Джессика глядела на солнце. В голосе Стилгара она услышала то, что и должна была услышать… невысказанное предложение большего, нежели просто покровительство. Ему нужна жена? Она поняла, что вполне могла бы привязаться к нему, быть с ним рядом. И никакой распри, борьбы за лидерство – просто союз мужчины и женщины. Но что тогда станет с Полом? Кто знает, каковы здесь отношения родителей и детей? А ее еще нерожденная дочь, эмбрион, которому лишь несколько недель? Дочь покойного герцога. И она подумала об этом ребенке, растущем в ней, о причинах, побудивших ее понести. Она не обманывала себя, просто тогда она дрогнула, подчинилась глубочайшей потребности жизни перед лицом смерти: отыскать бессмертие в детях. Тяга живых существ к деторождению оказалась тогда сильнее. Джессика поглядела на Стилгара, он, выжидая, смотрел на нее. Какая судьба ждет здесь ее дочь, если она родится в семье этого мужчины, спросила она у себя. «И еще мои потребности, образ жизни, который должна вести Дочь Гессера, не воспротивится ли он этому?» Стилгар кашлянул, и оказалось, что некоторые из причин ее нерешительности он понимает. – В предводителе важно то, что делает его вождем, – понимание обычаев его народа. Если ты обучишь меня своему искусству, быть может, настанет день, когда одному из нас придется сделать вызов, а другому принять. Я бы предпочел иной путь. – Есть ли у нас выбор? – спросила она. – Сайидина, – ответил он, – наша Преподобная Мать, стара. Их Преподобная Мать! Прежде чем она успела обдумать его слова, он произнес: – Не думай, что я навязываюсь в мужья. Не хочу обидеть – ты прекрасна и желанна. Но если ты станешь одной из моих женщин, кое-кто из молодежи начнет думать, что я более озабочен удовольствиями плоти, нежели нуждами племени. Даже сейчас они подслушивают нас и следят за нами. «Этот мужчина привык взвешивать решения, думать об их последствиях», – подумала она. – А среди моих молодых парней есть и вступившие в буйный возраст, – сказал он. – С ними приходится обращаться помягче. Лучше не давать им причин для вызова. Иначе мне придется резать их и убивать. Ни один вожак не выберет этот путь, если может с честью уклониться от него. Предводитель делает из толпы народ – не один, конечно. Он поддерживает уровень индивидуальности. Когда личностей слишком мало – народ снова становится толпой. Слова Стилгара, глубина мыслей, манера говорить, обращаясь и к ней, и к тем, кто втайне подслушивал, заставили ее изменить мнение об этом человеке. «Какое глубокое ощущение собственного достоинства! – подумала она. – Где он учился этой внутренней уравновешенности?» – Закон, по которому фримены выбирают своих вожаков, справедлив, – сказал Стилгар. – Но отсюда не следует, что люди всегда нуждаются именно в справедливости. Теперь более всего нам необходимо время для роста и процветания, чтобы наш народ умножался в числе и обширнее заселял пустыню. «Кем были его предки? – подумала она. – Кто дал ему такое воспитание?» И произнесла вслух: – Стилгар, я недооценивала тебя. – Я подозревал это, – согласился он. – Мы оба явно недооценивали друг друга. – Хотелось бы положить этому конец, – проговорил он. – Я бы хотел дружбы… и доверия. Я бы хотел взаимного уважения, которое возникает в сердце, не требуя всей сексуальной возни. – Понимаю, – ответила она. – Ты доверяешь мне? – Я слышу искренность твоих слов. – Среди нас принято, – произнес он, – особо чтить сайидин, если они не предводительствуют племенем. Они учат. Они вливают сюда высшую силу. – Он прикоснулся к груди. «А теперь следует поразузнать о тайне Преподобных Матерей», – подумала она и сказала: – Ты говорил о вашей Преподобной Матери, я слышала слова легенды и пророчеств… – Да, они говорят, что ключи от счастья в руках Дочери Гессера и ее отпрыска. – Ты веришь в то, что это я и есть? Она следила за его лицом, припоминая: «Росток так легко погубить! Начало – время большой опасности». – Мы еще не знаем этого, – ответил он. Она кивнула, размышляя: «Он достойный человек. Ему известен знак, который я должна дать, но он не станет искушать судьбу, называя его». Повернув голову, Джессика поглядела вниз, в котловину, на золотые, пурпурные тени, в дрожащую над ней пелену пыльного воздуха. Разум ее вдруг охватила кошачья осторожность. Она знала тайный язык Миссионарии Протективы, знала, как приспособить легенду, страх и надежду к своим текущим потребностям, но не торопилась… она чувствовала здесь руку случая, словно кто-то уже побывал среди фрименов и изменил привычные схемы Миссионарии. Стилгар кашлянул. Она ощутила его нетерпение, понимала, что близится день, что вокруг ждут, чтобы закупорить отверстие. Наступило время риска, и она поняла, чем нужно воспользоваться – одной из дар аль-хикман, школ перевода, которая даст ей… – Адаб, – шепнула она. Разум ее словно перевернулся: она ощутила знакомое сердцебиение. Во всей науке Бинэ Гессерит ничто более не