Степан, показывая неплохое знание латыни, предположил, что per spiro ad — это каламбур, довольно хитрый и необычный, в котором смешаны латинские Per aspera ad astra (через тернии к звездам) и Dum spiro spero (пока дышу, надеюсь). Горлису такой каламбур показался бессмысленным. Но лишь до тех пор пока Степан не объяснил, что в Одессе среди лихих людей греческого и арнаутского происхождения большим авторитетом пользуется некий Спиро. А учитывая силу греческо-арнаутской колонии в Одессе, можно сказать, он среди персон такого сорта в городе вообще главный. — То есть ты хочешь сказать, что тут было написано Per Spiro ad astra. То есть каламбуривший имел в виду: «Через Спиро к звездам». — Как раз так и хочу сказать! — А чего ж spiro написано с маленькой буквы? — А ты, Танелю, на atalas поглянь. У сего Гологура буква s и тут пишется так, что не разберешь, великая литера или малая. Что-то среднее получается — полуторное. Но в atalas она в конце слова, и мы сразу понимаем, что малая буквица. А в Spiro, где в начале слова, вполне может быть и великою. Натан взял протянутую бумажку и долго смотрел в увеличительное стекло. И вправду «полуторная буква», и так и этак можно ее толковать. Горлис отложил бумагу и Loupe и с приятным удивлением уставился на товарища. Как того осенило такой идеей, вроде и напрашивающейся, но заковыристой? Да вот еще и в таких неожиданных парадоксальных мыслях Кочубей бывал неповторим и бесценен. Степан тем временем довольно попыхивал наследной трубкой: — И глянь, как интересно тут вимальовується. Снова высокий строй мысли. Однако как ловко всунуто имя разбойного человека в середку латыни. Чесно кажучи, сей Гологур начинает мне нравиться. — А не связан ли Спиро со Ставраки, который как раз за обустройство линии порто-франко с Абросимовым спорит? — Да как же то может быть не связан, ежели оба греки и оба пребывают в Одессе. Точно связан!.. — Можешь ли ты через своих хлопцев разузнать, как оно — пообщаться со Спиро, возможно ли? — Тяжко, що й казать. Но я попытаю, — сказал Степан и тихонько замугыкал давешнюю песню. — Добро! А я завтра постараюсь узнать у Дрымова, что нового… — Чувствуя, что большой разговор закончен, Натан спросил напоследок: — Слушай, так а что это у тебя за песня такая — поешь, когда трубку набиваешь или куришь? — Та ну, Танелю. То долгий рассказ. Езжай, до театру еще опоздаешь. — И то правда. За сим Горлис начал собираться в оперу, отчего у него сладко потеплело в сердце (очень уж за Росиной соскучился — столько ж не виделись). Степану тоже хотелось представление посмотреть, но он говорил, что пока не может столько денег тратить. Вот когда на ноги встанет, вот когда семью заведет, одежу барскую купит и вообще будет «сам себе паном», вот тогда… Глава 10, в каковой наш герой после театра ужинает с любимой танцовщицей, ея сестрой меццо-сопрано да узнаёт кое-что важное Едучи в театр, Горлис задумался о странностях загадочного племени украинских казаков. После года знакомства со Степаном и, чуть менее, с другими усатовскими Кочубеями ему трудно было вполне понять статус этих Cosaque. Землю пашут, как servus’ы[19]; оружием владеют, как воины; притом многие (а Степан — сын усатовского сотенного) грамотны, почти как nobilis’ы[20]. Ну, откуда младший Кочубей знает латынь, может, не всю, но по крайне мере зачатки, знаменитые латинские изречения? Он же, кажется, в коллежи не ходил. Значит, в усатовской хате, в сундуках ее не только белье да одежа, но и книги хранятся. А отец и дед Кочубей учили его с малолетства, причем неплохо и разному. К примеру, что касается истории сего края, Горлис слышал от товарища такие рассказы, да не выглядевшие пустой фантазией, а подробные — с именами, датами и топонимами, что ни в каких «Энциклопедиях» не читывал. При сём Кочубей называл родные места Ханской Украиной, а еще — Мукатаа Томбасар, Дубоссарский гетманат, а также «Землей черноморцев». Когда ж любознательный Горлис изумлялся одним сим названиям, приятель отвечал ему: «А ты, Танелю, слухай, слухай. Тебе ж на Дерибасовской-Ришельевской такого не расскажут». Называя сей перекресток ввиду прелестного Театра, возвыщающегося над ним да и над всем городом, подобно Парфенону в Афинах, Степан имел в виду обильные на разговоры места: ресторацию Отона да клубную залу. Но что интересно — Кочубей предпочитал рассказывать о временах более-менее давних, подходя