Пролог. Неуправляемые. Март 1976 R2-D2 отказывался работать. И вовсе не из-за упрямства, за которое позже маленького дроида полюбили миллионы поклонников «Звездных войн» во всем мире. Утром двадцать второго марта 1976 года в тунисской пустыне в первый день съемок R2-D2 просто не смог работать – у него сели батарейки. Этим дело не ограничилось. Несколько роботов с дистанционным управлением тоже не желали повиноваться. Одни сразу падали, другие вообще не трогались с места. Третьи, сбитые с толку сигналами местных радиостанций, метались, как безумные, по песку. «Роботы будто сошли с ума: сталкивались, падали, разбивались, – вспоминал исполнитель роли Люка Скайуокера Марк Хэмилл, изнывавший под жарким солнцем пустыни. – Чтобы привести их в чувство, уходили бесконечные часы»[1]. Режиссера фильма, мрачного бородатого калифорнийца лет тридцати с небольшим, звали Джордж Лукас. В этой ситуации ему оставалось одно: терпеливо ждать. Если кто-то из роботов хоть секунду работал, как надо, Лукас снимал все, что можно успеть, пока дроид не отключался с треском. Иногда Лукас просил тянуть неисправного робота на невидимой проволоке, пока та не лопалась или пока дроид не падал. Но это было не так уж важно: Лукас надеялся все исправить в монтажной комнате. Работать там ему нравилось гораздо больше, чем щуриться в камеру посреди пустыни. Это был первый из восьмидесяти четырех долгих и мучительных дней съемок «Звездных войн». Команда серьезно выбивалась из графика – на целых двадцать суток. С самого начала все пошло не так. «Я постоянно впадал в отчаяние», – признавался позже Лукас[2]. Отчасти это было вызвано тем, что Лукасу казалось, будто он полностью потерял контроль над собственным фильмом. В этом он винил руководителей студии «20-й век Фокс» – они экономили на всем подряд и отказывали ему в деньгах, необходимых для нормальной работы. Большие боссы в «Фокс» скептически относились к затее: научная фантастика, настаивали они, мертвый жанр, а реквизит, костюмы и спецэффекты чересчур дорогие. По мнению киностудии, Лукасу лучше обойтись скромным бюджетом, а проблемы с роботами решать по мере поступления. «“Фокс” никак не хотела расщедриться, а потом стало слишком поздно, – негодовал Лукас. – Каждый день мы теряли как минимум час из-за взбесившихся роботов. Этого бы не случилось, если бы нам дали шесть недель перед началом съемок – мы бы доработали роботов, протестировали и ввели в строй»[3]. Впрочем, проблемы возникали не только из-за роботов. Энтони Дэниелс, актер с классическим образованием и типичный британец, исполнял роль Трипио – протокольного дроида C-3PO. В плохо подогнанном блестящем золотистом костюме из пластика он невыносимо страдал, почти ничего не видел и не слышал. При любом движении костюм колол его или царапал: «Весь в шрамах да царапинах», – вздыхал Дэниелс. А если он падал, что случалось часто, приходилось ждать, пока кто-нибудь из съемочной группы не заметит его и не поможет подняться[4]. После первой недели Дэниелс совершенно отчаялся, уже не надеясь, что к концу съемок останется целым и невредимым. «Работа не ладилась, – говорил Лукас позже. – Если честно, роботы совсем плохо функционировали. Энтони Дэниелсу было очень тяжело… Мне не удалось добиться, чтобы Арту проезжал хотя бы полметра, не врезавшись во что-нибудь… Все они были на стадии прототипа… мы говорили: “Господи, надо что-то делать… Денег нет, но мы должны что-то придумать”»[5]. Но ничего не получалось. Лукас поклялся, что больше никогда не уступит контроль над своими фильмами руководителям киностудий. Да что они понимают в кино? «Совершенно беспочвенно указывают людям, что делать, – жаловался Лукас. – Рано или поздно они начинают думать, что лучше режиссера знают, как делать фильм. Начальники! Но бороться с ними невозможно – деньги-то у них»[6]. Если фильм все же выйдет и принесет успех, одно точно поменяется: впредь он сам, и только сам, будет контролировать бюджет. Однако некоторые вещи при всем желании были ему неподвластны. Например, совершенно непредсказуемая погода в Тунисе, которая никак не облегчала работу. В первую же неделю съемок в долине Нефта впервые за семь лет пошел дождь, который не прекращался четыре дня. Оборудование и машины увязли в грязи – чтобы вытащить их из этой жижи, пришлось призвать на помощь тунисскую армию. По утрам часто стоял холод, а к полудню наступал палящий зной. Обычно Лукас начинал день в коричневом пальто и смотрел в камеру, пряча руки глубоко в карманы. Когда солнце поднималось выше, он скидывал пальто, надевал темные очки и в рабочей клетчатой рубашке и бейсболке, надвинутой на глаза, командовал актерами. Если декорации терзал не дождь, то сильный ветер: он разнес на куски песчаный краулер, и часть декораций улетела, как выразился кто-то из съемочной группы, «почти до самого Алжира»[7]. Песок, казалось, проникал повсюду: щипал глаза, сек кожу, забирался во все щели и трещины. Чтобы защитить от песка и ветра, Лукас хранил свои камеры «Панавижн» в пластиковых чехлах, но линза одной из них