– Гоните тридцать рублей, дражайший, да поживее, не видите – дамочка ждет. Ну? Ипполит Матвеевич не сделал ни малейшей попытки достать деньги. – Ну? Что же вы на меня смотрите, как солдат на вошь? Обалдели от счастья? – У меня нет денег, – пробормотал наконец Ипполит Матвеевич. – У кого нет? – спросил Остап очень тихо. – У меня. – А двести рублей?! – Я… м-м-м… п-потерял. Остап посмотрел на Воробьянинова, быстро оценил помятость его лица, зелень щек и раздувшиеся мешки под глазами. – Дайте деньги! – прошептал он с ненавистью. – Старая сволочь. – Так вы будете платить? – спросила барышня. – Одну минуточку, – сказал Остап, чарующе улыбаясь, – маленькая заминка. Тут очнувшийся Ипполит Матвеевич, разбрызгивая слюну, ворвался в разговор. – Позвольте! – завопил он. – Почему комиссионный сбор? Мы ничего не знаем о таком сборе! Надо предупреждать. Я отказываюсь платить эти тридцать рублей! – Хорошо, – сказала барышня кротко, – я сейчас все устрою. Взяв квитанцию, она унеслась к аукционисту и сказала ему несколько слов. Аукционист сейчас же поднялся. Борода его сверкала под светом сильных электрических ламп. – По правилам аукционного торга, – звонко заявил он, – лицо, отказывающееся уплатить полную сумму за купленный им предмет, должно покинуть зал! Торг на стулья отменяется. Изумленные друзья сидели недвижимо. – Папрашу вас! – сказал аукционист. Эффект был велик. В публике злобно смеялись. Остап все-таки не вставал. Таких ударов он не испытывал давно. – Па-апра-ашу вас! Аукционист пел голосом, не допускающим возражения. Смех в зале усилился. И они ушли. Мало кто уходил из аукционного зала с таким горьким чувством. Первым шел Воробьянинов. Согнув прямые костистые плечи, в укоротившемся пиджачке и глупых баронских сапогах, он шел, как журавль, чувствуя за собой теплый дружественный взгляд великого комбинатора. Концессионеры остановились в комнате, соседней с аукционным залом. Теперь они могли смотреть на торжище только через стеклянную дверь. Путь тут был уже прегражден. Остап дружественно молчал. – Возмутительные порядки, – трусливо забормотал Ипполит Матвеевич, – форменное безобразие! В милицию на них нужно жаловаться. Остап молчал. – Нет, действительно, это ч-черт знает что такое! – продолжал горячиться Воробьянинов. – Дерут с трудящихся втридорога. Ей-Богу!.. За какие-то подержанные десять стульев двести тридцать рублей. С ума сойти… – Да, – деревянно сказал Остап. – Правда? – переспросил Воробьянинов. – С ума сойти можно!.. – Можно. Остап подошел к Воробьянинову вплотную и, оглянувшись по сторонам, дал предводителю короткий, сильный и незаметный для постороннего глаза удар в бок. – Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро! Ипполит Матвеевич за все время экзекуции не издал ни звука. Со стороны могло показаться, что почтительный сын разговаривает с отцом, только отец слишком оживленно трясет головой. – Ну, теперь пошел вон! Остап повернулся спиной к директору предприятия и стал смотреть в аукционный зал. Через минуту он повернулся. Ипполит Матвеевич все еще стоял позади, сложив руки по швам. – Ах, вы еще здесь, душа общества? Пошел! Ну? – Това-арищ Бендер, – взмолился Воробьянинов. – Това-арищ Бендер! – Иди! Иди! И к Иванопуло не приходи! Выгоню! – Това-арищ Бендер! Остап больше не оборачивался. В зале произошло нечто, так сильно заинтересовавшее Бендера, что он приотворил дверь и стал прислушиваться. – Все пропало! – пробормотал он. – Что пропало? – угодливо спросил Воробьянинов. – Стулья отдельно продают, вот что. Может быть, желаете приобрести? Пожалуйста. Я вас не держу. Только сомневаюсь, чтобы вас пустили. Да и денег у вас, кажется, не густо. В это время в аукционном зале происходило следующее: аукционист, почувствовавший, что выколотить