же к событиям последних десятилетий, от объяснений увиливал. Точно так, как это было на исходе их последнего разговора… * * * Когда дорога перешла в центральную, более нарядную часть города, мысли Натана переключились на Театр, предстоящее представление и его отношения с прекрасной демихарактерной актёркой Росиной. Тут ведь тоже всё оказывалось не так просто и понятно… В чужой стране, в чужом городе большинство молодых актрис, дабы не растерять себя, имели жизнь строгую, практически семейную. Но своеобразно семейную. Был у них постоянный «благодетель», человек из высших слоев. Иногда сии романы заканчивались постоянным семейным проживанием и даже венчанием. Но чаще — нет. Если «благодетель» был женат или же холост, но не ревнив, или в частых разъездах, или сам не очень постоянен в чувствах, то девушка не так чтобы явно, но и не совсем тайно имела еще и «воздыхателя» (победней, помоложе и ближе к сердцу). Позволять себе нечто большее и одновременно серьезным девушкам считалось зазорным. Причем важной здесь была и общая система отношений. Галантных ухаживаний, совместных прогулок, обедов или даже ужинов с иными могло быть и больше. Но «воздыхатель» бывал один. И на взгляд со стороны не всегда можно было распознать, кто «благодетель», а кто «воздыхатель». Тем более что актёрки, подобно эллинским гетерам, были абсолютно свободны в своей воле и своем выборе. Они могли в любой момент рассориться с имеющимся «воздыхателем» и приблизить к себе кого-то другого из тех, кто мягко ухаживает. Расстаться с «благодетелем» было намного сложнее, поскольку те бывали влиятельны, богаты и могли каким-либо способом сильно навредить антрепризе, вплоть до разрыва общего контракта и досрочного прекращения отношений города с антрепренером (так, например, случилось недавно с договором, подписанным Монтовани). Потому выбор «благодетеля» был намного более серьезным, строгим шагом, чем избрание «воздыхателя», и требовал тщательного рассмотрения. Впрочем, от ошибок и здесь никто не бывал застрахован. Тут, однако, разрыв отношений, инициируемый артисткой, требовал всё же некоей серьезной причины, как, например, совсем уж дурное, грубое или даже жестокое обхождение; забвение или близкое к нему невнимание; скупость, но самое частое и естественное — разорение «благодетеля». Со знанием всего этого лучше и легче будет понять отношение Натана к dolce Росине. С одной стороны, его сердце со всем молодым пылом ежечасно стремилось к ней, к ее обществу. Но, с другой — он понимал, что есть времена — дни, вечера и ночи, — когда она не с ним. И поскольку он в сём ничего изменить не мог, то сердцу приходилось смиряться, принимая имеющиеся обстоятельства. Между прочим, «благодетеля» Росины Горлис не знал. Да, в общем-то, и не хотел знать. Но не из ревности… Хотя нет, зачем лукавить, толика постоянной ревности всё же имелась. В свою очередь, и Росина слегка ревновала. Смешно сказать к кому — к Марфе, ведшей хозяйство! К этой солдатке, ходившей вечно в суровом ортодоксальном платке и мешковатом платье. К немолодой, насколько он мог заметить, женщине, относившейся к Натану с тетушкиными, почти что, строгостью и вниманием. Признаться, Натан чаще всего не верил в полную искренность такой ревности, почитая ее, скорее, зеркальным ответом на его ревность, основания имеющую. И ведь что любопытно, из-за такого же встречного чувства ему и вправду становилось легче смириться с существующим положением дел… Но вот приехали к театру, с «часовой» его стороны, то есть в том месте, где недавно установили гордость Одессы — большие, глядящие на Ришельевскую улицу часы. Новый Театр, сработанный в античном духе, был любимейшим украшением города. Как сказал о нем кто-то на балу: «Это серебряная шкатулка, брошенная на карту Одессы, каковая будет не только украшать, но очищать и облагораживать всё пространство вокруг». (В виду, как вы понимаете, имелось пространство на Одесском плато меж городом и портом, действительно всеми забытое: захламленная Екатерининская площадь; столь же загаженные остатки турецкого замка; соседние пустыри над склонами, превращенные в свалки.) Сегодня давали какую-то комическую оперу с либретто по французской пьесе Коллена д’Арлевилля. Автор музыки указан не был, отчего Горлис сообразил, что, скорее всего, ее написал сам Замброни. И не сказать, чтобы музыка была плоха. Отнюдь нет, просто она казалась