имя Господа и ронял то, что нес в руках (в этом году он три раза ронял книгу и один раз бокал с вином).Графу было уже под шестьдесят лет, поэтому бегать по лестницам отеля он считал для себя опасным, и ему оставалось только удивляться, как Софье удавалось бегать с такой быстротой. Казалось, что она умела словно по волшебству переноситься из одной части отеля в другую. За многие годы жизни в «Метрополе» Софья выучила все ходы, переходы и коридоры. Удивительным было также и то, что после таких «забегов» Софьи граф не видел на ее лбу ни капли пота и не слышал, чтобы ее дыхание было учащенным. После таких «подвигов» Софья никогда не смеялась и не шутила. Напротив, выражение ее лица оставалось серьезным, она приветствовала графа дружеским кивком и снова возвращалась к чтению книги.Поэтому граф считал обвинения в адрес Софьи надуманными. С таким же успехом можно было обвинить девочку в том, что у Сфинкса отбит нос, а также в том, что она разрушила Вавилонскую башню.Действительно, Софья ужинала на кухне ресторана «Боярский», когда шеф-повару сообщили, что швейцарский дипломат, заказавший жареного гуся, высказал подозрение в том, что птица, которую ему подали, не была свежей. Софья и правда очень любила Эмиля. Тем не менее было крайне маловероятно, что тринадцатилетняя девочка смогла утром заманить трех больших гусей на четвертый этаж гостиницы так, чтобы остаться незамеченной. «Это полная чушь», – думал граф, открывая дверь своей комнаты…– Иисусе Христе!Софья, которую он оставил в фойе, оказалась в комнате. Склонившись над книгой, она сидела за письменным столом графа.– Привет, папа, – произнесла девочка, не поднимая глаз от книги.…– Видимо, в наши дни уже не обязательно отрываться от книги, когда джентльмен входит в комнату, – произнес граф.Софья повернулась лицом к Ростову.– Прости, папа. Я увлеклась книгой.– Хмм. А что ты читаешь?– Эссе о каннибализме.– Ничего себе!– Мишеля Монтеня.– А, конечно… Время, потраченное на чтение Монтеня, без сомнения, было временем, потраченным не зря.«Мишель Монтень?» – подумал граф и посмотрел на книгу, которая была подложена под ножку комода.…– Это «Анна Каренина»? – спросил он.Софья посмотрела туда, куда был направлен взгляд графа.– Да.– А что она там делает?– Она близка по толщине к Монтеню.– Близка по толщине!– А что не так?…– Я могу только сказать, что Анна Каренина не подложила бы тебя под комод только потому, что ты такая же пухлая, как Монтень.– Предположить, что тринадцатилетняя девочка может довести трех гусей по лестнице так, чтобы никто ее не заметил… Да это просто смешно, – говорил граф. – Я хотел бы задать вам вопрос: скажите, разве Софье вообще свойственно такое поведение?– Нет, – ответил Эмиль.– Ни в коем случае, – согласился с ним Андрей.Все трое осуждающе покачали головой.Преимуществом многолетней совместной работы является то, что можно быстро разобраться со всеми вопросами повестки дня и перейти к делам гораздо более важным – обсуждению ревматизма, плохой работы общественного транспорта и мелочности и некомпетентности выдвиженцев начальства. Члены триумвирата после двадцати лет работы прекрасно знали о недалеких людях, перекладывающих бумажки, и о гурмэ[81] из Швейцарии, которые не в состоянии отличить глухаря от гуся.– Просто смешно, – повторил граф.– Без тени сомнения.– И зачем ему надо было вызывать меня за полчаса до нашей встречи, на которой всегда возникают важные вопросы?– Совершенно верно, – согласился Андрей. – Есть еще один вопрос, Александр.– Да?– Пошли кого-нибудь подмести в кухонном лифте.– Хорошо. Там грязно?