все равно оказалась почти испорчена. Его преследовали проблемы с оборудованием и простое невезение. Один из грузовиков загорелся, в огне пострадало несколько роботов. Потом подвели машины, и оборудование пришлось возить на спинах ослов. К концу первых двух недель Лукас выдохся. Постоянные задержки, связанные с плохой погодой, неисправными дроидами и дурно подогнанными костюмами… ему удалось реализовать лишь две трети того, что он хотел видеть в фильме, и тем, что получилось, он остался недоволен. «Из-за всех этих проблем дела шли все хуже и хуже, – рассказывал Лукас, – и я не ждал ничего хорошего». Он совершенно пал духом, даже не пошел на вечеринку в честь окончания тунисской части съемок, которую сам организовал, и заперся в гостиничном номере, чтобы страдать в одиночестве. «Все шло не по плану, – вздыхая, вспоминал он. – Мир рушился. Я чувствовал себя вконец несчастным»[8]. Оставалось чуть больше года до запланированного выхода фильма в прокат, если он вообще будет снят. Проект «Звездные войны» разваливался. Картина получится ужасной – Лукас был в этом уверен. Часть I. Надежда. 1944–1973 1. Щуплый дьяволенок. 1944–1962 Любимым героем Джорджа Лукаса всегда был этакий гадкий утенок, непризнанный гений – и чем непризнаннее, тем лучше. Он с удовольствием воображал, что где-то среди его предков затерялась такая темная лошадка. «Какой-нибудь преступник или кто-то, кого депортировали из Англии или Франции», – сказал он как-то журналисту. Известно, что Лукас любит напускать тумана – по сути, это у него в крови. «Моя семья – из ниоткуда, – объяснял он однажды. – Никто не знает, где наши изначальные корни»[9]. На самом деле четыре поколения его семьи прожили в Северной Калифорнии, и Лукас способен проследить свою родословную куда дальше, чем большинство американцев. Побеги его семейного древа вились по Арканзасу, Иллинойсу и Виргинии почти за сто лет до Американской революции, пока, наконец, древо не укоренилось глубоко в почве калифорнийского города Модесто. «На этом все», – говорит Лукас. Произошел он из рода колонистов, не важно, фермеров, сапожников или каменщиков. Прошлое его не интересует. «Я всегда живу завтрашним днем, хорошо это или плохо, – заметил он как-то. – Так уж я устроен»[10]. Однако в одном он уверен: «Родиться не богачом и не аристократом – это здорово. Я действительно верю, что в этой стране можно добиться всего. Главное – упорно работать»[11]. Упорно работать. Именно в таком духе его мог бы поучать отец, методист из маленького городка Джордж Лукас-старший. Наверняка он так и делал – сурово размахивая указательным пальцем перед лицом единственного сына. Джордж Лукас-старший, как позже описывал его сын, «был очень старомодный человек… из тех классических провинциальных коммерсантов, которых вы видели в фильмах»[12]. Владелец самого успешного магазина канцтоваров в Модесто и – ни много ни мало – председатель местного комитета розничных торговцев, Джордж Лукас был умный и прозорливый консерватор. Настоящий столп общества Модесто. И он трудился – упорно работал – практически всю свою жизнь. Джордж Уолтон Лукас-старший, единственный сын Уолтона и Мод Лукас, родился в 1913 году в городе Лейтон, Калифорния. Его отец работал на нефтяном месторождении, страдал диабетом и в 1928 году, когда Джорджу-старшему было пятнадцать, скончался от осложнений этой болезни, которая передалась знаменитому внуку Уолтона через поколение. В течение года после кончины Уолтона Мод дважды переезжала с Джорджем-старшим и его старшей сестрой Эйлин: сначала в ближайший Фресно, а затем в город в ста пятидесяти километрах вверх по долине Сан-Хоакин – Модесто, где Джордж-старший прожил всю оставшуюся жизнь. Модесто был основан в 1870 году посреди пшеничных полей, раскинувшихся вдоль реки Туалэми. Изначально это была одна из последних станций участка Трансконтинентальной железной дороги, которую проложили на север из Лос-Анджелеса к столице Сакраменто. Кстати, праотцы города хотели назвать поселение Ралстоном – в честь Уильяма Ралстона, директора компании «Сентрал Пасифик», построившей железную дорогу. Но Ралстон отказался, и это проявление скромности якобы вдохновило горожан на новый вариант названия – Модесто, что в переводе с испанского означает «скромность». Несмотря на название, у маленького городка были большие амбиции, отражавшие общее энергичное мироощущение калифорнийцев и их стремление взять от жизни все и сразу. К официальной дате основания города (1884) там было двадцать пять строений, большинство из которых предназначались для торговли, и чьи владельцы, предчувствуя большие перспективы жизни у железной дороги, просто собрали свои дома и конторы и переехали в Модесто из ближайших городов Парадайс и Туалэми. Модесто не сразу стал крупным городом – населения в сто тысяч человек он достиг лишь в 1980-е годы. Но жители гордились им, и к началу 1900-х город мог похвастаться ухоженными лужайками и роскошными розовыми кустами, а также серьезной поддержкой образования и культуры. В 1912 году преданные