Он и в самом деле положил трубку на подушку. Посмотрел на часы. Запас безопасного времени истек. Пора уходить. Хватит миндальничать. Это плохо кончится. Она конечно же держит его на привязи, на телефонном шнуре. Дешевая игра. Стыдно. Талант. Ей бы в театр на Таганке. – Алло! Ты меня еще не бросил? – Нет. – А как тебя зовут? – Питон. – Странное имя. Петя, что ли? – Ну, считай, что Петя. – Петя-Петушок… Ну все, больше не буду тебя отвлекать. Спи. Спокойной ночи. – Спокойной ночи. Он снова положил трубку рядом с ухом. Странное дело, ее голос вязал его по рукам и ногам. Давно надо было бежать отсюда, но не было сил шевельнуться. «Как последняя балда лежишь, Еремеев. Придут и пришьют прямо в постели. Тепленького возьмут. Вставай! А вот все равно лежу. Неврастения, Еремеев. Нельзя было с больными нервами в такую игру ввязываться. Бери “капусту” и уходи. В первом раунде ты победил. А второго не будет. Не должно быть. А Наполеон, кажется, так говорил: главное – ввязаться в драку, а там разберемся… Они разберутся. Хватит философствовать! Встаю… Ну? Ни фига… А может, это гипноз? Ясное дело – гипноз… Они же, сволочи, все себе на вооружение берут. Все, что создано умом во вред и даже во благо человеку. Абсолютно все. И яд, и лекарство. Старик Парацельс и представить себе не мог – наступят времена, когда сотрется грань между ядом и противоядием, злом и добром… И все-таки надо вставать. Я же ясно мыслю, четко все понимаю. Надо уходить, пока не пришли ее бультерьеры. Все. Сейчас для начала сяду. Садись! Нет такой команды… Это только собакам – “сидеть”! – кричат. Я не собака. А где Дельф? Вон он, лобастенький, в дверях лежит. Неужто вдвоем не отобьемся? Капитан Еремеев, подъем! Ага, встал-таки! Значит, не гипноз. А может, и гипноз, да только есть еще силушка душевная… И все же кое-какие меры безопасности не помешают». Он достал из ящика стола афганской сувенир – «листик». Пластиковая противопехотная мина умещалась на ладони. Сбоку было выштамповано крылышко, чтобы сброшенные с вертолета «листики» разлетались, крутясь, как кленовые семена-носики. Эта мина была, пожалуй, самым гуманным оружием в Афгане. Она не убивала, а только калечила, выводила бойца из строя. Сорок граммов жидкого ВВ при неосторожном нажатии на пластиковую оболочку дробили стопу или вылущивали руку по локоть. Он отнес «листик» в прихожую и положил под дверной коврик. Войдут, наступят – взрыв! – замешательство. Он откроет стрельбу первым, прямо в нерассеявшуюся пыль. Потом спустит Дельфа в погоню за убегающими. Таков был план обороны. Шанс отбиться, конечно, есть, если те не сработают тоньше, быстрее, раньше. Впрочем, какой им резон убирать столь спешно следователя ФСК, который и без того купился за тридцать тысяч зеленых? Взять его под контроль, использовать дальше – вот это им в толк. Сегодня не придут. Будут выходить на контакт… А вот ее уберут. Она им больше не нужна. Она им теперь опасна. Он ее крепко подставил. Дура-девка… – Эй, – позвал он ее в трубку. – Ты еще не спишь? В ответ едва уловил ее тихое мерное дыхание. Спит. А может, все обойдется? Ночью всегда такое напридумается, что утром только диву даешься… Но пистолет с предохранителя лучше снять… Уже светает. Через два часа откроется метро и пойдут электрички. Значит, через сто минут можно будет выходить. Значит, еще целых сто минут можно подремать, слегка расслабившись. Вон и сердце ныть перестало. Оно уже без стрессов жить не может. Как глубоководная рыбина без давления – вытяни на поверхность – разорвется