– Боюсь, что так. Там на полу отчего-то вдруг появилось много гусиных перьев…Андрей произнес эти слова и почесал длинными пальцами верхнюю губу. Эмиль сделал вид, что пьет свой чай. Граф открыл было рот, чтобы сказать что-то запоминающееся, что войдет в анналы, что люди будут повторять из поколения в поколение…Но тут раздался стук в дверь, и вошел юный Илья с деревянной ложкой в руках.Во время Великой Отечественной войны Эмиль потерял целый ряд своих сотрудников, включая свистуна Станислава. Из-за недостатка людей Эмилю пришлось нанимать подростков. Илья начал работать на кухне в 1943 году, а в 1945-м Эмиль назначил этого девятнадцатилетнего юношу су-шефом.– Что скажешь? – нетерпеливо спросил Илью шеф-повар.Тот мялся и молчал.Эмиль посмотрел на остальных членов триумвирата и закатил глаза, как бы говоря: «Нет, вы только представляете, с кем приходится работать?»– Разве ты не видишь, что мы заняты? – спросил он Илью. – И ты тем не менее встреваешь и мешаешь. Ну, говори, коли пришел.Илья открыл рот, но, так ничего и не произнеся, показал ложкой в сторону кухни. Члены триумвирата посмотрели на кухню через окошко кабинета шеф-повара и увидели, что около лестницы стоит мужчина в зимнем пальто. Эмиль увидел этого человека, и его лицо побагровело.– Кто пустил его на кухню?– Я, – признался Илья.Эмиль встал так быстро, что чуть не уронил стул. Потом, словно генерал, срывающий эполеты у провинившегося офицера, он выхватил из рук Ильи деревянную ложку.– Значит, ты теперь комиссар Наркомбомжа? А? Стоило мне отвернуться, и тебя повысили до генерального секретаря попрошаек?Молодой человек сделал шаг назад.– Никто меня не назначал.Эмиль ударил ложкой по столу так сильно, что чуть ее не сломал.– Понятное дело, никто! Кто разрешил тебе впускать на кухню попрошаек?! Ты не понимаешь, что если сегодня ты дашь ему корку хлеба, то завтра здесь будет уже пять бомжей?! И пятьдесят еще через день?!– Простите, но…– Что «но»?– Он не просил еды.– А что ему нужно?Илья показал пальцем на Ростова.– Он спрашивал Александра Ильича.Андрей и Эмиль с удивлением уставились на графа, который повернулся и внимательно посмотрел через окно на мужчину. Потом, не говоря ни слова, он встал и вышел на кухню, приблизился к человеку в зимнем пальто, которого не видел уже восемь лет, и крепко его обнял.Несмотря на то, что Андрей и Эмиль никогда не видели этого человека, услышав его имя, они тут же поняли, что это тот самый друг графа, с которым они вместе снимали квартиру над мастерской сапожника. Тот самый, кто мог «намотать» по комнате размером десять квадратных метров двадцать тысяч верст, поклонник Маяковского и Мандельштама, которого, как и многих других, осудили по 58-й статье.– Заходите и располагайтесь, – сказал Андрей, показывая графу на кабинет шеф-повара.– Да, конечно, – подтвердил Эмиль.Граф провел Мишку в кабинет шеф-повара и посадил на стул спиной к окну, выходившему на кухню. Эмиль поставил перед гостем хлеб и солонку, извечный русский жест гостеприимства. А через минуту принес с кухни тарелку жареной картошки и антрекот. После этого шеф-повар и метрдотель вышли из кабинета и закрыли за собой дверь, чтобы дать возможность графу и Михаилу спокойно поговорить.Мишка посмотрел на стол.– Хлебом-солью встречаешь, – сказал он и улыбнулся.Ростов смотрел на Мишку. Он был очень рад увидеть друга юности. В то же время он понимал, почему Эмиль принял Мишку за бомжа – тот приволакивал ногу, был одет в потрепанное пальто и весил килограммов на двадцать меньше, чем восемь лет назад. Время не щадит никого. Граф знал, что Эмиль стал хуже слышать правым ухом, а руки Андрея начали дрожать. Ростов видел, что в волосах Эмиля появилась седина, а Андрей начал лысеть. Но по сравнению с ними Мишка изменился почти до неузнаваемости.