* * * Посвящается моей семье — лучшей во всей вселенной В бесконечном пространстве может произойти даже самое невероятное… Люди с вашей внешностью, с вашим именем, с вашими воспоминаниями столкнутся с теми же проблемами, что и вы, и примут все возможные варианты решений. Макс Тегмарк Возможное — мой дом…[1] Эмили Дикинсон Пролог Понедельник, 3 июля, 7:37 вечера ОДИН — ТЫСЯЧА РАЗ — два — тысяча раз… Я не свожу глаз с часов в мобильнике и в уме отсчитываю секунды, пока 7:37 не превращается в 7:38. Чувствую, как сердце бьется в том же ритме. Десять — тысяча раз — одиннадцать — тысяча раз… — Саммер, перестань! — почти приказывает моя лучшая подруга, Руби Сингх. Я поворачиваюсь к ней. Хотя ее темно-карие глаза следят за дорогой, она знает, чем я занята. — Хватит зацикливаться на времени, все равно нам быстрее не добраться. — Знаю, — бурчу я, краснея. Ерзаю на пассажирском сиденье и перекладываю телефон из одной потной ладони в другую. Двадцать два — тысяча раз — двадцать три — тысяча раз… Дело в том, что я мечтаю управлять временем: вот бы оно текло то быстрее, то медленнее, как я захочу. Минуты и часы такие капризные, так и норовят ускользнуть! Почти весь десятый класс — оконченный лишь на прошлой неделе — я появлялась в школе запыхавшаяся и с опозданием. А в тех редких случаях, когда меня приглашали на субботние вечеринки, я, как дурочка, приходила рано. В общем, полная безнадега. В этот летний вечер, душный и серый, я опять в проигрыше. Еще раз решаюсь оторваться от мобильника — тридцать пять — тысяча раз — тридцать шесть — тысяча раз: дорога перед нами по-прежнему запружена машинами. Задние фары мерцают, будто красные светлячки. — Опоздаю на рейс, — бормочу я, и сердце сжимается в ужасе. Винить некого, кроме себя самой. Это я дважды перепаковывала чемодан, раздумывая над каждой вещью. И это я сильно поссорилась с мамой прямо перед тем, как мы вышли из дома, потому-то мне и пришлось в слезах звонить Руби, чтобы она отвезла меня в аэропорт… — Не опоздаешь, — говорит подруга твердо, перестраиваясь в другой ряд. Она крутит руль, и связки плетеных браслетов скользят по ее запястьям вверх-вниз. — Со мной точно не опоздаешь. Да убери ты уже свой телефон! Наверное, батарейка совсем на нуле? — Точно. Я согласно вздыхаю и принимаюсь теребить собственные браслеты — я постоянно ношу те два, что сплела Руби, — и тут же снова бросаю взгляд на телефон. Пятьдесят восемь — тысяча раз — пятьдесят девять — тысяча раз… Не дождавшись смены минут, я кидаю мобильник в набитую сумку-шопер из Музея Уитни. Не надо было вообще его с собой тащить — все равно за границей окажусь вне зоны доступа. Но мне его уже не хватает, как ампутированной конечности. Я гадаю, напишет ли мама, чтобы извиниться, — или она ждет, что я напишу первой? — и тут же отгоняю эту мысль. Машина Руби трогается с места. Я бросаю тоскливый взгляд на приборную доску, где сломанные часы вечно моргают бесполезными цифрами 12:00. Чтобы отвлечься, копаюсь в сумке, проверяю, все ли положила. Жвачка и журналы в самолет. Новенький толстый путеводитель. Распечатка письма от папы с адресом и телефоном. Новая шикарная камера. Паспорт. Я достаю темно-синюю книжечку и пролистываю свежие, непроштампованные страницы. Сердце замирает: я никогда еще не выезжала из страны. Добравшись до своей фотографии, я хмурюсь. Светло-русые волосы падают беспорядочными волнами, улыбка кривовата, один серо-голубой глаз чуть больше второго. В семь лет я впервые увидела картину Пикассо — женщину с перевернутым лицом — и почувствовала что-то наподобие родства. Когда я поделилась этим с Руби, та сказала, что я чокнутая. — Рехнуться можно! — говорит Руби с притворным удивлением. — Получается, я опять права! Моргнув, я поднимаю глаза и вижу, что мы несемся вперед. На указателе за окном написано «Аэропорт». Теплая волна облегчения прокатывается по мне, и я визжу. Я практически никогда не визжу, но тут сама ситуация требует. — Ты всегда права, — говорю я Руби. Моя лучшая подруга расплывается в широкой улыбке. Когда Руби сворачивает на съезд с шоссе, гремит гром. Мы обе немного подпрыгиваем. Гроза не стала неожиданностью. Весь день воздух был густой и влажный — комариная погода. Я обожаю лето, и не только из-за своего имени[2]. Я обожаю, когда свежескошенная трава покалывает босые ноги. Обожаю легкие ситцевые платья. Фруктовое мороженое на палочке, прямо из морозильника. Запах