– Я понял. – Эти мусульмане такие медлительные. Наше время им тратить только в радость. Миссионер пропал ещё до сезона дождей. Весть о найденном трупе пришла больше месяца назад. Дату Салилинг сказал: – Встретимся здесь через две недели. Либо мы придём в Дамулог. Принесём ответ, а вы привезёте древесину и деньги. – Не через две недели – через одну, прошу вас! Миссис Джонс уже заждалась. Бедная миссис Джонс! Старейшины заговорили между собой на своём наречии. – Нет, – ответил дату, – за неделю не получится. Дотуда далеко, а людям с реки Пуланги доверять нельзя. Они не мусульмане. И не христиане. У них иные боги. Кариньян сочувствовал миссис Джонс, жене миссионера. У него мелькнула мысль: «Может, пойти с ними вместе и доставить тело обратно в Дамулог?» Луис сказал: – Я согласен идти с вами, но не дальше Тандая, если только пойдём мы оба. А что до переправы через Пуланги – нет уж, увольте. Мне не хочется умирать. Хочется прожить подольше. – Ладно. – Вы отправитесь с ними, отец? – Да. – Сами? – Если я пойду с ними, значит, уже не сам. Уговорились: дату найдут Луиса в Дамулоге через две недели. Луис заказал бутылку «Сан-Мигеля». – Люблю католические столовые, – сказал он своим собеседникам. – В нашей, адвентистской, пива не достать. Вредно для здоровья. Хозяйка поспешила принести им закуску – мясо из большой стеклянной банки. По обеим сторонам от входа в кафе сгрудились горожане и глазели на них с открытыми ртами. – Могу раздобыть авокадо, – предложила хозяйка Кариньяну. – Приходите к нам обедать, сделаю для вас авокадовый молочный коктейль. Священник перекусил отбивной из мяса карабао, присыпанной специями, но, тем не менее, с невероятно сильным душком. Он кивнул в знак того, что оценил вкус по достоинству, и вот для него уже вынесли целую тарелку. Нет, мясо-то было неплохое. Но послевкусие от него слишком уж отдавало запахом карабао. Сборище за дверью голосило: «А-тес, а-тес, а-тес!». И вышел Иуда, пошёл и удавился.[25] – За всех помолюсь, – крикнул им священник. Салилинг встал и грозно двинулся на назойливых зевак. Топнул босой ногой, тряхнул копьём. Толпа отхлынула на пару шагов. Хозяйка принялась вяло расталкивать старого пьянчужку за соседним столиком, вопя что-то невнятное. Он же, кажется, не отдавал в этом отчёта. – Глядите-ка, ваши прихожане хотят исповедаться, – заметил Луис. И низринулся Иуда с высокого места, и когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его.[26] Кариньян задавался вопросом, имеют ли эти люди, заботящиеся лишь о том, как бы выжить, хоть какое-то понятие о чувстве вины. Все эти заскорузлые существа, словно вытесанные из красного дерева, которые приковыляли сюда ради исповеди. Он ушёл вместе с остальными дату, отпихнувшими сельчан прочь с дороги. – Пойду помолюсь. Каждый должен молиться. Молитесь святым угодникам на Небесах! Ему предстояло идти с двумя дату в их барангай под названием Тандай. Туда не ходили джипни, туда, начиная с определённого места, не было даже дороги. Придётся пешком. Кариньян понял только то, что люди, у которых хранятся останки миссионера, живут у реки Пуланги. Как долго туда добираться, оставалось только гадать. Дату сказали – двадцать пять километров, но с его стороны было глупо об этом спрашивать, ибо откуда бы им знать точное расстояние? Из вежливости они предоставили примерное время: двухдневный пеший переход. Дату настаивали на том, чтобы выйти немедленно – так они смогут добраться до Тандая уже к ночи. Они шли вместе до полудня и достигли Магинды. Там дату любезно одолжили для него лошадку, не крупнее пони, с деревянным седлом на спине. Замыкая вереницу из трёх стариков, лядащая животина тащилась под весом Кариньяна несколько километров к подножью холма под барангаем Тандай, потом пришлось спешиться и взбираться по тропке за ней, а тем временем над изгибами невысоких гор уже спускались сумерки. Вырубленная сельчанами просека, ведущая вверх по склону, была широка и потому удобна – но сам склон крут, и священник запыхался. Он уже был слишком стар для таких похождений – сколько ему лет? Да почти шестьдесят. Точно Кариньян не помнил. На полпути они услышали негромкий свист, и к ним