– Написал замечательные стихи! – Про Гаврилу? Что-нибудь крестьянское? Пахал Гаврила спозаранку, Гаврила плуг свой обожал? – Что Гаврила? Ведь это же халтура! – защищался Ляпис. – Я написал о Кавказе. – А вы были на Кавказе? – Через две недели поеду. – А вы не боитесь, Ляпсус? Там же шакалы! – Очень меня это пугает! Они же на Кавказе не ядовитые! После этого ответа все насторожились. – Скажите, Ляпсус, – спросил Персицкий, – какие, по-вашему, шакалы? – Да знаю я, отстаньте! – Ну, скажите, если знаете! – Ну, такие… В форме змеи. – Да, да, вы правы, как всегда. По-вашему, ведь седло дикой козы подается к столу вместе со стременами. – Никогда я этого не говорил! – закричал Трубецкой. – Вы не говорили. Вы писали. Мне Наперников говорил, что вы пытались ему всучить такие стишата в «Герасим и Муму», якобы из быта охотников. Скажите по совести, Ляпсус, почему вы пишете о том, чего вы в жизни не видели и о чем не имеете ни малейшего представления? Почему у вас в стихотворении «Кантон» пеньюар – это бальное платье? Почему?! – Вы – мещанин, – сказал Ляпис хвастливо. – Почему в стихотворении «Скачки на приз Буденного» жокей у вас затягивает на лошади супонь и после этого садится на облучок? Вы видели когда-нибудь супонь? – Видел. – Ну, скажите, какая она? – Оставьте меня в покое. Вы псих. – А облучок видели? На скачках были? – Не обязательно всюду быть, – кричал Ляпис, – Пушкин писал турецкие стихи и никогда не был в Турции. – О, да, Эрзерум ведь находится в Тульской губернии. Ляпис не понял сарказма. Он горячо продолжал: – Пушкин писал по материалам. Он прочел историю пугачевского бунта, а потом написал. А мне про скачки все рассказал Энтих. После этой виртуозной защиты Персицкий потащил упирающегося Ляписа в соседнюю комнату. Зрители последовали за ними. Там на стене висела большая газетная вырезка, обведенная траурной каймой. – Вы писали этот очерк в «Капитанском мостике»? – Я писал. – Это, кажется, ваш первый опыт в прозе? Поздравляю вас! «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом»… Ну, и удружили же вы «Капитанскому мостику». Мостик теперь долго вас не забудет, Ляпис! – В чем дело? – Дело в том, что… Вы знаете, что такое домкрат? – Ну, конечно, знаю, оставьте меня в покое… – Как вы себе представляете домкрат? Опишите своими словами. – Такой… Падает, одним словом. – Домкрат падает. Заметьте все. Домкрат стремительно падает. Подождите, Ляпсус, я вам сейчас принесу полтинник. Не пускайте его. Но и на этот раз полтинник выдан не был. Персицкий притащил из справочного бюро двадцать первый том Брокгауза от Домиции до Евреинова. Между Домицием – крепостью в великом герцогстве Мекленбург-Шверинском – и Доммелем, рекой в Бельгии и Нидерландах, было найдено искомое слово. – Слушайте! «Домкрат (нем. Daumkraft) – одна из машин для поднятия значительных тяжестей. Обыкновенный простой Д., употребляемый для поднятия экипажей и т. п., состоит из подвижной зубчатой полосы, которую захватывает шестерня, вращаемая с помощью рукоятки». И так далее и далее. «Джон Диксон в 1879 г. установил на место обелиск, известный под названием «Иглы Клеопатры», при помощи четырех рабочих, действовавших четырьмя гидравлическими Д.». – И этот прибор, по-вашему, обладает способностью стремительно падать? Значит, усидчивые Брокгауз с Ефроном обманывали человечество в течение пятидесяти лет? Почему вы халтурите, вместо того чтобы учиться? Ответьте! – Мне нужны деньги. – Но у вас же их никогда нет. Вы ведь вечно рыщете за полтинником. – Я купил