горожане воздвигли огромную арку, приветствующую гостей, которые проезжали по Девятой улице в подпрыгивающих автомобилях – новое, экзотическое изобретение, в успехе которого тогда еще никто не был уверен. На арке, выложенной электрическими лампочками, ярко сиял девиз города: «ВОДА, БЛАГОСОСТОЯНИЕ, ДОВОЛЬСТВО, ЗДОРОВЬЕ»[13]. Девиз такой же прямолинейный, как сами жители. Джордж Лукас-старший с матерью и сестрой прибыл в Модесто в 1929 году. В городе тогда жило чуть меньше сорока тысяч человек, которые расселились по прямоугольным участкам, образующим аккуратную сетку, типичную для городов американского запада. Когда США начали скатываться в Великую депрессию, Джордж-старший одновременно учился в старшей школе Модесто и работал подмастерьем в мастерской по ремонту пишущих машинок – то есть в шестнадцать лет уже занимался ремеслом. В переписи 1930 года и Мод, и Эйлин в графе «род занятий» указали «безработная» – Джордж был единственным добытчиком в семье, без него мать и сестра вряд ли бы справились. Джордж-старший серьезно отнесся к ответственной роли кормильца[14]. Нельзя было растрачивать время по мелочам, лентяйничать, предаваться мечтам. Он решил изучать право и стать юристом и потому усердно учился в старшей школе, добиваясь высших баллов. И тем не менее этот упертый молодой человек – тощий, как жердь, с прямой спиной, копной темных волнистых волос и телом, будто созданным для костюмов, застегнутых на все пуговицы, – на уроке истории с первого взгляда влюбился в девушку и незамедлительно сообщил матери, что собирается жениться, хотя даже не знал имени будущей невесты[15]. Проведя небольшое расследование, Джордж-старший выяснил, что предмет его чувств – Дороти Бомбергер, наследница одной из самых старых и влиятельных семей Модесто. Их знаменитый сын позднее смог объявить себя калифорнийцем в четвертом поколении как раз из-за связи с Бомбергерами – династией, которая пустила корни в Америке еще до Декларации о независимости. На протяжении многих поколений Бомбергеры потихоньку вкладывались в недвижимость, что и принесло семье богатство и репутацию. К началу XX века различные ветви Бомбергеров владели и управляли собственностью по всей долине Сан-Хоакин, а отец Дороти – Пол – еще и имел дополнительный интерес в компаниях по производству семян и продаже автомобилей. За делами Бомбергеров постоянно следили на страницах газеты «Модесто Би» и «Ньюс Геральд». Дороти, темноглазая и темноволосая красавица, тонкая и хрупкая, считалась завидной партией. С Джорджем-старшим они стали красивой, популярной и абсолютно преданной друг другу парой. В выпускном классе они сыграли главные роли в школьной пьесе – комедии под названием «Ничего, кроме правды»[16]; Джордж был президентом класса, а Дороти – его заместителем. После выпуска они некоторое время учились в колледже в Модесто, где Джордж присоединился к братству «Дельта сигма», а Дороти оставалась активисткой девичьего клуба «Фи гамма»[17]. Вскоре Джордж нашел работу в «Ли Бразерс», одном из недавно открывшихся маленьких канцелярских магазинов: он обслуживал клиентов за стойкой в тесном помещении на Десятой улице. К своему удивлению, он обнаружил, что ему нравится канцелярский бизнес. «Я попал туда по чистой случайности, – сказал он позднее. – Даже не знал точно, что означает слово “канцтовары”»[18]. Планы по изучению права были забыты[19]. 3 августа 1933 года Джордж-старший и Дороти обвенчались в местной методистской епископальной церкви. Поскольку речь шла о представительнице семьи Бомбергер, местная газета объявила, что это «свадьба, вызывающая широкий интерес», и дотошно докладывала обо всем – от планирования и рассылки приглашений до самой церемонии[20]. Джорджу было двадцать, Дороти восемнадцать; молодая пара официально начала самостоятельную жизнь в разгар Великой депрессии. Несмотря на хорошее образование и связи Дороти, Джордж, со всей своей твердостью и гонором консервативного методиста, не разрешал жене работать. Работа – упорная работа – и содержание семьи считались обязанностями мужчины. Так что Джордж должен был трудиться, а Дороти – сидеть дома и присматривать за детьми, которые, как был уверен Лукас-старший, непременно появятся. Вскоре после свадьбы Лукасы переехали во Фресно, где Джордж нашел работу в «Х. С. Крокер Ко., Инкорпорейтед», одном из самых больших канцелярских магазинов Калифорнии. Ему платили семьдесят пять долларов в неделю, приличную сумму по тем временам – новый холодильник можно было купить за сотню[21]. Но Дороти скучала по семье, так что в начале 1934-го после всего пяти месяцев во Фресно они вернулись в Модесто. И Джордж устроился в главную канцелярскую компанию города – «Л. М. Моррис Компани»[22]. «Л. М. Моррис» был одним из старейших канцелярских магазинов в регионе, братья Моррис основали его в 1904 году. Лерой Моррис выкупил бизнес у братьев в 1918-м, переименовал его в «Л. М. Моррис Компани» и превратил магазин в основополагающий элемент делового центра Модесто: по одному и тому же адресу на Первой улице он находился