпутевку на Кубу, оттуда плывем на матрацах к индейцам!.. Но постой!.. Яд, кажется, действует только при непосредственном введении в кровь. Может, незаметный укол? — Удар кулака! И тогда она предупредила его об опасности. Учти, человек этот непредсказуем, говорила она. Не вздумай с ним связываться, говорила она. Думаешь, он станет биться с тобой в одиночку? — Ха! Значит, он — трус? Нахмурившись, она думала о чем-то своем. Оранжевый солнечный диск, вкатившись в окно, окружил ее профиль медным сиянием. Он не любил, когда она уносилась в мыслях куда-то, где его не было. Куда, в общем-то, не допускали. Он дожидался волны бешенства, той сладкой волны, которая рождается вдруг из ничего и творит чудеса. В отношениях с ней до этого не доходило еще. И тем томительнее тянулись мгновенья. — Нет, — печально сказала она, — пожалуй, не трус. Я, Бо, не хочу столкновения… Умоляю! Она повернулась к нему. Солнце, вырвавшись из-за нее, плеснуло в глаза алым расплавом. Он отстранился. А вновь взглянув, увидел ее под каким-то другим, извиняющим углом зрения. В конце концов, она чисто по-женски тревожится за него, это можно простить. Ярость медленно отпускала его. — Пусть только не попадается под руку! — пробурчал напоследок. И вот этот звонок. Звонок в решающий день. В решающие минуты! Откуда пронюхал? Что заготовил? Солнечный вечер. Каменный дом. По квартире, что на шестом этаже, бродит парень девятнадцати лет: широченные плечи, шея, вросшая в них мощным, разлапистым пнем, и, если опустить кончики губ, волевой твердый рот, и, если сжать брови — сумрачный взгляд исподлобья. Пробежался рукой по висящим на перекладине галстукам, отобрал самый яркий, морковного цвета. Примерил к голой груди и вновь сжал брови, впустил кончики губ. И… резко присел, уворачиваясь от воображенного нападения. И поднырнул под руку. И, распрямившись, нанес правой снизу, от пояса к подбородку, страшной силы удар — апперкот. И прыгнул на добивание: еще два удара, справа и слева, в живот, в челюсть. Х-р-рст! Телефон. Ах, ты так? Упал на спину, кувырнулся назад через голову, мигом вскочил, принял исходную каратистскую стойку под названием рама, тут же перешел в любимую заднюю стойку: передняя нога полусогнута, касается пола носком — будто изготовлена к шагу, а на руках будто ребенок — поза матери с грудничком. Из этой стойки плавно и быстро выходим в переднюю и… Нет, удара не будет! Расслабленно повел тяжелую руку… опять затрезвонило. Положил на трубку ладонь. Трубка задрожала от ярости. Подумал: а стоит ли брать?