присоединился четвёртый сопровождающий. – Добрый вечер, атес, – сказал он по-английски. – Я составлю вам компанию. Юноша представился как Робертсон, племянник Салилинга. Лица Робертсона в неярком вечернем свете было не разглядеть. Раздумья об Иуде, всевозможные образы, этот монах, этот сон преследовали Кариньяна весь день. Монах из сна с серебристым облаком вместо лица. Может, удастся найти кого-нибудь, кто растолкует ему увиденное? Они перевалили через гребень и отправились на ночёвку в здание школы. Священнику принесли ужин, состоящий из клейкого белого риса и зелёных листьев какого-то растения, которое они назвали «хвай-ан», и вскоре, поскольку ночь была непроглядная, не осталось ничего кроме как лечь спать. Он улёгся на бок на деревянном полу, как и все прочие, без матраса и без покрывала. Не спалось. Воздух пах иначе, чем в его спальне у речки-вонючки рядом с Басигом, в помещении стояла духота, окна заслоняли громадные листья бананов, и даже ящерицы под застрехами верещали как-то по-чудно́му. Около полуночи начался дождь, постепенно лило всё сильнее и сильнее, пока гроза не стала порываться сокрушить металлическую крышу, угрожая утопить их сперва в собственном рёве, а затем в потоках ливня. Капли проникали сквозь стыки между рифлёными листами жести, и Кариньян сдвинул две парты и заполз под них, чтобы укрыться. В кромешной темноте в класс пробирались сельчане, у которых крыши протекали ещё сильнее, пока их не набралось под две дюжины. Когда ливень прекратился, ещё несколько часов было слышно, как он грохочет где-то внизу за горным склоном. Проснулся священник на рассвете, почти не сомкнув глаз, и вышел на улицу опорожнить мочевой пузырь за углом школы. После ночного дождя было прохладно, но не чувствовалось ни единого дуновения ветерка. В этот час казалось, будто земля лежит разверстой, готовая выдать все тайны. Какое подношение положил бы я к подножью креста, на котором висит разбойник? Он громко испортил воздух, и ребятишки, которые подглядывали за ним из-за угла, принялись выпячивать губы и со смехом подражать звуку пускаемого ветра. Какое утешение было бы ему у изножья смертного ложа его? Не тратя времени на сборы и не попрощавшись, трое дату вышли и возобновили путешествие. Они ничего на себе не несли, вот и он ничего не нёс. Впрочем, хоть они и шли босиком, он обул свои кеды. Они спустились по скользкой тропе к длинной горной гряде и добрели вдоль неё до другой вершины. С одного края мир залился алой краской, и откуда-то снизу прямо на них выкатилось солнце, испуская жгучий пар и, как казалось, сотворяя из самой дымки новый пейзаж, сложнее и величественнее прежнего, полный холмов, ущелий, искрящихся ручейков и растительности, окрашенной не просто в бесчисленные оттенки зелёного, но также серебристой, чёрной, фиолетовой. Остановились у какого-то барангая в несколько лачуг на близлежащем холме, выпили местного кофе и съели каждый по плошке риса. Салилинг заговорил со старейшиной на висайском диалекте, и до слуха Кариньяна донеслось, как они обсуждают какую-то ружейную стрельбу, звучавшую вот этим самым утром на другом конце долины. – Он предупредил нас, что впереди ведётся какой-то бой, – сказал Робертсон. – Я слышал, – ответил Кариньян. И они опять двинулись в поход. Спустились по другому склону горы на широкую, ровную тропу, гладко утоптанную буйволиными копытами. Мало-помалу проход сужался, пока Кариньяну не пришлось прижать руки к груди, чтобы их не разодрали колючие растения, густо обступившие дорогу. Салилинг возглавлял колонну, а кончик его копья задевал листву над головой и сбивал остатки ночного дождя Кариньяну в лицо. Остальные, пригнувшись, следовали за священником. Внезапно Салилинг сошёл с тропы и ринулся в море слоновой травы, через которое, где-то у них под ногами, бежала стёжка шириной в шесть дюймов. Теперь солнце атаковало их сверху, из самого зенита, а снизу тем временем нападала густая красная грязь, которая казалась живой, – приставала к обуви Кариньяна, наслаивалась на подошвах, громоздилась с боков, засасывала по самую щиколотку. Другие, шлёпая босыми ступнями, преодолевали её влёгкую, тогда как священник, бредя в