из публики двести рублей сразу не удастся (слишком крупная сумма для мелюзги, оставшейся в зале), решил выколотить эти двести рублей по кускам. Стулья снова поступили в торг, но уже по частям. – Четыре стула из дворца. Ореховые. Мягкие. Работы Гамбса. Тридцать рублей. Кто больше? К Остапу быстро вернулись вся его решительность и хладнокровие. – Ну, вы, дамский любимец, стойте здесь и никуда не выходите. Я через пять минут приду. А вы тут смотрите, кто и что. Чтоб ни один стул не ушел. В голове Бендера созрел план, единственно возможный при таких тяжелых условиях, в которых они очутились. Он выбежал на Петровку и направился к ближайшему асфальтовому чану. Еще саженей за десять он увидел молодого человека, расставлявшего треногу фотографического аппарата. В котле сидели беспризорные. Как только они увидели, что их тесную группу собираются сфотографировать, они стали защищаться. В фотохроникера полетели куски смолы. Он отскочил, таща за собой похожую на жертвенник треногу с клап-камерой. Переправившись на другой тротуар, фотограф сделал попытку снять беспризорных издалека. Тогда юные оборвыши покинули котел и набросились на врага. Испуганный за целость своего аппарата, фотограф спасся Петровскими линиями. Из гущи собравшейся толпы лениво вышел фотокорреспондент конкурирующего журнала. Беспризорные смотрели на него безо всякой приязни, но толпа волновала фотографа, как тореадора волнуют взгляды красавиц. К тому же он был тонкий психолог. Он подошел к детям, дал на всю компанию полтинник, и уже через минуту беспризорные чинно сидели в котле, а фотограф общелкивал их со всех сторон. – Мерси, – сказал он по привычке, – готово. Его проводил одобрительный смех расходившейся публики. Тогда в деловой разговор с беспризорными вступил Остап. Он, как и обещал, вернулся к Ипполиту Матвеевичу через пять минут. Беспризорные стояли наготове у входа в аукцион. – Продают, продают, – зашептал Ипполит Матвеевич, – четыре и два уже продали. – Это вы удружили, – сказал Остап, – радуйтесь. В руках все было, понимаете, в руках. Можете вы это понять? В зале раздавался скрипучий голос, дарованный природой одним только аукционистам, крупье и стекольщикам. – С полтиной, налево. Три. Еще один стул из дворца. Ореховый. В полной исправности… С полтиной – прямо. Раз – с полтиной прямо. Три стула были проданы поодиночке. Аукционист объявил к продаже последний стул. Злость душила Остапа. Он снова набросился на Воробьянинова. Оскорбительные замечания его были полны горечи. Кто знает, до чего дошел бы Остап в своих сатирических упражнениях, если б его не прервал быстро подошедший мужчина в костюме лодзинских коричневатых цветов. Он размахивал пухлыми руками, наклонялся, прыгал и отскакивал, словно играл в теннис. – А скажите, – поспешно спросил он Остапа, – здесь в самом деле аукцион? Да? Аукцион? И здесь в самом деле продаются вещи? Замечательно! Незнакомец отпрыгнул, и лицо его озарилось множеством улыбок. – Вот здесь действительно продают вещи? И в самом деле можно дешево купить? Высокий класс! Очень, очень! Ах!.. Незнакомец, виляя толстенькими бедрами, пронесся в зал мимо ошеломленных концессионеров и так быстро купил последний стул, что Воробьянинов только крякнул. Незнакомец с квитанцией в руках подбежал к прилавку выдачи. – А скажите, стул можно сейчас взять? Замечательно!.. Ах!.. Ах!.. Беспрерывно блея и все время находясь в движении, незнакомец погрузил стул на извозчика и укатил. По его следам бежал беспризорный. Мало-помалу разошлись и разъехались все новые собственники стульев. За ними мчались несовершеннолетние агенты Остапа. Ушел и он сам. Ипполит Матвеевич боязливо следовал позади. Сегодняшний день казался ему сном. Все произошло быстро и совсем не так, как ожидалось.