Когда мадам Грицацуева покидала негостеприимный стан канцелярий, к Дому Народов уже стекались служащие самых скромных рангов: курьеры, входящие и исходящие барышни, сменные телефонистки, юные помощники счетоводов и бронеподростки. Среди них двигался Никифор Ляпис, молодой человек с бараньей прической и неустрашимым взглядом. Невежды, упрямцы и первичные посетители входили в Дом Народов с главного подъезда. Никифор Ляпис проник в здание через амбулаторию. В Доме Народов он был своим человеком и знал кратчайшие пути к оазисам, где брызжут светлые ключи гонорара под широколиственной сенью ведомственных журналов. Прежде всего Никифор Ляпис пошел в буфет. Никелированная касса сыграла матчиш и выбросила три чека. Никифор съел варенец, вскрыв запечатанный бумагой стакан, кремовое пирожное, похожее на клумбочку. Все это он запил чаем. Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения. Первый визит он сделал в редакцию ежемесячного охотничьего журнала «Герасим и Муму». Товарища Наперникова еще не было, и Никифор Ляпис двинулся в «Гигроскопический вестник», еженедельный рупор, посредством которого работники фармации общались с внешним миром. – Доброе утро, – сказал Никифор. – Написал замечательные стихи. – О чем? – спросил начальник литстранички. – На какую тему? Ведь вы же знаете, Трубецкой, что у нас журнал… Начальник для более тонкого определения сущности «Гигроскопического вестника» пошевелил пальцами. Трубецкой-Ляпис посмотрел на свои брюки из белой рогожки, отклонил корпус назад и певуче сказал: – «Баллада о гангрене». – Это интересно, – заметила гигроскопическая персона, – давно пора в популярной форме проводить идеи профилактики. Ляпис немедленно задекламировал: Страдал Гаврила от гангрены, Гаврила от гангрены слег… Дальше тем же молодецким четырехстопным ямбом рассказывалось о Гавриле, который по темноте своей не пошел вовремя в аптеку и погиб из-за того, что не смазал ранку йодом. – Вы делаете успехи, Трубецкой, – одобрил редактор, – но хотелось бы еще больше… Вы понимаете? Он задвигал пальцами, но страшную балладу взял, обещав уплатить во вторник. В журнале «Будни морзиста» Ляписа встретили гостеприимно. – Хорошо, что вы пришли, Трубецкой. Нам как раз нужны стихи. Только быт, быт, быт. Никакой лирики. Слышите, Трубецкой? Что-нибудь из жизни потельработников и, вместе с тем, вы понимаете?.. – Вчера я именно задумался над бытом потельработников. И у меня вылилась такая поэма. Называется «Последнее письмо». Вот… Служил Гаврила почтальоном, Гаврила письма разносил… История о Гавриле была заключена в семьдесят две строки. В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же доставляет письмо по адресу. – Где же происходило дело? – спросили Ляписа. Вопрос был законный. В СССР нет фашистов, а за границей нет Гаврил, членов союза работников связи. – В чем дело? – сказал Ляпис. – Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый. – Знаете, Трубецкой, напишите лучше нам о радиостанции. – А почему вы не хотите почтальона? – Пусть полежит. Мы его берем условно. Погрустневший Никифор Ляпис-Трубецкой пошел снова в «Герасим и Муму». Наперников уже сидел за своей конторкой. На стене висел сильно увеличенный портрет Тургенева в пенсне, болотных сапогах и двустволкой наперевес. Рядом с Наперниковым стоял конкурент Ляписа – стихотворец из пригорода. Началась старая песня о Гавриле, но уже с охотничьим уклоном. Творение шло под названием – «Молитва браконьера». Гаврила ждал в засаде зайца, Гаврила зайца подстрелил. – Очень хорошо! – сказал добрый Наперников. – Вы, Трубецкой, в этом стихотворении превзошли самого Энтиха. Только нужно кое-что исправить. Первое – выкиньте с корнем «молитву». – И зайца, – сказал конкурент. – Почему же зайца? – удивился Наперников. – Потому что не сезон. – Слышите, Трубецкой, измените и зайца. Поэма в преображенном виде носила название «Урок браконьеру», а зайцы были заменены бекасами. Потом оказалось, что бекасов тоже не стреляют летом. В окончательной форме стихи читались: «Гаврила ждал в засаде птицу, Гаврила птицу подстрелил»… и так далее. После завтрака в столовой Ляпис снова принялся за работу. Белые его брюки мелькали в темноте коридоров. Он входил в редакции и продавал многоликого Гаврилу. В «Кооперативную флейту» Гаврила был сдан под названием «Эолова флейта». Служил Гаврила за прилавком, Гаврила флейтой торговал… Простаки из толстого журнала «Лес, как он есть» купили у Ляписа небольшую поэму «На опушке». Начиналась она так: Гаврила шел кудрявым лесом, Бамбук Гаврила порубал. Последний за этот день Гаврила занимался хлебопечением. Ему нашлось место в редакции «Работника булки». Поэма носила длинное и грустное название: «О хлебе, качестве продукции и о любимой». Поэма посвящалась загадочной Хине Члек. Начало было по-прежнему эпическим: Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал… Посвящение, после деликатной борьбы, выкинули. Самое печальное было то, что Ляпису денег нигде не дали. Одни обещали дать во вторник, другие в четверг или пятницу, третьи через две недели. Пришлось идти занимать деньги в стан врагов – туда, где Ляписа никогда не печатали. Ляпис спустился с пятого этажа на второй и вошел в секретариат «Станка». На его несчастье, он сразу же столкнулся с работягой Персицким. – А! – воскликнул Персицкий. – Ляпсус! – Слушайте, – сказал Никифор Ляпис, понижая голос, – дайте три рубля. Мне «Герасим и Муму» должен кучу денег. – Полтинник я вам дам. Подождите. Я сейчас приду. И Персицкий вернулся, приведя с собой десяток сотрудников «Станка». Завязался общий разговор. – Ну, как торговля? – спрашивал Персицкий.