середине вереницы, прорывался с боем, а на каждом из теннисных кроссовок запеклось по красному пирогу, тяжёлому, будто из бетона. Он сбросил кеды, пока их не поглотила грязевая каша, связал их шнурками и оставил болтаться в кулаке. Когда они покинули плоскогорье и сошли к ручью на дне глубокого ущелья, а Кариньян уже отчаялся ждать конца этим бесчисленным спускам и подъёмам, откуда-то из-за ближайшей вершины раздался глухой треск, и они попали под тень дымового облака, повисшего в небе у них впереди, чёрной колонны, возносящейся вертикально вверх – потому что стоял полный штиль. И будет кровь, и огонь, и пальмовые деревья дыма[27] – это же из книги Иоиля, нет? Невероятно, как это вдруг к нему вернулось знание английского! Да и Писание тоже вынырнуло обратно из тьмы… Иоиль, да, глава вторая, обычно это место переводят как «столпы дыма», но в древнееврейском подлиннике ясно сказано: «пальмовые деревья дыма». Когда они перешли ручей, бегущий по дну ущелья, Кариньян попытался очистить подошвы. Грязь не растворялась в воде, и пришлось отскребать и оттирать её пальцами. Вода казалась чистой. Он задался вопросом, можно ли её пить. Где-то на протяжении русла каждого ручейка в этой местности располагалась какая-нибудь деревня или племенная община: воду использовали для орошения, сбрасывали в неё нечистоты, купали скотину. Его снедала отчаянная жажда, все нутро изнывало от обезвоживания, но они пить не стали, вот и он не стал. Натянул на босу ногу мокрые кроссовки. Теперь они направлялись прямо к чёрному дымовому монолиту. Они достигли вершины и по одновременно грязной и каменистой стёжке добрели до барангая в несколько хижин – те пылали, почти уже сгорели дотла – до кучи досок, по-прежнему чёрных и тлеющих. Салилинг приложил руку ко рту и гикнул. Ему кто-то ответил. Обойдя вокруг опорный столб, они обнаружили старика в набедренной повязке из мешковины. Кариньян присел на кочку, поросшую жёсткой травой, и стал отмахиваться от дыма, а Салилинг и его племянник заговорили с сельчанином. – Говорит, пришли тад-тады, чтобы всё тут разрушить, – сказал священнику Робертсон. – Но все убежали. А он слишком старый, чтобы сбегать. Ему в руку выстрелили, вот он и прячется. «Тад-тад» называлась христианская секта. Название означало что-то вроде «руби-руби». Из жителей деревни никого не осталось, кроме этого старика с пулевым отверстием в ладони, на которую он наложил компресс из листьев и мушиных яиц. – Даже если получили тяжёлое ранение, в этом племени никогда не отрезают конечности, – пояснил Робертсон. – Это необязательно, раны у них никогда не гноятся, потому что они дают мухам отложить туда яйца и личинки выедают из мяса всё нагноение. – А-а. Ага, – протянул Кариньян. – Хороший способ. Но бывает, от этого болеют и умирают. По старику, его по-обезьяньи сморщенному личику и жилистой плоти, которая почти отставала от костей в суставах, было видно, что он безмерно близок именно к такому исходу. В глубине рта у него сохранилось два или три зуба, и сейчас он крайне сосредоточенно обгладывал ими плод манго. На вопросы Салилинга старик отвечал неприветливо, но когда покончил с фруктом, отшвырнул косточку и показал Кариньяну свой антинг-антинг – браслет из полых семян вокруг запястья. Его магия, объяснил дед, оберегает от насильственной смерти. Поэтому пулевое ранение ничего не значит. Старик говорил на себуано-висайском наречии, которое Кариньян понимал довольно неплохо, но юный Робертсон всё равно перевёл: – Ему просто нужно напиться крови обезьяны, тогда будет как новенький. – Возьмите меня с собой к реке, – прохрипел дед. – Хочу хлебнуть немного грязи. – А сейчас он хочет пойти с нами, – сказал Робертсон. – Да. Понимаю. – В этом племени говорят, что грязь даёт жизненные силы. Он хочет к реке. – Я знаю, о чём он говорит, – настойчиво ответил священник. Старик указал на восток, куда-то за холм, и завёл речь про какую-то сказочную страну, про земли из легенд и преданий. – Он говорит, что вон за той горой лежит край под названием Агаманийог. – Это только дети верят в подобные сказки, – проворчал Кариньян. Старик по-прежнему показывал на восток: – Агаманийог! Это страна кокосов.