Графа поразило и то, что Мишкина улыбка стала совсем другой. В юности Михаил никогда не говорил с иронией, но сказанная им фраза «Хлебом-солью встречаешь» была наполнены едким сарказмом.– Рад тебя видеть, Мишка, – произнес Ростов. – Наконец-то тебя выпустили. Ты когда вернулся в Москву?– Меня еще не совсем выпустили, – ответил Мишка с улыбкой и объяснил, что после того, как он отмотал восемь лет, его отпустили, но запретили жить в крупнейших городах страны. Для того чтобы приехать в Москву, он одолжил паспорт у приятеля, который был очень на него похож.– Послушай, а это ведь небезопасно? – спросил граф.В ответ Мишка только пожал плечами.– Я приехал сегодня утром на поезде из поселка Явас[82]. И сегодня вечером вернусь назад.– Явас… это где?– Это в местах между теми, где растет хлеб, и теми, где этот хлеб едят.– Ты… преподаешь? – осторожно спросил граф.– Нет, такой род деятельности не приветствуется, – покачал головой Мишка. – Занятие писательством тоже не приветствуется. Да и вообще питаться нам не рекомендуется.Потом Мишка начал описывать свою жизнь в Явасе, используя при этом местоимение «мы». Сначала графу показалось, что тот имеет в виду конкретного друга, с которым его перевели в Явас из лагеря, но потом понял, что Мишка говорил «мы», имея в виду всех заключенных и ссыльных в целом. Он говорил от лица миллиона заключенных, работавших на строительстве Беломорканала в Севвостлаге, всех тех, кто был там в двадцатые, тридцатые и сороковые годы[83].– Ночью там происходят очень странные вещи, – сказал потом Мишка. – После того как ты весь день провел с лопатой в руках, вернулся в барак и поел баланды, ты ложишься спать, но никак не можешь уснуть. Начинаешь вспоминать старую жизнь и не можешь остановиться. Много раз ночью я вспоминал того немца, с которым ты познакомился в баре и который говорил, что единственным достижением русских является изобретение водки. Ты тогда перечислил ему три великих достижения русских, помнишь?– Я прекрасно помню эту историю. Тогда я заимствовал твою мысль о том, что творчество Чехова и Толстого представляет собой как бы начало и конец прозы как жанра. Потом напомнил ему про Чайковского и закончил все это икрой.– Точно.Мишка с улыбкой посмотрел на Ростова.– Я в лагере понял пятое великое достижение русского народа.– Какое?– Пятое достижение – пожар в Москве.– Ты имеешь в виду пожар в Москве тысяча восемьсот двенадцатого года? – удивился граф.Мишка кивнул.– Ты можешь представить себе выражение лица Наполеона, когда его разбудили утром в Кремле, он увидел, что Москва горит, и понял, что ее подожгли сами москвичи? – Мишка негромко рассмеялся. – Пожар в Москве – это исключительно русская история, друг мой. Это очень показательный пример. Мы, русские, умеем и любим уничтожать то, что сами построили.Мишка не вставал со стула потому, что из-за хромоты ему было трудно ходить по комнате. Теперь, как заметил граф, Мишка стрелял по комнате глазами, словно продолжал ходить из угла в угол.– Понимаешь, Саша, у каждой нации есть картина художника, выражающая национальную идею. У французов это «Свобода, ведущая народ»[84] Эжена Делакруа, у голландцев – «Ночной дозор» Рембрандта, у американцев – «Вашингтон переправляется через Делавэр»[85]. А у нас, русских? Есть две такие картины – «Петр I допрашивает царевича Алексея»[86] Николая Ге и «Иван Грозный убивает своего сына» Репина. Вот уже на протяжении многих десятилетий эти картины обожают и публика, и критики. Что же на них изображено? На первой картине царь Петр с подозрением смотрит на своего старшего сына и может осудить его на смерть, а на второй – царь Иван уже убил своего старшего сына ударом скипетра в голову.