собранной частями из множества других комических опер. Когда в массовых сценах вышел балет, сердце забилось чаще, потому что Натан сразу же узнал свою Росину, хоть она, как и все, по задумке постановщика была в маске. Но тут трудно не узнать, поскольку она была лучшей танцовщицей в труппе. (Это, как вы понимаете, мнение Горлиса, а он в сём не мог быть объективным.) Арии исполнялись на обоих языках — и на итальянском, и на французском. Натан подумал, что в этом есть некоторая фронда в связи со сложными политическими событиями в Италии. Да и выбор Коллена в этом смысле показателен. В нынешних обстоятельствах он был автором с сомнительной репутацией, поскольку скончался до поражения Наполеона, а значит, не успел сказать о нем ничего плохого. Равно как и ничего хорошего о вернувшихся Бурбонах… И тут Горлис потряс головой, как бы вытряхивая из себя музыку и прочие художественные впечатления. Постойте-постойте, а как же называется опера — L’Inconstant? Ну да, это одна из известнейших пьес Коллена — «Непостоянный». Может быть, это как-то соотносится с надписями Гологура на хуторе, может быть, в сюжете сего произведения скрывается нечто, что может помочь раскрыть тайну торговца-дворянина Гологура? Но нет-нет, вспоминать там нечего — влюбленности, ссоры, измены. Хороши в L’Inconstant только характеры, а сюжет безнадежно банален (не зря Дидро остроумно сказал об этой пьесе: «Луковая шелуха, расшитая золотыми и серебряными блестками»). Значит, следовало искать некие другие закономерности. А они есть, несомненно есть, нужно только уловить их… Важным также было общее ощущение, что уже и из имеющегося знания, понимания начинают сгущаться, связываться, сплетаться друг с другом факты и догадки, образуя нечто нерасторжимо цельное… * * * Из театра домой Фина, Росина и Натан возвращались в одной карете, сугубо по-соседски (ну кто и что может сказать дурного — сестры-артистки едут вместе с галантным соседом-театралом). По дороге заехали в трактир, заказали ужин (уже не постный) в квартиру Фины и Росины. Правду сказать, такой разворот событий стал для Горлиса несколько неожиданным. Ранее у него практически не было возможности пообщаться с Финою. А так, чтобы совместный ужин, или обед, или завтрак, так нечего и думать. Натан не вполне понимал, почему так происходило. Как ему казалось, кузины были вполне дружны, однако дружить предпочитали в его отсутствие. И он не спорил с этим, не считая возможным лезть в чужой монастырь со своим уставом. Но в этот вечер, повторюсь, всё было иначе… Когда приехали домой, то началась веселая суета, какая бывает в подготовке и ожидании хорошего ужина с хорошим вином в прекрасной компании. Обсуждали сегодняшний спектакль, повторяя па и напевая мелодии. Особенно — арию, которую исполняла Фина. Она и вправду была самой запоминающейся. Как сказала Фальяцци, не без кокетства, ей ее «подарили». Так Горлис понял, что спектакль и вправду собирался из кусочков. В ожидании ужина Росина нашла мгновение шепнуть Натану, чтобы он по возможности развеселил Фину, поскольку та в последние дни совсем грустна стала. «Видно, “благодетель” обижает», — подумал Натан. И он сегодня расстарался. За столом говорили, разумеется, по-французски — и это были водопады парижских острот и тонких двусмысленностей. Сестры смеялись до изнеможения. В какой-то момент tesoro Росина даже по-балетному мягко и точно нажала ножкой на туфлю Натана: мол, достаточно, хватит, он уже вполне развеселил Фину — более не надобно. Так стало ясно, что совместный ужин закончен. Фальяцци напоследок еще высказала возмущение, что в Одесском театре не ставят чего-нибудь нового и смелого, как, например, «Золушка, или Торжество добродетели»[21]. И, получив горячее согласие собеседников, ушла к себе, напевая полюбившуюся всем арию и позволяя при этом смелые вариации, недопустимые на спектакле. Натан заслушался, не умея скрыть восхищения ее голосом (но и только, видит бог). Росина же проследила, чтобы сестра совсем ушла к себе, и лишь после этого пошла умыться перед сном. Горлису такая строгость показалась чрезмерной. Ну, право же, смешная ревность от той, кто полтора часа назад сама просила развеселить сестру. В то же время понятней становилась прежняя система взаимоотношений кузин, когда они не знакомились с воздыхателями друг друга. И сегодняшний опыт в итоге, видимо, получился неудачным. Впрочем, никакой