Успокоил дыхание. Вновь неистово завизжало. Снял трубку и помолчал. — Что дышишь? — строго спросили. Приготовился к прежнему голосу — быстрому, лающему. Приготовился сплеча рубануть, а тут — баритон. Строгий, спокойный. — Вола не верти! У нас все отлажено. «У нас»? Стало быть, не один. Стало быть, нанял. — Пока, детка, баюшки-бай! И нам куда проще: не возиться по мокрому делу. — Выдержал паузу. И, неожиданно, грубо: — Понял? Ублюдок! Гаденыш! Щенок! Трубка не сразу попала в гнездо. Холодок прошел по спине. Одно дело — ринг, самбистский ковер, другое — профессионалы, убийцы. Вновь было присел, уворачиваясь, но пыл прошел. Прикрыл на мгновенье глаза и вдруг увидел себя в луже крови: волосы налипли на лоб, рот черен, раскрыт, и этот оранжевый галстук! Точно из горла ручей! Выпрыгнул вверх, выстрелил правой ногой, сумел упасть на руки, замер. И вновь перед глазами поплыл серый асфальт, и тело уже унесли, и только мокрый след на асфальте. Красный ручей. Вскочил, содрал, скомкал, зашвырнул дурацкую тряпку. Взять себя а руки! Поесть! Непременно! Как можно больше поесть! Мяса! Обязательно мяса! Мясо придаст силу и бешенство. Надо подвести себя к тому состоянию, когда ярость скопилась и только и ждет мельчайшего повода, чтобы излиться наружу. И тогда гневная кровь автоматически точно командует телом, и не знает пощады. Повязал мамин фартук, бросил кусок скользкого масла, вывалил на сковородку четыре толстых, кровавых ломтя. Зашипело, брызнуло. Жирная капля взвилась, обожгла. Что ж, в конце концов для десантника — через каких-то пару недель! — для бойца, рвущегося в самую горячую точку планеты, все это так, пустяки! Проба пера! И чем больше их будет, тем лучше! И опять телефон! Ясно: ведут наблюдение. Раз звонят — значит, знают: не вышел, все еще дома. Мягко подскочил, свесился с подоконника: никого! Ни в той будке, ни в этой. Не такие уж дураки! Телефон все трезвонил. Пусть, пусть и у них будет неясность, хоть небольшая, но все же: почему не берет? Спускается вниз? Однако… А если это — она? Если в этот самый момент она, его Ингрид, нуждается в помощи? Подлец, идиот! Опрометью бросился в комнату, перемахнул через стул, обогнул поворот, в прыжке, на лету, поймал телефон, приземляясь, падая на спину, еще в воздухе услышал гудок. Опоздал! Что же наделал? Это — она, безусловно она! Когда говорит, так медленно тянет слова. Голос — низкий, тягучий. Так и не научился дослушивать тягучие фразы: кидался целовать, и губы, шевелящиеся от еле слышимых слов, пьянили… «Темпевамент, нет, какой темпева-амент!» — медленно говорила она, улыбаясь… Слабея. Ингрид. Виноградное имя! Он поднимает галстук, примеривает. Смотрится в зеркало. Аккуратным движением набрасывает один конец на другой и… Что это? Новый звонок! — Ды-а! — грубо выдохнул, чтобы, если это — они, показать, что силен и свиреп. — Боря? Уф-ф, мама! — Я звонила, звонила, ты принимал душ? Уф-ф, мама, мама! — Ты дома? Что за глупый вопрос! Неужели для этого надо было дозваниваться через тысячу верст? Уф-ф, эта мама! — Не груби! Я что-то хотела сказать. Ты дома? Ах, об этом я спрашивала… Произошло что-нибудь? Произошло что-нибудь? Ну, мать, ты даешь! — Как ты ужасно смеешься, мой мальчик! Так нервно, ужасно! Раньше… Мне кажется, раньше ты не был таким! Что значит: раньше? Да, именно, что это значит? Эти намеки! Она забывается, он не позволит! — Я чувствую: что-то случилось… — Если, мама, «что-то случилось», то это что-то случилось хватают за шиворот и вышибают хорошим пинком! И хватит об этом. Кончай! — Ты стал другим… грубым. Становишься похож на отца! На отца? Ах, он похож на отца? Она сбрендила! Он давно уж не маленький!.. Эта легенда… Никакого отца и в помине!.. Затащила какого-то на себя… Ревет. Вечно ревет. Поучает и лезет, лезет