Или, возьмем, к примеру, наши церкви, куполами и архитектурой которых восхищаются иностранцы. Мы эти церкви взрываем. Мы сбрасываем на землю статуи героев, переименовываем улицы, стирая память о людях, в честь которых они были названы. А наши поэты? Или мы заставляем их молчать, или мы терпеливо ждем, чтобы они замолчали сами.Мишка взял вилку, воткнул ее в антрекот, к которому даже не притронулся, и поднял вверх вилку с куском мяса.– Ты слышал, что, когда в начале 1930-х объявили о принудительной коллективизации, наши крестьяне убивали свой скот, чтобы он не достался колхозам? Тогда убили четырнадцать миллионов голов скота.Он аккуратно положил кусок мяса на тарелку.– Одной ночью знаешь кто мне, Саша, приснился? Сам Маяковский. Он цитировал свои стихи, красивые, чарующие строки, которые я никогда прежде не слышал, – о крике березы, сверкающей в зимнем солнце. А потом зарядил револьвер и приставил дуло к груди. Я внезапно подумал, что эта тяга к самоуничтожению не была отвратительна, не была чем-то постыдным или мерзким. Это было нашей сильной стороной. Мы наводим на себя оружие потому, что нам все равно или мы не так культурны, как британцы, французы или итальянцы. Наоборот. Мы готовы уничтожать то, что мы создали, потому что мы верим больше их всех в силу картины, стихотворения, молитвы или человека.Мишка сокрушенно покачал головой.– Помяни мое слово, друг мой, мы тогда не в последний раз Москву сожгли.Мишка говорил быстро, словно в горячке, торопясь высказать другу наболевшее, но, как только он все это сказал, вдруг замолк и успокоился. Заметив озабоченное выражение лица Ростова, Мишка радостно, на этот раз без иронии или горечи, рассмеялся, протянул руку и взял за плечо графа.– Саша, я не хотел тебя расстроить всеми этими разговорами о револьверах. Не переживай. Моя песенка еще не спета. У меня здесь в Москве есть одно дело. Мне нужно зайти в библиотеку и посмотреть кое-какой материал, необходимый для работы над одним проектом…Граф с облегчением отметил, что перед ним прежний Мишка.– Твой проект как-то связан с поэзией? – спросил граф.– С поэзией? Ну, можно сказать, что в определенной степени связан… Однако он еще более масштабный, более серьезный. Не могу сейчас про него рассказать подробнее, но, поверь, ты узнаешь о нем первым.……Когда граф с Мишкой вышли из кабинета Эмиля, на кухне работа уже кипела. На разделочном столе резали морковь и лук, а рядом ощипывали кур. На плите стояли шесть огромных кастрюль. Эмиль жестом попросил графа подождать. Шеф-повар вытер руки о фартук, вышел и тут же вернулся с коричневым пакетом.– Вот вам немного еды с собой в дорогу, Михаил Федорович.Мишка с удивлением посмотрел на пакет, и граф уже думал, что он откажется. Но его друг не отказался, а взял пакет и поблагодарил шеф-повара.Подошел Андрей и сказал, что рад был познакомиться с Михаилом и желает ему удачи.Мишка открыл дверь на лестницу и остановился. Потом он обернулся к графу, обвел взглядом кухню, посмотрел на занятых работой поваров, а также Эмиля и Андрея и сказал Ростову: «Кто бы мог подумать, что, осудив тебя на вечное пребывание в «Метрополе», они сделали тебя самым счастливым человеком в России».В тот вечер в половине восьмого граф вошел в Желтый зал. Сидевший за столом Осип потушил папиросу и встал.– Вот и Александр! Я подготовил нам небольшое путешествие в Сан-Франциско. Выключи свет.Осип подошел к проектору, а граф, думая о своем, сел за накрытый на двоих столик и положил салфетку на колени.…– Александр!Граф обернулся.– Свет выключи.– Ой, прости.Граф встал, выключил свет и остался стоять у стены.…– Ты, наконец, сядешь или нет? – спросил Осип.– Да, конечно.Ростов вернулся к столу и сел на стул Осипа.…– Друг мой, у тебя все в порядке? Вид у тебя какой-то странный…– Все в полном порядке, – уверил его граф. – Давай начинать.