жареного с дымком мяса в сумерках. Есть в этом какое-то волшебное ощущение неограниченных возможностей, простирающихся, словно мост, между июнем и августом. Ощущение, что произойти может все что угодно. Пока это лето обещает еще больше волшебства — еще больше возможностей, — чем обычно. Правда, теперь, когда набухшие тучи собрались над нами, у меня появляется плохое предчувствие. — А вдруг это дурное предзнаменование? — Я нервно скручиваю волосы в небрежный пучок на макушке. Уже видны взлетные полосы, и Руби давит на газ босоножкой на платформе. — Ох уж эти твои дурные предзнаменования! — Руби не скрывает насмешки. Я вздрагиваю от нового раската грома. Знаю, что верить в приметы и предзнаменования глупо. Но суеверия часто помогают нерешительным людям. Освобождают нас от ответственности. От необходимости делать выбор. Руби останавливает машину возле многолюдного терминала авиакомпании «Дельта», но никакого чувства приятного ожидания у меня не возникает. Расстегиваю ремень безопасности, пальцы плохо слушаются. На лобовое стекло начинают падать капли дождя. — А вдруг… В горле внезапно пересыхает. Меня охватывают сомнения. — Это два твоих самых любимых слова, — поддразнивает Руби, забирая из подстаканника теперь уже водянистый из-за растаявшего льда латте. Мой звонок застал ее в разгар рабочей смены в кафе. Руби пришлось наврать менеджеру, чтобы уйти раньше, но она все-таки успела организовать нам кофе со льдом. Свой мокко со льдом я прикончила между всхлипами, когда мы только отъехали от дома. — А вдруг, — продолжаю я, и внутри все сжимается, — то, что сказала мама, правда? Я прокручиваю сцену нашей ссоры в кухне: резкость маминых слов, ее лоб, нахмуренный от гнева и волнения. Я поеживаюсь на сиденье и слушаю рев самолетов, которые садятся и взлетают где-то рядом. — Возможно, это ошибка… — Ну уж нет! — Руби мотает головой, шелковистые черные волосы рассыпаются по загорелым плечам. — Это не ошибка. Это твоя судьба. Она широко раскрывает сильно подведенные глаза и так пристально на меня смотрит, будто старается взглядом вытолкнуть из машины. — Не думай о маме. Это будет твое лучшее лето, Саммер Эверетт. — Руби хихикает над каламбуром, да и я не могу сдержать улыбку и немного расслабляюсь. — Найдешь себе роскошного француза, — она озорно приподнимает брови, — и Хью Тайсон станет далеким воспоминанием. Я смеюсь, и шею заливает румянец. Кто бы сомневался, что Руби решит именно сейчас припомнить мою давнишнюю влюбленность. В памяти возникает Хью — его серо-зеленые глаза и смугловатая кожа. Остроумная речь на выпускном, которую, скорее всего, предложат произнести именно ему. Его полное неведение обо мне. — Поездка в другую страну вряд ли сделает меня заметной для мужского пола, — отвечаю я. Руби вздыхает. Моя лучшая подруга с ее полнейшей уверенностью в себе и прекрасной фигурой не знает слов «безответная любовь». Она уже, можно сказать, встречалась с тремя бойфрендами (заметьте, это на три больше, чем было у меня), а на прошлой неделе заявила, что летом намеревается «влюбиться по-настоящему». Я-то не собираюсь ставить перед собой такие непосильные задачи. И все же во мне теплится надежда. И ее достаточно, чтобы мамины волнения на время улетучились из головы. Я запихиваю паспорт обратно в сумку и перебрасываю ее через плечо. — Спасибо тебе. — Я говорю искренне, со значением. Перегибаюсь через рычаг переключения передач и крепко обнимаю Руби, буквально утонув в знакомом аромате ее цветочных духов. — Люблю тебя дважды. — Люблю тебя дважды, — подхватывает она. Мы придумали это выражение в первом классе, когда только познакомились. У меня есть еще близкие подруги, но Руби почти как сестра. Неожиданно мысль о том, что я пускаюсь в такую авантюру без нее, пугает меня. Как же я справлюсь одна? — Иди, — говорит Руби, высвобождаясь из моих объятий. Она кивает в сторону терминала. — Пришли сообщение, когда… ой, да ведь ты же оттуда не сможешь!.. — Я позвоню, — обещаю я. — И письмо тоже пришлю. И проверяй инстаграм ненормально часто. Руби смеется. Я открываю дверь машины и выхожу в сутолоку на тротуаре. Легковушки и такси не двигаются, двери распахнуты, будто рты, люди выгружают багаж и громко прощаются. Холодный дождь хлещет по коленям и ступням, и я жалею, что на мне лишь шорты, вьетнамки, футболка и худи. Я застегиваю ее на молнию, огибаю машину, достаю из багажника чемодан и тащу