много мебели и вышел из бюджета. – И много вы купили мебели? Вам за вашу халтуру платят столько, сколько она стоит, – грош. – Хороший грош! Я такой стул купил на аукционе… – В форме змеи? – Нет. Из дворца. Но меня постигло несчастье. Вчера я вернулся ночью домой… – От Хины Члек? – закричали присутствующие в один голос. – Хина!.. С Хиной я сколько времени уже не живу. Возвращался я с диспута Маяковского. Прихожу. Окно открыто. Ни Хунтова, ни Ибрагима дома нет. И я сразу почувствовал, что что-то случилось. – Уй-юй-юй! – сказал Персицкий, закрывая лицо руками. – Я чувствую, товарищи, что у Ляпсуса украли его лучший «шедевр» – Гаврила дворником служил, Гаврила в дворники нанялся. – Дайте мне договорить. Удивительное хулиганство! Ко мне в комнату залезли какие-то негодяи и распороли всю обшивку стула. Может быть, кто-нибудь займет пятерку на ремонт? – Для ремонта сочините нового Гаврилу. Я вам даже начало могу сказать. Подождите, подождите… Сейчас… Вот! Гаврила стул купил на рынке, был у Гаврилы стул плохой. Скорее запишите. Это можно с прибылью продать в «Голос комода»… Эх, Трубецкой, Трубецкой!.. Да, кстати, Ляпсус, почему вы Трубецкой? Никифор Трубецкой? Почему вам не взять псевдоним еще получше? Например, Долгорукий! Никифор Долгорукий! Или Никифор Валуа? Или еще лучше – гражданин Никифор Сумароков-Эльстон? Если у вас случится хорошая кормушка, сразу три стишка в «Гермуму», то выход из положения у вас блестящий. Один бред подписывается Сумароковым, другая макулатура – Эльстоном, а третья – Юсуповым… Эх вы, халтурщик!.. Держите его, товарищи! Я расскажу ему замечательную историю. Вы, Ляпсус, слушайте! При вашей профессии это полезно. По коридору разгуливали сотрудники, поедая большие, как лапти, бутерброды. Был перерыв для завтрака. Бронеподростки гуляли парочками. Из комнаты в комнату бегал Авдотьев, собирая друзей автомобиля на экстренное совещание. Но почти все друзья автомобиля сидели в секретариате и слушали Персицкого, который рассказывал историю, услышанную им в обществе художников. Вот эта история. Рассказ о несчастной любви В Ленинграде, на Васильевском острове, на Второй линии жила бедная девушка с большими голубыми глазами. Звали ее Клотильдой. Девушка любила читать Шиллера в подлиннике, мечтать, сидя на парапете невской набережной, и есть за обедом непрожаренный бифштекс. Но девушка была бедна. Шиллера было очень много, а мяса совсем не было. Поэтому, а еще и потому, что ночи были белые, Клотильда влюбилась. Человек, поразивший ее своей красотой, был скульптором. Мастерская его помещалась у Новой Голландии. Сидя на подоконнике, молодые люди смотрели в черный канал и целовались. В канале плавали звезды, а может быть, и гондолы. Так, по крайней мере, казалось Клотильде. – Посмотри, Вася, – говорила девушка, – это Венеция! Зеленая заря светит позади черно-мраморного замка. Вася не снимал своей руки с плеча девушки. Зеленое небо розовело, потом желтело, а влюбленные все не покидали подоконника. – Скажи, Вася, – говорила Клотильда, – искусство вечно? – Вечно, – отвечал Вася, – человек умирает, меняется климат, появляются новые планеты, гибнут династии, но искусство неколебимо. Оно вечно. – Да, – говорила девушка, – Микель-Анджело… – Да, – повторял Вася, вдыхая запах ее волос, – Пракситель!.. – Канова!.. – Бенвенуто Челлини!.. И опять кочевали по небу звезды, тонули в воде канала и туберкулезно светили к утру. Влюбленные не покидали подоконника. Мяса было совсем мало. Но сердца их были согреты именами гениев.