почти шестьдесят лет. В год, когда Джордж-старший начал там работать, компания с гордостью праздновала свой тридцатый день рождения[23]. «Моррис» специализировался на офисной мебели, пишущих и счетных машинках, но со временем ассортимент стал разнообразнее: добавились кинокамеры и проекторы, детские книги и игрушки, а отдел с подарками, гордость владельца, «наполнился последними новинками». Как и обычно, Джордж-старший работал упорно и с удовольствием: «Мне нравилось обслуживать клиентов», – объяснил он позднее. Он быстро стал выделяться среди двенадцати сотрудников магазина[24]. И разумеется, когда Лерой Моррис разместил гигантскую рекламу в газете «Модесто Би» в конце 1934 года, то там, сразу под фотографией самого Морриса, красовалось изображение Джорджа-старшего, глядящего на читателей с легкой полуулыбкой[25]. Джордж был не просто трудолюбивый; он был честолюбивый, сообразительный и умел «читать» людей. Не помешало и то, что они с Лероем Моррисом сразу же хорошо сошлись, возможно, понимая, что нужны друг другу. У пятидесятилетнего Морриса были две взрослые замужние дочери, но не хватало сына, наследника, которому он мог бы передать дело[26]. А у Джорджа-старшего, который меньше десяти лет назад пережил смерть Уолтона Лукаса из-за диабета, не было отца, воплощения отцовства, семейного наследства. Каждый из них занял особое место в жизни другого. Это были тонкие и сложные отношения наставника и воспитанника, как раз такие, о которых собственный сын Джорджа-старшего будет мечтать и исследовать на киноэкране десятилетия спустя. Дела шли хорошо, и спустя год Джордж-старший несколько бесцеремонно упомянул в разговоре с работодателем, что к двадцати пяти годам[27] надеется открыть собственный магазин или «хотя бы получить долю в имеющемся». В 1937-м, когда Джорджу-старшему было двадцать четыре, Моррис предложил усердному протеже десять процентов бизнеса с прицелом на полное партнерство в будущем. Джордж возразил, что у него нет денег для инвестиций в компанию, но Моррис даже не стал его слушать. «Оставишь расписку, что должен мне столько-то, – сказал он молодому человеку. – Если этот бизнес не окупится, то что в нем хорошего?»[28] Получив официальную долю в компании, Джордж-старший начал работать шесть дней в неделю, твердо решив оправдать профессиональное и отеческое доверие Морриса. Пока Джордж-старший занимался бизнесом, Дороти усердно обустраивала домашнюю жизнь. В конце 1934-го она родила первого ребенка, дочь по имени Энн, а спустя два года еще одну дочь, которую окрестили Кэтрин, но всегда называли Кэти или Кейт. Семья росла, бизнес преуспевал. Джордж купил земельный участок под номером 530 на Рамона-авеню на окраине Модесто и, заняв 5 тысяч долларов у родителей Дороти, построил респектабельный одноэтажный дом, который они с Дороти, как Джордж был уверен, наполнят радостными детскими голосами. Но две беременности за три года тяжело сказались на здоровье Дороти. Она всегда была хрупкой и, возможно, болела панкреатитом. Каждая новая беременность давалась тяжелее предыдущей, Дороти много времени проводила в постели; после рождения Кейт врачи посоветовали ей больше не заводить детей[29]. Однако они с Джорджем продолжили попытки зачать ребенка и на протяжении следующих восьми лет пережили как минимум два выкидыша. Наконец, во второй половине 1943 года Дороти вновь забеременела и в этот раз доносила ребенка до срока. В 5:30 утра в воскресенье, 14 мая 1944 года – в прекрасное, ясное утро Дня матери – Дороти родила сына. Видимо, осознав, что из-за хрупкого здоровья Дороти это может быть единственный шанс дать сыну свое имя, Джордж отказался от имени Джеффри, которым они собирались назвать младенца, и выбрал более подходящее имя для несомненного наследника – Джордж Уолтон Лукас-младший. Ребенок был очень маленький – всего два килограмма шестьсот граммов, – но здоровый, и так сильно ерзал, что Дороти чуть не уронила младенца, когда ей передавал его врач. «Держите крепче, – предостерегла она. – Это мой единственный сын!»[30] Как и у родителей, у Джорджа-младшего были темные глаза и волосы, а также еще одна черта, передававшаяся по наследству в роду Лукасов: оттопыренные уши. Собственно, у Джорджа-младшего эта черта была особенно заметна, и одно ухо даже немного свисало – этот дефект Джордж-старший быстро исправил, прибинтовав ухо к голове. В конце концов отец провозгласил, что «ухо выздоровело»[31], но уши Джорджа-младшего, приподнятые кверху и оттопыренные, навсегда остались одной из его отличительных черт. «Он был тощеньким пареньком с большими ушами», – с теплотой вспоминает сестра Кейт[32]. Щуплый. Это одно из многих уменьшительных прилагательных, которые Лукас слышал десятилетиями. «Ребенком он был просто малюсенький, – говорила его мать, – совсем кроха»[33]. В шесть лет Лукас весил всего шестнадцать килограмм; в старшей школе достиг своего предельного роста сто шестьдесят семь с половиной сантиметров, а стрелка весов едва доходила до сорока килограмм. «Тощий дьяволенок», – говорил