изнутри… Разожми зубы, гад! Ты же знаешь, чем это кончится. Немедленно расслабься. Вот так. Все путем. Все отлично, Григорий, нормально, Константин… Вон сколько «капусты». На все хватит – и дом восстановить, и мастерскую поднять, и в Грецию съездить, если захочется… А хочется! Хорошо в Греции, если фильму «Греческая смоковница» верить. Красивый фильм. Душу греет. Море теплое, прозрачное, нежно-голубое. Яхточка, парус и загорелая смелая озорная девушка радостно спихивает тебя в ласковую воду, в которой так приятно обниматься… Неужели такое только в кино бывает? Два любимых фильма у Еремеева: «Греческая смоковница» да «Белое солнце пустыни». Красноармейца Сухова да на эту бы яхту. То-то бы прибалдел парень… Стоп! Не спать… Отдыхать как в карауле, расстегнув верхнюю пуговицу ворота, согласно Уставу гарнизонной, караульной и внутренней службы. Вытянись, расслабься… Отдохнуть надо. Полная релаксация всех мышц. Силы еще сегодня пригодятся, да и свежая голова тоже. Нечеловеческий истошный вопль взорвал телефонную мембрану. – Карина, что случилось?! Алло! Что там, Карина! Карина… Он напрасно тряс трубку и кричал в микрофон. Трубка молчала. Она походила на маленькую черную мумию, скорчившуюся от ужаса. Еремеев выхватил из-под подушки пистолет, сунул в карман, метнулся к двери и только чудом не наступил на заминированный коврик. Чертыхнулся, вытащил из-под него «листик» и с миной в кулаке бросился из дому. Вперед! – Зачем? Надо. «Дурак! Ничего уже не поправишь. Никого не спасешь. Только сам на пулю нарвешься. Не глупи, Еремеев, это не профессионально. Вообще все, что ты сегодня натворил, это вопиющее разгильдяйство. Рассиропился как последний додик… И все-таки ты к ней бежишь. Питон! На рожон лезешь. Пожалеешь, ой, пожалеешь…» У подъезда – белый «мерседес». Так… Один мордоворот за рулем, другой – на заднем сиденье. Оба курят. Кого-то ждут. Не по ее ли это душу? – «Сбавь шаг! Медленнее. Еще. Вот так, достаточно. Запоздалый гуляка спешит к жене… Ага, с миной в кулаке. Спрячь в карман! Только не надо на них так пялиться. Тот, что за рулем, явно из ее бультерьеров. Это же он чуть не сшиб меня на лестнице. Спокойнее, я им пока по фигу…» Лифт томительно долго полз на двадцатый этаж. Что они с ней сделали? И сколько их там? Надо стрелять в дверной глазок на любой мужской голос. Чушь. Только при явной угрозе. А может, блокировать дверь и вызвать ПМГ? Поздно. Палец уже нажал на голубую кнопку звонка. Кто-то зажег в прихожей свет. В дверном глазке загорелся желтый зрачок. Еремеев достал пистолет, сдвинул собачку предохранителя… – Кто? – спросил из-за двери испуганный женский голос. «Она? Похоже и очень…» – Это я. Питон. Он скорее почувствовал, чем смог заметить, как его внимательно рассмотрели сквозь стеклянный глазок. Щелкнул замок, стальная дверь, оклеенная черным пенопленом, приоткрылась. «Слава богу, жива!» Карина – как он и ожидал, в жизни она выглядела несколько старше, чем на фотографии, – испуганно, мрачно и удивленно уставилась на него. – Это я – Питон, – повторил он. – Что случилось? Что за крик? – Проходи, – бесстрастно бросила она и не очень твердо шагнула в сторону, придерживая на груди распах черного шелкового кимоно с вьетнамским ли, китайским ли драконом. Звериным чутьем он определил, что в квартире никого больше нет. Но, не вынимая руки из кармана и не снимая палец со спускового крючка, быстро заглянул в единственную комнату, прошел на кухню, осмотрел ванную, туалет и снова вернулся в комнату, срединную часть которой