его за собой к раздвижным дверям терминала. Потом я останавливаюсь и оглядываюсь назад. Так и хочется вытащить камеру и снять автомобиль Руби под дождем. Последний кадр перед отъездом. Но машина трогается, шурша дворниками по лобовому стеклу. И даже без часов перед глазами я понимаю, что время несется вперед. Я делаю глубокий вдох и вхожу в неоново-яркий аэропорт. «Иди», — сказала Руби. Адреналин подскакивает, я начинаю продвигаться сквозь толпы путешествующих, воздух наполняет гул разговоров на иностранных языках. Как-то получаю посадочный талон и сдаю чемодан в багаж. Я раскраснелась и горда собой, пораженная своей самостоятельностью. До этого одна я летала лишь раз, во Флориду, на выходные к бабушке с дедушкой. Все остальные поездки были с мамой. Мама! К горлу подступает ком, и я спотыкаюсь о колесики чьего-то чемодана. Руби велела не думать про маму. Но пока я несусь к линии безопасности, только о маме и думаю. Представляю, как она сидит в опустевшем доме, поправляет свои черепаховые очки, смотрит на дождь за окном. Переживает ли мама из-за того, что мне предстоит лететь в такую плохую погоду? Жалеет ли, что я уехала, не помирившись с ней? Что я вообще уехала? Я вспоминаю, как с сумками заскочила в кухню, боясь опоздать и сияя. Готовая. Мама стояла, опираясь на стол, глаза опущены, лицо бледное. Даже еще не обулась. У меня внутри все оборвалось. Я знала, что от этой поездки мама не в восторге, и с того самого дня, когда отец пригласил меня, она вела себя странно. Я могла бы притвориться, что не замечаю. Могла бы выйти и направиться к машине. Но это было все равно что насыпать ей соли на рану. И я спросила, что случилось. «Я… — Она кашлянула. — Говоря по правде, Саммер, я не уверена, что тебе стоит ехать». Я почувствовала, как кровь стынет у меня в венах. «Я не уверена, что ты полностью готова. — Снова покашливание. — Боюсь, тебя ждет… разочарование. Ты же знаешь, какой он…» Во мне все закипело. Он — это мой отец, злейший враг мамы. Меня бесит, что он бесит ее. Да, они разошлись, когда мне было одиннадцать лет, — брак распался, семью будто рассекли надвое. Отец уехал в Европу, а мы с мамой остались жить в своем скучном Хадсонвилле, штат Нью-Йорк. Да, с тех пор папа мало присутствовал в моей жизни, изредка то письмо пришлет, то по скайпу позвонит. Однажды он даже появился в Хадсонвилле и пригласил меня в кафе. Обед был недолгим, беседа — поверхностной: «Как в школе? Ты так выросла! Солнышко, мне нужно бежать», после чего отец снова исчез. Однако я не обижаюсь на отцовскую необязательность: в конце концов, он же художник. Причем знаменитый. Конечно, не настолько, чтобы о нем слышал, например, сотрудник службы транспортной безопасности, дающий мне сейчас рукой сигнал пройти через металлоискатель. Но достаточно знаменитый, чтобы его большие яркие картины висели в музеях и галереях. И достаточно знаменитый, чтобы его иногда упоминали в статьях. Помню, как в прошлом году я гордилась, увидев имя «Нед Эверетт» в разделе искусства газеты «Нью-Йорк Таймс», а рядом фото отца, такого красивого в своей вымазанной красками одежде. Вообще-то знаменитым художником папу сделал мой портрет, который он написал, когда мне было одиннадцать: светловолосая девочка с большими глазами стоит посреди придуманного им макового поля. Сама я никогда не видела этой картины, она выставлена в галерее на юге Франции. Как раз туда — так вышло — я и отправляюсь этим летом. От радостного волнения сердце колотится быстрее, и я, покончив с линией безопасности, несусь дальше. Я лечу во Францию! Не только для того, чтобы увидеть «мою картину» (так я про себя ее называю), но и для того, чтобы наконец повидаться с отцом и по-настоящему провести с ним время. Я почти бегу к своему выходу на посадку, сумка-шопер подпрыгивает на боку, и я вспоминаю письмо, которое отец прислал в апреле и которое изменило мою жизнь. «Солнышко, — писал он, — не могу поверить, что тебе этим летом исполнится шестнадцать (как быстро летит время!). Приезжай ко мне, отпразднуем вместе! Ты, наверное, знаешь, что я почти все время живу в Париже, но лето провожу на юге Франции, в изумительном краю, который французы называют Провансом. У меня большой загородный дом, наша улица выложена брусчаткой, и друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится. Мы будем греться на солнышке, есть круассаны и общаться. Как ты на это смотришь?»