Джордж-старший[34]. Младшая сестра Лукаса, Венди, родилась три года спустя и стала последним ребенком в семье. Еще две беременности, как и предполагалось, серьезно ослабили Дороти, и почти все детство Джорджа-младшего она провела в больницах или в постели. «Ее здоровье покатилось под гору», – вспоминала Кейт. По большей части забота о детях легла на дружелюбную домработницу по имени Милдред Шелли, которую все называли Тилл. Тилл была строгой и скорой на раздачу шлепков, но шумной и смешной; она рассказывала истории с южным тягучим выговором, и дети Лукасов обожали ее. Благодаря Тилл, говорила Кейт, рядом с нами всегда был образ матери[35]. Кейт считала, что именно Джордж занимал особое место в сердце Тилл: «Он единственный мальчик в семье, так что был своего рода объектом всеобщего обожания»[36]. Со своей стороны, Лукас всегда с нежностью вспоминал о задорной Тилл: «У меня очень теплые чувства к тем временам». Безусловно, яркая характеристика от Лукаса, который, как известно, весьма скрытен[37]. В 1949 году, когда Джорджу-младшему было пять, Лерой Моррис, исполнив свое обещание десятилетней давности, продал Джорджу Лукасу-старшему «Л. М. Моррис Компани». Моррис и Лукас объявили о сделке 26 января на страницах газеты «Модесто Би», после чего Моррис вышел на пенсию и семь дней спустя скоропостижно умер[38]. «Он был божий человек, – говорил Джордж-старший о партнере и благодетеле, заменившем ему отца. – Шаг за шагом он готовил меня к передаче своего дела»[39]. Теперь Джордж-старший планировал сделать то же самое для своего сына. Если бы все пошло так, как он предполагал, то Джордж-младший устроился бы в компанию, упорно работал и шаг за шагом перенял бы управление семейным бизнесом. Амбициозная цель – и, как показало время, главная причиной раздора между отцом и сыном. У Лукаса-младшего, сына владельца самого процветающего канцелярского магазина в городе, жизнь в Модесто не могла быть плохой по определению. Но Лукас всегда двусмысленно и немного противоречиво отзывался о детстве. «Не обходилось без стрессов и проблем, – говорил он позднее, – но в то же время мне все очень нравилось»[40]. Иногда отец раздражал его; каждое лето Джордж-старший заставлял сына стричь волосы до очень короткого ежика, и это правило Лукас ненавидел. «Отец был строгий, – рассказывал позже Лукас, правда, несколько путанно: – То есть он не был слишком строгий. Он был благоразумный. И справедливый. Мой отец был невероятно справедлив»[41]. Так это или нет, но, когда речь заходит об отце, Лукас вспоминает, что «очень злился» на него почти все детство. Самым преданным союзником в отрочестве Лукаса была скорей всего младшая сестра Венди, но у него были и друзья-однокашники: лучший друг Джон Пламмер, с которым Лукас познакомился в четыре года и дружил всю жизнь, и мальчик немного постарше, Джордж Франкенштейн. Они втроем часто играли вместе в доме Лукаса на Рамона-авеню, причем Пламмер и Франкенштейн всегда старались избегать встреч с Джорджем-старшим. «Не стоило с ним пересекаться, – вспоминал Франкенштейн об отце Лукаса. – Сделаешь что-то, что его раздражает, – и тебя сразу выгонят»[42]. Джон Пламмер добавлял: «Как только появлялся мистер Лукас, нужно было прятаться»[43]. Тем не менее общение с сыном торговца канцтоварами имело и преимущества: Джордж-младший получал новейшие игрушки и технику прямо с полок отцовского магазина. «Каких только игрушек у него не было! – вспоминал Франкенштейн. – И он всегда с радостью разрешал в них играть»[44]. Особенной гордостью Джорджа была гигантская модель паровоза марки «Лайонел», которая, по словам Лукаса, «занимала почти всю комнату»; паровоз извилистыми путями проезжал между миниатюрными препятствиями, которые Джордж создавал сам, используя солдатиков, машинки, траву и мелкие растения, сорванные во дворе[45]. Однажды он даже раздобыл цемент в местном магазине стройматериалов, вместе с друзьями залил его в самостоятельно изготовленные формы и сделал маленькие здания, мимо которых затем проносился поезд. Позднее он начал строить небольшие диорамы, которые всегда называл «интерьерами», и выставлял их в деревянном футляре со стеклянными боковыми и верхней сторонами. «Мне всегда было интересно что-то конструировать, – вспоминал Лукас, – поэтому на заднем дворе у меня был маленький сарай с большим набором инструментов, и я делал шахматные комплекты, кукольные домики и машины – много-много гоночных машин, которые мы возили повсюду, спускали с холмов и так далее»[46]. Одним из самых запоминающихся проектов стали детально сконструированные американские горки детского размера, построенные с помощью всегда на все согласного Пламмера: они взяли проволочную катушку с телефонным кабелем, чтобы с ее помощью втаскивать вагонетку на верх крутого склона; затем вагонетку отпускали вниз по череде крутых спусков к земле. «Не знаю, как мы никого не убили», – признавался Пламмер[47]. «Кажется, они были высотой чуть больше метра, но ведь это мы их сделали. Было весело, это было великолепное событие; пришли