занимала двуспальная деревянная кровать под овальным, вделанным в спинку зеркалом. Стена против окна была зазеркалена от пола до потолка, расширяя невеликое жизненное пространство вдвое и умножая вдвое же все вещи – японский велотренажер с мини-компьютером, туалетный столик, широкоэкранный телевизор с видеоплейером… Дверь на лоджию была распахнута, и он немедленно двинулся туда, перешагнув опрокинутое плетеное кресло. Вид с двадцатого этажа на ночную майскую Москву захватывал дух. Но Еремеев сразу же глянул вниз – белый «мерс» все еще стоял у подъезда, с такой высоты он смотрелся не больше спичечного коробка. – Вот это не мое, – произнесла за спиной Карина, и он оглянулся. – Что не твое? – Вот это. – Она показала на маленький титановый карабинчик, защелкнутый за стальной прут балконного ограждения, миллиметровой толщины леска убегала от карабинчика через перила вниз, надо было полагать, до самой земли… – По нему он спустился, как паук по паутине… – Кто? Она поправила спутанные волосы. Тушь под левым глазом слегка поплыла, но это придавало ей лишь некоторый домашний шарм. – Если я скажу кто, ты решишь, что у меня глюки… Она вошла в комнату, подняла с пола бутылку белого вермута, стоявшую у изголовья кровати. – Вот видишь! Она почти целая. Я отпила не больше фужера. От этого не могут быть глюки. – Не могут, – согласился он и присел на край кровати. «Ничего себе станок», – невольно оценил Еремеев шедевр мебельного искусства, претендовавший на главную роль в обстановке квартиры. Письменного стола здесь не было, да и не могло быть, его заменял журнальный столик с телевизором и видаком. – Может, выпьешь? – спросила хозяйка, наполняя свой недопитый фужер. Ее нечаянно или намеренно выскользнувшее из-под полы кимоно белое, великолепной лепки колено бросалось Еремееву в глаза, белизна женского тела слепила, словно следовательская лампа на допросе. – Нет. На работе не пью. – А ты на работе? – в ее голосе он уловил легкую насмешку. – Как видишь. – Тогда принеси из прихожей картонку. Не бойся – она пустая. Еремеев принес коробку, которая вначале показалась ему упаковкой из-под дамских сапожек только намного шире; на прорезанной крышке пестрела картинка: паук-птицеед хватал своими хелицерами тропическую птичку. Этикетка сообщала, что игрушка сделана на Тайване. Из коробки вылетела бумажка. Карина подобрала ее с пола, прочитала и изменилась в лице. – Это мой почерк, – прошептала она. – Но я этого не писала! Еремеев пробежал две короткие строчки: «Мама, я тебя люблю. Очень устала. Прости, если можешь… Я не хочу жить». – Это неправда! Я хочу жить! – закричала она, отшвыривая записку, словно отмахиваясь от невидимой угрозы. Еще секунда, – и она сорвалась бы в истерику, если бы Еремеев не выплеснул ей в лицо остатки вермута. – Успокойся! Она изумленно распахнула на него глазищи, слизывая остро-красным язычком горько-сладкие капли. – Расскажи, что произошло. Ну? Все по порядку. Слушаю тебя! Коварное кимоно обнажило почти все бедро, но она совсем не заметила этого, уставясь в распахнутую дверь прихожей. – Принести воды? – Нет. – Положи трубку на место. Телефонная трубка все еще лежала на подушке. Карина механически переложила ее на аппарат, и это простое действие окончательно вернуло ее в чувство. – Он принес эту коробку вечером… – Кто «он»? – Неважно… Он принес и попросил оставить до утра. У его дочери день рождения, и он сказал, что хочет сделать ей сюрприз. В общем, чтобы она раньше времени не увидела игрушку, оставил ее у меня. В прихожей…