в душу без мыла, врет, врет, врет!.. А после ревет! Сходящее поколение: верят и врут, верят вранью и пуще прежнего врут! Жалкие люди! — Мать! Не реви! Я не позволю обидеть тебя! Только скажи, если кто… Что? Уж я-то не брошу! Странные люди: все ведь так просто — сила права своей силой. Значит, побеждай и гордись! Сумела красавца использовать — ну и радуйся! Нос задирай! Хвастайся, что родила, воспитала! — Боря, Боречка… Отпуск только еще начался, а я уже вся изболелась!.. Здесь жара, а у вас? Надеюсь, ничего не успел натворить? Что сказал? Не умеешь? Еще не умеешь? Ну, озорник, смотри у меня! Смотри, вот вернусь!.. Да, не забудь выключать газ, электричество и… И, послушай, Борис, но у тебя горит мясо! …В самом деле горит! Запах, дым, чад! Прикипело так, что отодрать невозможно. И все же — поесть, первым делом поесть! Он достает нож, вилку, тарелку. Бренчит полочка для сушки посуды. Он отдирает прикипевшую корочку. Скрипит ножом по тарелке: режет мясо на части. Однако не успел прожевать — звонок. — Бо? Милый, такой пассаж! Заложил кусок за щеку. — Доогая, у чем део? Дорогая вот слово, с которым научился обращаться «на ты». Спокойно, баском: да, дорогая? Нет, дорогая! С другими такими словами сложнее. — Не знаешь, что означает слово пассаж? — говорит она медленно, низко. — Подожди! Хватает словарь. Перевалив кусок мяса к левой щеке, довольно: — Куытая гаеея с тоугоыми помещениями! Словарь валится, трубка скользит, он еле удерживает и то и другое. Слышит медленный, чуть хрипловатый смех: — Ха-ха-ха… Ха! Это она, только она так смеется! Три подряд выдоха и, после паузы, резко, оканчивающе: ха! — Какой ты еще детка! Так. Опять за свое. Опять это пошлое слово. Проплывают, брызжа словами, страницы, строки сверкают, режа глаза ядом нерусских заумных слов, словарь в руке прыгает, вертится… И черт с этим со всем! Обойдемся! — Сегодня — седьмое! — говорит он сурово. — Ты не забыла? Нет, она не забыла! Известное дело: она никогда первой не делает шага! Он мог сидеть в низком кресле, расставив углами длинные ноги, он мог потягивать безалкогольный напиток, протыкая соломкой убегающее тело мороженого — она будет по-прежнему танцевать в своем широком с огромными плечиками пиджаке и юбочке «юнисекс», она будет танцевать в зале кафе и одна и с кем попало, словно напрочь забыв, что он здесь, танцевать упоенно, едва поводя корпусом, пристукивая каблучками — до тех пор, пока он не поднимется, не коснется ее. Но когда он клал ей ладони на бедра (он представлял: высокий и стройный мужчина с крепкими славянскими скулами и жестким голубым взглядом склоняется к замирающей женщине…) — ее начинало трясти. Он ощущал дрожь ее так скоро ставшего знакомым горячего тела, и знал: наступал его час! В любви она всегда будто боролась, не поддаваясь и словно призывая удвоить усилия, она была гибкой и сильной, неутомимой, и тогда у него кругом шла голова… И когда он ее все-таки перебарывал, она внезапно и утомленно, блаженно раскидывалась. У него кругом шла голова и оттого, что какое-то время спустя он мог делать с ней — что хотел. Она была преданна, ненасмешлива и кротка в такие минуты, эта красивая, взрослая женщина. Но ему было трудно придумать, чего бы потребовать от нее. Он нес околесицу, внутренне готовясь к протесту, но никогда — в такие минуты! — не встречая его. Дело мужчины — отловить, оседлать и держать женщину в стойле! — он говорил и опасаясь отпора, и, вместе с тем, ожидая новых проявлений самозабвенной покорности. И действительно, все, что она себе позволяла, это шепнуть, лаская его культуристские прелести: — Но он должен ее хорошо содержать! Точно? — Эге! — подтвердил он солидно и внезапно задумался. Что-то вдруг резануло. — Знаешь-ка что? — предложил минуту спустя, — гони его прочь!