Осип внимательно посмотрел на графа, потом включил проектор, и на стене появилось изображение.Через два месяца после «инцидента с Токвилем», как любил говорить Осип, он появился в Желтом зале с кинопроектором и лентой «День на скачках»[87]. С тех пор они совсем забросили книги и изучали Америку через кинематограф.Осип Иванович выучил английский вплоть до прошедшего совершенного длительного времени уже к 1939 году. Впрочем, американские фильмы все равно привлекали Осипа не только потому, что являлись для него хорошим примером западной культуры, но еще и потому, что казались ему эффективным механизмом подавления классовой борьбы. По мнению Осипа, американские фильмы помогали капиталистам контролировать рабочий класс и всего за десять центов в неделю купировать любые проявления его недовольства.– Нет, ну ты посмотри на Великую депрессию, – говорил он, – которая в конечном счете длилась десять лет. Целое десятилетие положение американского пролетариата было ужасным. Люди попрошайничали, были готовы работать за еду и питались бесплатными обедами на кухнях, оплаченных церковными организациями. Ведь это было лучшее время для свержения капитализма, согласен? Но почему же тогда пролетариат не взялся за оружие, которого в Америке всегда было много? Вместо всего этого пролетарии шли в ближайший кинотеатр, в котором им показывали сказку про царя колбаску! Александр, американское кино – это феномен, который требует тщательного изучения.Вот они его и изучали.Надо сказать, что Осип очень серьезно погрузился в изучение кинематографа, порой с головой уходя в действие картины. Он не мог усидеть на месте. Во время просмотра вестернов, когда на экране показывали драку ковбоев в салуне, он вскакивал с места и размахивал руками, раздавая апперкоты налево и направо. Когда Фред Астер танцевал с Джинджер Роджерс, Осип вскакивал с места, держал руки так, будто обнимает напарницу, и в ритме танца шаркал ногами по полу. А когда из гроба вставал Бела Лугоши, Осип чуть не падал со стула. Потом, когда на экране показывали имена актеров съемочной группы, он осуждающе качал головой. «Стыдоба», – говорил Осип. Или: «Просто скандал! Ужас!»Осип разбирал и препарировал картину, как настоящий ученый-исследователь. Мюзиклы, по его мнению, создавались, чтобы «сладкой сказкой умиротворять бедняков». Фильмы ужасов он воспринимал как «хитрую разводку, в которой страхи пролетария подменили страхами слабонервных дамочек». Водевильные комедии считал «наркотиком». А вестерны? Вот вестерны были самым страшным видом идеологической пропаганды. Это были сказки, в которых коллектив был показан в самом плохом свете, как сборище бандитов и отребья, а индивид – как герой, встающий на защиту частной собственности. И какой же вывод из всего этого делал Осип? То, что «Голливуд – самая опасная из сил, участвующих в классовой борьбе».Так они исследовали американский кинематограф до тех пор, пока Осип не столкнулся с жанром под названием «нуар». Он внимательно просмотрел такие картины, как «Убийца по найму»[88], «Тень сомнения»[89] и «Двойная страховка»[90].– Что это вообще за кино? – риторически спрашивал он. – Кто его снимает? И кто разрешает снимать что-либо подобное?В этих фильмах рисовали другой образ Америки. В них показывали страну, где царила коррупция, бездействовало правосудие и не вознаграждалась преданность. В этих картинах добрых людей изображали дураками, а справедливых – неудачниками; честное слово человека не стоило и ломаного гроша, каждый думал только о себе и своем благополучии. Эти фильмы показывали капитализм таким, каким он был на самом деле.