дети со всего района. И мы вроде как даже прославились. Джордж был изобретательным. Он не был лидером, но у него было такое богатое воображение… Ему в голову всегда лезло множество идей»[48]. «В детстве мне нравилось фантазировать, – рассказывал Лукас. – Но в свои фантазии я включал все технологические игрушки, которые мог раздобыть, вроде моделей самолетов и автомобилей. Наверное, развитие этого интереса и привело к тому, что занимало мой разум много позже – к “Звездным войнам”»[49]. В другом интервью: «То, что я делал, будучи взрослым, редко было вдохновлено событиями детства»[50]. По крайней мере так он всегда заявлял. В отличие от будущего друга и соавтора Стивена Спилберга, помещавшего детскую магию в центр многих своих фильмов, Лукас никогда не имел романтического или идеализированного взгляда на детство. «Я очень хорошо осознавал, что взросление – это не так уж приятно… скорее страшновато, – говорил Лукас позднее. – Помню, что я часто бывал несчастлив. Не по-настоящему несчастлив, нет – я все-таки наслаждался своим детством. Но думаю, все дети, так или иначе, чувствуют себя подавленными и перепуганными. Я отлично проводил время, но мое самое сильное детское впечатление – как будто я всегда ждал, что на меня прыгнет злой монстр, притаившийся за углом»[51]. Иногда этими чудовищами были дети из его же района, которые издевались и угрожали маленькому Джорджу-младшему: прижимали его к земле, стаскивали ботинки и кидали их на газон под разбрызгиватели. Джордж даже не пытался сопротивляться, так что его сестре Венди приходилось прогонять задир и лезть за промокшими ботинками[52]. Поэтому понятно, что невысокий Лукас на протяжении значительной части жизни искал кого-то на роль старшего брата, кто был бы его наставником и защитником. Одним из первых таких наставников стал жених Энн, самой старшей сестры Джорджа; Лукас был безусловно предан ему. «Это один из путей обучения, – признавал Лукас позже. – Вы прилепляетесь к кому-нибудь, кто старше и мудрее вас, изучаете все, чему он может научить, а затем двигаетесь к собственным свершениям». Когда молодого человека убили на Корейской войне, Лукас впал в депрессию. Неудивительно, что он всегда оглядывался на свое детство с несколько смешанными чувствами. Это было «обычное, сложное, депрессивное детство, переполненное страхами и тревогами по любому поводу, – говорил Лукас. – Но в целом мне оно нравилось. Было не так уж плохо»[53]. Так же противоречиво он отзывался и о Модесто. Многие годы в его разговорах о родном городе проскальзывало легкое смущение. Прошли годы, прежде чем он с гордостью признал себя сыном Модесто – фильм «Американские граффити» практически превратил город в памятник. Но первые несколько десятилетий жизни Лукас стеснялся своей родины. Когда его спрашивали, откуда он родом, Лукас расплывчато отвечал: «из Калифорнии». Если его продолжали донимать, он признавался, что родом «из Северной Калифорнии», иногда более точно говорил «к югу от Сан-Франциско» и только потом, наконец, бормотал: «Модесто»[54]. Тем не менее он признавал очарование родного города. «Модесто будто сошел с картин Нормана Роквелла [55], с обложки журнала “Бойз Лайф”… Субботними днями там сгребали листья и жгли костры, – описывал Лукас позднее. – В общем, классическая Америка». А для мальчика, который рос в пятидесятые годы, классическая Америка предполагала посещение воскресной школы – эту обязанность Лукас быстро возненавидел. «Достаточно повзрослев, лет в двенадцать или тринадцать, я начал бунтовать против этого»[56][57]. Кстати, уже в детстве у Лукаса были сложные отношения с Богом. В шесть лет, в том возрасте, когда для большинства детей Бог – это бородатый мужчина на небесах, Лукас пережил «очень глубокий» мистический опыт, который повлиял на его представления о духовности в дальнейшей жизни и работе. «Все вертелось вокруг Бога», – вспоминал Лукас. Он спрашивал себя: «Что такое Бог?» И не только об этом, еще: «Что такое реальность? Что это?» «Как будто идешь по дороге и внезапно останавливаешься: так, секундочку… Что такое мир? Кто мы? Кто я? Какое у меня место в мире, что вообще здесь происходит?»[58] Лукас раздумывал над этими вопросами много лет, исследовал их и через создание Силы в «Звездных войнах» попытался дать на них ответы. «У меня сильные чувства к Богу и природе жизни, но я не принадлежу к какому-то конкретному вероисповеданию», – говорил Лукас позднее[59]. Хотя Лукаса вырастили в среде методистов, его больше завораживали службы в немецкой лютеранской церкви, к которой принадлежала Тилл; там прихожане все еще носили чепчики и шляпы с широкими полями и говорили громким благоговейным тоном. Лукаса впечатляла выверенность их ритуалов, которые больше походили на сложную хорошо написанную пьесу, где все точно знают свои роли. «Такие церемонии дают людям нечто весьма важное», – признавал Лукас[60]. Он всегда проявлял «любопытство – теоретическое – к хорошо организованной религии», а его взгляды на Бога продолжали меняться со временем[61]. В конце концов