вины за собой не ощущавший, Натан был совершенно спокоен. Умывшийся первым, он лежал в приподнятом настроении и радостном ожидании любимой. Представляя ее облик, рассматривал уютную девичью комнату. В ней был особый актерский и особенный итальянский шарм. Мебель, пусть и не в абсолютно одном стиле, была расставлена так, что, казалось, иначе переставить невозможно. А разница стилей скрашивалась повторяемой общностью украшений, безделушек, цветовыми рифмами штор, скатерок. Вспомнился танец Росины из ключевой хореографической сцены в L’Inconstant. Отчего мысли вернулись к делам. Внизу этажерки лежала стопка бумаг, должно быть, либретто спектаклей, в которых занята Росина. Верно, полезно было бы полистать сюжетную роспись сегодняшней постановки. Вдруг из этого всплывет что-то важное для дела? Но лезть в бумаги Росины самому, без спросу, было совершенно неприлично. Нужно дождаться, поговорить. Однако когда зашла Росина, когда она его обняла, поцеловала, то обо всем остальном Натан забыл… Потом, когда прошло первое насыщение, они принялись играть, сплетаясь и расплетаясь, подныривая друг под друга и выныривая в неожиданный моменты, целуя и небольно, бесследно покусывая друг друга. В эти мгновения они были божественно легки и радостны, чему, видимо, способствовало новолуние, погрузившее Одессу во тьму. В сии миги сложилось чувство совершенного единства — телесного, душевного, духовного. Вдруг оба замерли, будто боясь расплескать обретенную на какое-то время гармонию, и просто прижались друг к другу. — Знаешь, Натаниэль, — сказала зачем-то Росина, как будто неповторимость сего момента непременно нужно было скрепить какой-то тайною. — А ведь я готова умереть за тебя… И даже не спрашиваю — готов ли ты ради меня на то же. Просто хочу, чтобы ты знал: я готова умереть за тебя. Наш Натан-Натаниэль напрягся и замер от неожиданности. Нельзя сказать, чтобы он относился к Росине потребительски, — нет, его чувство к ней было глубоким и искренним. Но всё же при этом никогда не получалось рассуждать в категориях «жизни», «смерти» и готовности отдать сию жизнь за нее. Горлис чувствовал, что сейчас нужно что-то ответить, однако же мысли путались, сбиваемые сомненьями и боязнью соврать в момент такой искренности. Поэтому он сделал единственное, что мог сотворить в сей момент, — обнял ее и нежно, и крепко, стараясь как бы со всех сторон окружить собою. При этом он впервые ощутил, что Росина всё же старше его и в чем-то опытнее, мудрее. Она ж продолжила, будто ей было мало выдачи одной тайны, такой глубокой и личностной. Преступая границы, любимая готова была раскрывать и чужие секреты: — Знаешь, кто «благодетель» Фины? — Нет, — ответил Натан, чувствуя себя еще более неловко. Первым стремлением было — попросить ее не говорить о сестре. Право же, зачем ему груз чужих тайн? Но с другой стороны — актрисы многое знали в городе, и вдруг то, что сейчас скажет любимая, окажется полезным знанием в его делах. Однако от такого предположения становилось еще более совестно. Ему и перед самим собой было бы стыдно толковать происходившее так, будто он использует ложе, чтоб узнать — для работы — чужие тайны. Однако, пока он размышлял и колебался, Росина успела молвить: — Се — Абросимов. Вот все думают, что он купец, а он — дворянин, между прочим. И мало кто знает, но жена одного высокого одесского чиновника — его сестра. Сводная, правда, однако же сестра. Надо ж, и вновь Абросимов! А его сестра — жена «высокого одесского чиновника», так это же… это… наверное, Анастасия Вязьмитенова! Видимо, так. И тогда сразу становится понятным, отчего это «особый чиновник» так за «русское дворянское купечество» волнуется. Наверняка от сделок по-родственному внакладе не останется. Росина же продолжала: — …Но то, что Абросимов и дворянин, и купец одновременно, означает, что он порой ни дворянин, ни купец. Сам не знает, кто и что он. Потому с ним сложно бывает, хотя не сказать, чтобы груб или скуп. Но сложно… В завершение сей фразы Росина поцеловала его. И именно этот поцелуй, в отличие от многих предшествующих, произвел чудодейственное действие, начав вторую волну нежных игр, вновь не столь невинных. Лаская, любимая приговоривала, какой он у нее — нежный и мужественный, сильный и красивый, словно некий древний бог ее земли. Она говорила сие на итальянском, но он прекрасно понимал всё сказанное. И вдруг не