сопровождалось подобным знаком. Только адаб, призывающая память, что накатывает сама по себе. Она подчинилась напору подступивших слов. – Ибн Квиртайба, – сказала Джессика. – Там, где кончается пыль. – Она протянула вперед руку, и глаза Стилгара удивленно расширились. Вокруг зашуршали одежды. – Я вижу… фримена с книгой притч, – нараспев протянула она, – он читает ее во имя Аль-лята, солнца, которому не покорился и победил. Он читает в честь садху, испытания, и вот какие слова перед ним: Мои враги переломлены, как зеленые стебли, Что заступили дорогу буре. Разве не видел ты руку Господню? Они злоумышляли против нас, А он посеял мор между ними. И вот они – как птицы, рассеянные лучником. Их замыслы исполнены отравы, Что людские уста не примут. Задрожав, она уронила руку. Позади нее в темной пещере отозвалось многоголосье: – И дело их рук – разрушено. – Божий огонь да будет в твоем сердце, – сказала она, подумав: «Ну вот, теперь все в порядке». – Пламя Господне вспыхнуло, – отозвались за спиною. Она кивнула. – И падут враги пред тобою, – сказала она. – Би-ла кайфа, – ответили остальные. Во внезапном молчании Стилгар склонился перед нею. – Сайидина, – произнес он, – волей Шай-Хулуда ты, быть может, вступишь в себе на путь Преподобной Матери. «Вступишь в себе, – подумала она, – странное выражение. – С горьким цинизмом она размышляла о том, что только что сделала. – Наша Миссионария Протектива всегда на высоте. В этой глуши молитвами самат нам уготовано убежище. А теперь… теперь мне придется играть роль Аулии, Божьего Друга… Стать сайидиной этих бродяг, которые настолько поверили утешительным байкам сестер, что даже называют свою верховную жрицу Преподобной Матерью». В глубине пещеры, во тьме, Пол стоял рядом с Чани. Во рту его еще чувствовался вкус тех двух обернутых в листья тугих комков, которыми она угостила его: смесь птичьего мяса с зерном, сдобренная и склеенная меланжевой патокой. Взяв ее в рот, он понял, что никогда не приходилось ему принимать специю в подобном количестве, и испугался. Он-то знал, что сулило ему это вещество: подстегнутое специей сознание срывалось в пророческие видения. – Би-ла кайфа, – прошептала Чани. Он поглядел на нее, чувствуя благоговение, с которым фримены внимали матери. Только тот, которого звали Джемис, казалось, не слушал и держался в сторонке, скрестив на груди руки. – Дуй якха хин манге, – шепнула Чани. – Дуй пунра хин манге. Два глаза есть у меня. Две ноги есть у меня. И изумленным взором она поглядела на Пола. Он глубоко вздохнул, пытаясь утихомирить бушевавшую в груди бурю. Специевая эссенция подействовала, и слова матери воспринимались уже преломленными ею: голос Джессики вздымался и опадал, словно тень бушующего огня. И все время в голосе ее звучал этот проклятый цинизм – слишком хорошо он изучил ее… Но ничто не могло остановить это пламя, вспыхнувшее внутри него с первым кусочком пищи. Ужасное предназначение! Он чувствовал его, это сознание расы, и не мог никуда скрыться. Восприятие его обрело остроту и ясность, данные вливались в мозг, отсчитывавший с холодной точностью. Отдавшись этому потоку, он скользнул на пол, сел, прислонившись к скалистой стенке пещеры. Его уносило за пределы времени, откуда он мог рассматривать его, ощущать возможные судьбы, ветры будущего… ветры минувшего. Словно один глаз его был устремлен в прошлое, другой в будущее, еще один в настоящее; так, тремя глазами, он смотрел на ставшее пространством время. Он опасался переусердствовать и потому попытался ограничиться лишь настоящим, ощущая в нем неясное отражение опыта, непрестанное отвердение мягкого «того, что есть» в окаменелое «было». Охватывая настоящее, он впервые почувствовал тяжеловесную неизменность движения времени. Все его водовороты, приливы, отливы и пенящиеся гребни напоминали прибрежный прибой, обрушивающийся на скалы. Он по-новому взглянул на свое чувство предвидения, увидел причину «слепых зон», источники ошибки… увидел и убоялся. «Предвидение, – понял он, – словно луч света, за пределами которого ничего не увидишь, он определяет точную меру… и, возможно, ошибку». Оказывается, и в его провидческих способностях крылось нечто вроде принципа неопределенности Гейзенберга: чтобы увидеть, нужно затратить энергию, а истратив энергию, изменишь увиденное. И он увидел то, чему надлежало случиться в этой пещере, в ней, словно в котле, бурлили вероятности… малейший поступок его – мигнет ли он, поскользнется или не вовремя отвлечется на неуместное слово, – словно гигантский рычаг переворачивал Вселенную. А вдали бушевал кровавый пожар, но судьбы зависели от такого количества факторов, что даже самое незаметное его движение полностью изменяло грядущую череду и характер событий. Волнами из горла пещеры выплескивались варианты будущего. И чаще всего тропа его жизни кончалась. Он видел собственный труп и алую кровь, вытекающую из оставленной ножом раны.