– Что это такое, Александр? Почему они разрешают снимать такие фильмы? Они разве не понимают, что рубят сук, на котором сидят?!Из звезд американского кинематографа Осип больше всего любил Хамфри Богарта. За исключением «Касабланки» (которую Осип считал фильмом для женщин), они посмотрели все фильмы с участием этого актера, по крайней мере дважды. Он оценил картины «Окаменевший лес», «Иметь и не иметь» и особенно «Мальтийский сокол», в которых Осипу понравились строгая внешность актера, его ироничные замечания и отсутствие сентиментальности.– Ты заметил, Александр, – спрашивал Осип, – что сначала он ведет себя отстраненно и холодно, но потом, когда оказываются задетыми его чувства, он, как никто другой, готов идти на все, преодолеть любые препятствия и действовать быстро и решительно? Вот это настоящий, целеустремленный человек, сказал – сделал.В Желтом зале Осип успел съесть два куска тушенной в вине телятины и сделать глоток грузинского вина, как на экране появилось изображение моста Золотые Ворота.В начале кинокартины Сэма Спейда[91] нанимает загадочная мисс Уондерли, приехавшая в Сан-Франциско вслед за сбежавшей с любовником своей сестрой. Напарника Сэма убивают в темном переулке, после чего погибает и Флойд Терзби, молодой человек, с которым якобы сбежала сестра мисс Уондерли. Некий «Толстяк» – Джоэл Кейро – и Бриджит О’Шонесси (таково настоящее имя мисс Уондерли) подмешивают в виски Спейда снотворное и отправляются на пристань. Спейд приходит в себя, и тут появляется незнакомец в черном пальто, бросает на пол сверток и падает замертво!– Послушай, Осип, как ты думаешь, русские действительно очень жестоки? – неожиданно спросил граф.– Что-что? – шепотом произнес Осип, словно боялся помешать сидевшим в кинозале зрителям.– Ты считаешь, что русские гораздо более жестоки, чем англичане, французы или эти американцы?– Александр, – прошипел Осип в то время, когда на экране Спейд смывал с рук кровь. – Черт возьми, ты о чем?– Как ты думаешь, мы действительно в большей степени склонны к тому, чтобы разрушать то, что создали?Осип наконец оторвал взгляд от экрана и повернулся к графу. Потом он встал, подошел к кинопроектору и поставил на паузу, как раз когда Спейд, положив сверток на стол, достал из кармана перочинный нож.– Ты совершенно не следишь за действием! – заявил Осип. – Капитан Джакоби вернулся с Востока в Сан-Франциско, и в него уже попало пять пуль. Он спрыгнул с горящего корабля, прошел через весь город и на последнем издыхании принес товарищу Спейдскому пакет в бумаге, перетянутый веревкой. А ты в такой ответственный момент начинаешь углубляться в метафизику!Граф повернулся в сторону Осипа, прикрывая глаза рукой от луча проектора.– Но, Осип, мы с тобой уже три раза смотрели эту картину!– И какая разница? Ты «Анну Каренину» наверняка раз десять читал, и я уверен, что каждый раз плакал, когда она под поезд бросалась.– Ну, этот фильм и «Анну Каренину» никак нельзя сравнивать.– Ты так считаешь?Осип помолчал и с выражением отчаяния на лице остановил проектор, включил свет и сел за стол.– Хорошо, друг мой. Я вижу, что тебя что-то волнует. Поэтому давай это обсудим и потом вернемся к фильму.Ростов передал Осипу свой разговор с Михаилом. Или, скорее, пересказал ему мысли Михаила о пожаре в Москве, об умолкнувших поэтах, уничтожении памятников и о четырнадцати миллионах голов убитого домашнего скота.Осип слушал графа и кивал.– Хорошо, – сказал Осип, когда граф закончил. – Я тебя понял. Так что именно тебя волнует? Тебя удивили высказывания друга, они тебя ранили? Я понимаю, что ты переживаешь по поводу его эмоционального состояния и здоровья в целом. Скажи, а возможно такое, что его мнение правильное, а вот чувства по этому поводу – неправильные?– Я тебя не