– Остается выпить, ваше высокопревосходительство, – сказал он Дядьеву. – Слетайте-ка, Полесов, в «Октябрь». Деньги есть? Полесов сделал рукой таинственный жест и убежал. Выборы на время прервали и продолжали их уже за ужином. Попечителем учебного округа наметился бывший директор дворянской гимназии, ныне букинист, Распопов. Его очень хвалили. Только Владя, выпивший три рюмки водки, вдруг запротестовал: – Его нельзя выбирать. Он мне на выпускном экзамене двойку по логике поставил. На Владю набросились. – В такой решительный час, – кричали ему, – нельзя помышлять о собственном благе. Подумайте об отечестве. Владю так быстро сагитировали, что даже он сам голосовал за своего мучителя. Распопов был избран всеми голосами при одном воздержавшемся. Кислярскому предложили пост председателя биржевого комитета. Он против этого не возражал, но при голосовании на всякий случай воздержался. Перебирая знакомых и родственников, выбрали полицмейстера, заведующего пробирной палатой, акцизного, податного и фабричного инспекторов, заполнили вакансии окружного прокурора, председателя, секретаря и членов суда, наметили председателей земской и купеческой управы, попечительства о детях и, наконец, мещанской управы. Елену Станиславовну выбрали попечительницей обществ «Капля молока» и «Белый цветок». Владю и Никешу назначили, за их молодостью, чиновниками для особых поручений при губернаторе. – Паз-звольте! – воскликнул вдруг Чарушников. – Губернатору целых два чиновника! А мне? – Городскому голове, – мягко сказал губернатор, – чиновников для особых поручений по штату не полагается. – Ну, тогда секретаря. Дядьев согласился. Оживилась и Елена Станиславовна. – Нельзя ли, – сказала она робея, – тут у меня есть один молодой человек, очень милый и воспитанный мальчик. Сын мадам Черкесовой… Очень, очень милый, очень способный. Он безработный сейчас. На бирже труда состоит. У него есть даже билет. Его обещали на днях устроить в союз… Не сможете ли вы взять его к себе? Мать будет очень благодарна. – Пожалуй, можно будет, – милостиво сказал Чарушников, – как вы смотрите на это, господа? Ладно… В общем, я думаю, удастся. – Что ж, – заметил Дядьев, – кажется, в общих чертах… все? Все как будто? – А я? – раздался вдруг тонкий волнующийся голос. Все обернулись. В углу, возле попугая, стоял вконец расстроенный Полесов. У Виктора Михайловича на черных веках закипали слезы. Всем стало очень совестно. Гости вспомнили вдруг, что пьют водку Полесова и что он вообще один из главных организаторов Старгородского отделения «Меча и орала». Елена Станиславовна схватилась за виски и испуганно вскрикнула. – Виктор Михайлович! – застонали все. – Голубчик! Милый! Ну как вам не стыдно? Ну чего вы стали в углу? Идите сюда сейчас же! Полесов приблизился. Он страдал. Он не ждал от товарищей по мечу и оралу такой черствости. Елена Станиславовна не вытерпела. – Господа! – сказала она. – Это ужасно! Как вы могли забыть дорогого всем нам Виктора Михайловича? Она поднялась и поцеловала слесаря-аристократа в закопченный лоб. – Неужели же, господа, Виктор Михайлович не сможет быть достойным попечителем учебного округа или полицмейстером? – А, Виктор Михайлович? – спросил губернатор. – Хотите быть попечителем? – Ну конечно же, он будет прекрасным, гуманным попечителем! – поддержал городской голова, глотая грибок и морщась. – А Распо-опов? – обидчиво протянул Виктор Михайлович. – Вы же уже назначили Распопова? – Да, в самом деле, куда девать Распопова? – В брандмейстеры, что ли?.. – В брандмейстеры? – заволновался вдруг Виктор Михайлович. Перед ним мгновенно возникли бесчисленные пожарные колесницы, блеск огней, звуки труб и барабанная дрожь. Засверкали топоры, закачались факелы, земля разверзлась, и вороные драконы понесли его на пожар городского театра. – Брандмейстером? Я хочу быть брандмейстером! – Ну вот и отлично! Поздравляю вас, вы – брандмейстер. Выпей, брандмейстер! – За процветание пожарной дружины! – иронически сказал председатель биржевого комитета. На Кислярского набросились все. – Вы всегда были левым! Знаем вас! – Господа! Какой же я левый? – Знаем, знаем!.. – Левый! – Все евреи левые. – Но, ей-богу, господа, этих шуток я не понимаю. – Левый, левый, не скрывайте! – Ночью спит и видит во сне Милюкова! – Кадет! Кадет! – Кадеты Финляндию продали, – замычал вдруг Чарушников, – у японцев деньги брали! Армяшек разводили! Кислярский не вынес потока неосновательных обвинений. Бледный, поблескивая глазками, председатель биржевого комитета ухватился за спинку стула и звенящим голосом сказал: – Я всегда был октябристом и останусь им. Стали разбираться в том, кто какой партии сочувствует. – Прежде всего, господа, – демократия, – сказал Чарушников, – наше городское самоуправление должно быть демократичным. Но без кадетишек. Они нам довольно нагадили в семнадцатом году! – Надеюсь, – ядовито заинтересовался губернатор, – среди нас нет так называемых социал-демократов? Левее октябристов, которых на заседании представлял Кислярский, – не было никого. Чарушников объявил себя «центром». На крайнем правом фланге стоял брандмейстер. Он был настолько правым, что даже не знал, к какой партии принадлежит. Заговорили о войне. – Не сегодня завтра, – сказал Дядьев. – Будет война, будет. – Советую запастись кое-чем, пока не поздно. – Вы думаете? – встревожился Кислярский. – А вы как полагаете? Вы думаете, что во время войны можно будет что-нибудь достать? Сейчас же мука с рынка долой! Серебряные монетки, как сквозь землю, – бумажечки пойдут всякие, почтовые марки, имеющие хождение наравне, и всякая такая штука. – Война дело решенное. – Мне один видный коммунист уже об этом говорил. Говорил, что будто бы СТО уже решительно повернуло в сторону войны. – Вы как знаете, – сказал Дядьев, – а я все свободные средства бросаю на закупку предметов первой необходимости. – А ваши дела с мануфактурой? – Мануфактура само собой, а мука и сахар своим порядком. Так что советую и вам. Советую настоятельно. Полесов усмехался. – Как же большевики будут воевать? Чем? Сормовские заводы делают не танки, а барахло! Чем они будут воевать? Старыми винтовками? А воздушный флот? Мне один видный коммунист говорил, что у них, ну как вы думаете, сколько аэропланов? – Штук двести? – Двести? Не двести, а тридцать два! А у Франции восемьдесят тысяч боевых самолетов. – Да-а… Довели большевички до ручки… Разошлись за полночь.