он описал свою веру, как слияние методизма и буддизма. («Это округ Марин, – сказал он в 2002-м, подразумевая, что область известна своими левыми политическими взглядами. – Мы все тут буддисты»[62].) Но в ранний период жизни он оставался верующим, пусть и разочарованным, методистом. Джордж Лукас-старший не допустил бы иного. Воскресная школа была ужасна, но обычная – еще страшнее. Лукас вспоминал, как был напуган в первый день занятий в начальной школе имени Джона Мьюра [63]. По его словам, он испытал «ощущение всеобъемлющей паники». И позже ситуация не улучшилась. «Я никогда не учился особенно хорошо, поэтому и не испытывал энтузиазма по поводу школы». Вначале казалось, что он подает надежды. «Он хорошо справлялся, был смышленым мальчиком, – рассказывала Дороти Эллиот, его учительница во втором классе. – [Но]… тихим, как мышка. Никогда не заговаривал первым»[64][65]. По мнению Лукаса, в школе просто не было достойных тем для разговора. «Главная проблема заключалась в том, что мне всегда хотелось узнавать не то, чему учили, – говорил он. – Мне было скучно»[66]. Ему нравились уроки рисования, и в третьем классе он с увлечением участвовал в спектакле – сыграл одну из ролей третьего плана. Но Лукас ненавидел математику, делал ужасные орфографические ошибки, а написание сочинений всегда было для него медленным и болезненным процессом. Даже в старшей школе приходилось полагаться на сестру Венди: она хоть и младше его на три года, но читала его задания и выискивала ошибки. У Лукаса не ладилось с правописанием и сочинениями, но он обожал читать. Возможно, любовь к чтению ему привила мать, которая проводила долгие часы с книгой, восстанавливаясь после болезней в больничных палатах и дома. В детстве она часто читала ему сказки братьев Гримм, но когда Лукас стал сам выбирать книги, его вкусы начали тяготеть к приключенческим историям в духе «Похищенного», «Острова сокровищ» и «Швейцарской семьи Робинзонов». Еще он собрал огромную коллекцию книг из серии «Лэндмарк», в которой выходили биографии и книги по истории, написанные специально для юных читателей. «Я пристрастился [к ним], – вспоминал Лукас. – Эти книги подарили мне любовь к истории на всю жизнь… Ребенком я провел много времени, пытаясь соотнести прошлое с настоящим»[67]. Позднее Лукас признался: «Я не то чтобы много читал»[68]. Но это не вполне верно. Помимо книг из серии «Лэндмарк», он коллекционировал и жадно поглощал еще кое-что – комиксы. «И я никогда этого не стыдился», – говорил он[69]. Комиксы он полюбил как раз в то время, когда прилавки от них буквально ломились: почти в любом вообразимом жанре – от романтики и вестернов до детективов и ужасов, супергероев и научной фантастики. Джон Пламмер, чей отец дружил с продавцом местного газетного киоска, каждую неделю приносил домой целые охапки комиксов – их обложки были сорваны, а они сами помечены как непроданные. «Джордж часто подолгу сидел у меня на крыльце и читал их», – вспоминал Пламмер[70]. Даже когда Пламмера звали домой на ужин, Джордж оставался на крыльце один, склонившись над стопкой. Джордж и его сестра Венди решили скидываться со своих карманных денег и покупать собственные комиксы, по десять штук за доллар, и вскоре коллекция стала такой большой, что отец построил для нее отдельный сарай на заднем дворе. Джордж и Венди расстилали одеяла на полу и просиживали там часами, листая комиксы[71]. Неудивительно, что Лукаса так привлекал именно этот вид чтения; учитывая проблемы с правописанием и сочинениями, его стиль усвоения знаний, очевидно, был скорее визуальный, чем вербальный. Комиксы «рассказывают историю через иллюстрации»[72], – сказал он позже, вспоминая, что именно из комиксов впервые узнал «странные факты» и экзотические слова вроде «скон [73]». В лучших картинах Лукаса стиль повествования подражает красочности и бойкой стремительности комиксов: слова и изображения работают на то, чтобы вывести на первый план действие при минимуме реплик или монологов. Возможно, это предсказуемо, но Лукас предпочитал научно-фантастические комиксы историям про супергероев. «Мне нравились приключения в открытом космосе», – признавался он[74][75]. Хотя Лукас был без ума от великолепных рисунков Уолли Вуда [76] и научно-фантастических историй с закрученным сюжетом из невероятно популярной серии «Странная наука» от «ЕС Комикс», больше всего он любил колоритного межгалактического полицейского Томми Туморроу от «ДС», история которого регулярно появлялась на последних страницах комиксов про Супермена. Пламмер разделял увлечение друга. «Так появились… ценности, которые были для нас невероятно важны, – рассказывал Пламмер. – Мир комиксов четко делится на хороших и плохих. Думаю, это сильно повлияло на Джорджа». Если попросить Лукаса назвать любимого персонажа, то этого героя вы не найдете на страницах научно-фантастических комиксов. Им был Скрудж МакДак, известный во всем мире богач-скупердяй и дядя Дональда Дака, главный герой серии комиксов «Дядя Скрудж Уолта Диснея», выпуски которой ежемесячно