к месту подумал: не забыть бы завтра, с утра понедельника, сделать физические упражнения, по обыкновению оставленные без внимания после двух дней отдохновения в субботу-воскресенье. Но тут же, устыдившись несвоевременных сих мыслей, набросился на Росину со страстью, извиняющей всё. II. Натан Горлис. Судьба Броды. Продолжение Да, кстати, а о Дитрихе мы уже говорили? Нет? Только имя упомянули? Ну, так слушайте!.. Наум Горлис не был столь наивен, чтобы ждать, что дела можно вести, имея в виду лишь ум, расчет и деловую хватку. Нужна и сила, просто сила; ловкость не только умственная, но и телесная. В Европе, от войн уставшей, но к ним привыкшей, надо уметь защищать себя и своих близких — в том числе и с оружием (в том числе на дуэлях), а может быть, и голыми руками, сжатыми в кулаки. К тому же… Ну, если уж начистоту, как между своими, то Наполеон, при всех своих недостатках — славолюбии и своеволии, — всё же много сделал для того, дабы подравнять всех в правах. Эмансипировать всех, в том числе и евреев. То есть можно сказать, что французский император, подобно Науму Горлису, был тоже сторонником гаскалы, но только с противоположной, встречной, так сказать, стороны. Итак, в фольварк Горлисов был принят гой, старый солдат Дитрих. Он стал тут и охранником, и мастером по хозяйству, поскольку руки росли из правильного места и в нужном направлении. Любые текущие недостатки Дитрих устранял легко, быстро — с показным изяществом человека, знающего о своем сильном качестве и не стесняющегося его показать. Но это всё так, фурнитура, главной же задачей старого солдата в доме Горлисов было физическое воспитание Натана и обучение правильному обращению с оружием. Дитрих не был австрийцем — напротив, он был пруссаком. Крестьянином по происхождению, почти всю жизнь прослужившим в прусской армии. По его уверениям, она была лучшей в мире, и если терпела поражения, то лишь по причине значительно превосходящих сил противника. Но армия армией, а вот родную Пруссию Дитрих не склонен был приукрашивать, поскольку и сам оттуда бежал, как понял Натан, из-за строгостей в прусской паспортной системе. У старика имелся какой-то застарелый непорядок в документах, что грозило ему неприятностями. А вот в не столь педантичной Галиции и Лодомерии он сумел каким-то образом устроиться (и даже Натан догадывался — каким). К спартанскому воспитанию Натана приступили, когда ему исполнилось семь. Оно включало в себя многое, начиная с фундамента — ежедневных физических упражнений, кроме святых Шаббата и воскресенья. Ну то есть как: Дитрих не делал упражнений по воскресеньям, а Натан — по субботам. В таком распорядке, еженедельно соблюдаемом, тоже была какая-то своя прелесть, элемент ритуала ученика и учителя. Следом, по мере взросления мальчика, усложнялись и виды занятий: по нескольку часов в день уделялось изучению приемов фехтования, боя на ножах, рукопашного боя (включая селянское «на кулачках», что по-немецки звучало весьма романтично — Faustkampf). Врать не будем, поначалу Натану всё это очень не нравилось и казалось пустой тратой бесценных минут жизни. Но — удивительное дело — через какое-то время он не просто привык, но и находил в сих занятиях немалое удовольствие. По утрам его тело само требовало нагрузки, упражнений. Да и, правду сказать, приятно было видеть свое отражение на водной глади или в зеркале (только нужно было таиться, чтоб родители и сестры, подглядев сие, не засмеяли). Радостно было созерцать, как его тело, еще недавно нескладное и худосочное, понемногу становится похожим на изображения из книг по истории античного времени, коими отец иллюстрировал свои уроки. К тому же с Дитрихом всегда было интересно. Подобно Карине, он оказался прекрасным педагогом: точно знал, когда и насколько отругать, а когда и как похвалить, чтоб достичь наилучшего результата. Старик умел увлекать, превращая всякое дело в занимательное. Например, он показывал мальчику, как лучше драться той самой ослиной челюстью, ежели нет в руках никакого иного оружия. Сначала целой, а потом — ее частями. Распиленная по оси симметрии, да с ручками-мотанками, да с остро заточенными концами, эта раздвоенная челюсть превращалась в еще более грозное оружие, которым можно обороняться да разить с двух рук. Что само по себе очень важно, ибо левая рука для правши и правая для левши во время боя должны быть не менее опасными.