выпускало издательство «Делл». Истории про дядю Скруджа, написанные и нарисованные Карлом Барксом, были умными, смешными и действительно нетривиальными; Баркс отправлял Скруджа и других очень жизненных и ярких персонажей в путешествия на южноамериканские золотые прииски, на вершины дальневосточных гор, в глубины океана, назад во времени или в открытый космос. Лукас любил эту серию – частичка дяди Скруджа и его стремительных приключений на разных континентах вольется позже в ДНК Индианы Джонса – и был зачарован не только похождениями Скруджа, но и изобретательностью рисованного капиталиста. Девиз Скруджа – «работай умом, а не мускулами», и в историях о нем часто встречаются хитроумные схемы, которые обычно приносят ему еще больше денег и успеха. Да, в мире Скруджа упорная работа дает результаты, но их же приносит и смекалка, и желание делать что-то таким способом, о котором раньше никто даже не задумывался. Этика Скруджа отражает взгляды писателя и художника Карла Баркса, который проповедовал «честь, честность и стремление дать поверить в их собственные идеи» и выступал против попыток «втиснуть всех в один шаблон»[77][78]. Лукаса это захватывало и вдохновляло. «Для меня дядюшка Скрудж… это идеальное воплощение американского духа, – замечал он позднее. – Просто удивительно: в нем сконцентрирована самая суть Америки»[79]. Уроки, преподанные Скруджем, в определенной степени повлияли на то, каким художником и бизнесменом Лукас стал: цельным и мотивированным, твердо верящим в свое собственное видение и непреклонно следующим ему и в то же время хранящим долю ностальгии по лучшим временам, которых могло и не быть. Годы спустя, когда Лукас только начинал сколачивать состояние, которое могло бы посоперничать с богатством самого Скруджа, одним из первых экспонатов его художественной коллекции стал оригинал страницы комикса Карла Баркса «Дядя Скрудж» – скромная дань почтения своему рисованному предшественнику. Кроме Карла Баркса, Лукас обожал еще одного художника, который точно так же «рассказывал историю через иллюстрации», хоть и в немного другом формате. Лукас при первой возможности разыскивал новые номера журнала «Сатердей Ивнинг пост», только чтобы рассмотреть великолепно нарисованные фотореалистичные обложки иллюстратора Нормана Роквелла. Работы Роквелла для «Пост» были намеренно сентиментальными: на них мальчики и девочки радостно купались, катались на коньках, убирали листья, играли в мяч, лазали по деревьям, праздновали Рождество или День независимости. Даже если эти дети проказничали, их редко наказывали: вместо этого родители и другие взрослые глядели на них с добротой и пониманием. Лукас получал удовольствие от деталей на работах Роквелла: будто целый комикс умещался в одну картинку; попытки расплести целый сюжет истории, которую рассказывал Роквелл, превратились для Лукаса в своеобразную игру. «Каждая иллюстрация [показывает] либо середину, либо конец истории, и можно представить начало, даже если его там нет, – объяснял Лукас. – Можно вообразить все недостающие части… потому что одна картина рассказывает все, что нужно знать»[80]. Роквелл, как говорил Лукас, улавливал, «о чем размышляла Америка, какими были идеалы [американцев] и что таилось в их сердцах»[81]. Не важно, что Лукас никогда не купался в глубокой речке, не видел блестящего белого снега на Рождество и едва ли умел играть в бейсбол; картины Роквелла показывали Жизнь, Какой Она Должна Быть. Лукас никогда не ностальгировал по детству, но становился очень сентиментальным, представляя по иллюстрациям Роквелла детство, которое могло бы быть у него. Десятилетия спустя Лукас начал коллекционировать картины Нормана Роквелла как нечто редкое и ценное – искусство, которое ему действительно близко. В мае 1954 года Джорджу Лукасу-младшему исполнилось десять, и в то лето в доме появилось новое устройство, навсегда изменившее его жизнь, – телевизор. Первые десять лет жизни Джордж, как и миллионы американцев в те времена, часто сидя прямо на полу, завороженно слушал радиоспектакли со сложными и очень жизненными звуковыми эффектами. «Радио всегда меня восхищало, – говорил Лукас позднее. – Я любил слушать и представлять, как бы все это выглядело вживую»[82]. Ему особенно нравились захватывающие триллеры вроде «Святая святых» и «Свистуна», а также приключения в духе «Одинокого рейнджера». «Радио сыграло значительную роль в моей жизни», – говорил он. Но все же с телевизором оно сравниться не могло[83]. Вообще-то у Джона Пламмера телевизор появился раньше. В 1949 году отец Пламмера принес домой телевизионный приемник «Чэмпион» и поставил его в гараже, а потом построил маленькие трибуны, чтобы соседи могли собираться вместе и смотреть бокс. Отец Джорджа заинтересовался, но сомневался; он решил подождать несколько лет, чтобы технология усовершенствовалась, прежде чем вкладываться в такое дорогое устройство. И хотя Джордж-младший смотрел телевизор в доме Пламмеров столько, сколько хотел, ему пришлось ждать еще пять лет, пока у него появился свой.