Часть 2 из 6 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Однако когда телевизор купили, он не знал, что с ним делать. Проблема, как вспоминал Лукас, заключалась в том, что «смотреть там было почти нечего»[84]. Тем не менее «Модесто Би» каждый день послушно публиковала расписание телепередач, которые показывали на каналах вроде KJEO из Фресно и KOVR из Сакраменто – у обеих был слишком слабый сигнал, чтобы смотреть их в Модесто без помех. Потребовалось терпение и немного ловкости, чтобы настроить несколько каналов с сигналами посильнее: в основном KRON из Сан-Франциско и KTVU из Стоктона; но как только Лукас настроил их, он уже больше не хотел никуда переключаться. Вообще.
Как и следующие поколения детей, Лукас по субботам вставал рано, чтобы посмотреть мультфильмы, и садился прямо перед телевизором, скрестив ноги, вместе со своей кошкой Динки[85]. Телевизор работал целыми днями, крутил викторины и прогноз погоды, бейсбольные матчи и комедии; Джордж-старший аккуратно установил его на вертящуюся тумбочку, чтобы поворачивать экраном к столовой и смотреть за ужином. По вечерам включали более серьезные передачи вроде детективов про Перри Мейсона или вестерна «Есть оружие – будут путешествия», которые Лукас никогда не пропускал[86].
С особенной теплотой Лукас вспоминал передачи, которые показывали тридцатиминутными отрезками под вечер – это время телеканалы заполняли выпусками старых киносериалов[87]. Показывали вестерны и приключения в джунглях, копов и конных канадских полицейских, шпионов и космооперы – и все это получасовыми эпизодами, специально созданными для показа по телевизору. Они всегда заканчивались клиффхэнгерами [88] – это гарантировало возвращение зрителя к экрану следующим вечером. «Киносериалы были особым событием, – сказал Лукас. – Мне особенно нравилось смотреть Флэша Гордона».
Выпущенный студией «Юниверсал» в тридцатые годы сериал «Флэш Гордон», основанный на популярном комиксе Алекса Рэймонда, был сделан быстро и дешево: реквизит, декорации и костюмы позаимствовали из других фильмов ужасов и научно-фантастических лент студии. Это было безыскусное низкопробное зрелище с натяжками и перегибами, но при этом вполне искреннее; Флэш сражался с Мингом Беспощадным и по ходу спасал галактику. «Если задуматься о том, что именно я любил ребенком, то как раз сериалы, их чудной взгляд на жизнь, – говорил Лукас. – Не могу сказать, что вырос на них. Но я всегда буду их вспоминать, и не важно, что с технической точки зрения они сняты ужасно»[89][90].
Лукас принадлежал к первому поколению американцев, выросших перед телевизором – феноменом поп-культуры, который навсегда изменил то, как аудитория относится к развлечениям и воспринимает их. Телепередачи были быстрые, удобные, одноразовые: нажми кнопку «ON», покрути ручку настройки – и они тут как тут. Историю следовало рассказать всего за полчаса или максимум за час, да еще и с рекламой, которая разбивала повествование, поэтому сюжеты телепрограмм должны были разворачиваться быстро и динамично, часто в ущерб логике характеров персонажей. Нужно было удерживать внимание: чуть притормозишь действие – и зритель переключится на другой канал в поисках чего-то лучшего. Телевидение становилось громче и быстрее, утонченность вышла из моды, или по крайней мере показывать ее стало сложнее. Это в корне изменило то, как Лукас и другие режиссеры его поколения рассказывали истории с помощью кинокамеры.
В первый раз человеку не нужно было идти за фильмами в кинотеатр; Джордж мог смотреть кино в собственной гостиной, а затем развернуть экран телевизора к столовой, чтобы не упустить и секунды. Лукас вспоминает, что смотрел «по телевизору целые прогоны вестернов, фильмов с Джоном Уэйном в главной роли, снятых Джоном Фордом [91] – еще до того, как я узнал, кто такой Джон Форд. Думаю, они сильно повлияли на то, что я люблю в фильмах».
Что касается походов в кино, они были редки. «У нас в Модесто была парочка кинотеатров. Там крутили фильмы вроде «Капли» и «Лоуренса Аравийского»[92][93]. Такое кино его не впечатляло. Даже в подростковом возрасте Лукаса больше интересовал сам кинотеатр, а не происходящее на экране. «В основном я ходил в кино… чтобы ухлестывать за девчонками», – признавался он[94]. Лукас вспоминал несколько значимых для него фильмов, которые он видел либо по телевизору, либо в кинотеатрах Модесто – «Запретная планета», «Метрополис», «Мост через реку Квай», – но по большей части фильмы просто развлекали его, а не вдохновляли.
Возможно, юный Лукас был не в восторге от фильмов, но к одному развлечению он относился особенно страстно: «Я обожал Диснейленд». Видимо, в этом с ним был солидарен Джордж Лукас-старший: он даже купил билеты на самолет в Южную Калифорнию для всей семьи, чтобы посетить день открытия парка в июле 1955 года[95]. Лукасы провели в Анахайме целую неделю, жили в отеле «Диснейленд» и выезжали в парк каждый день – позже это стало семейной традицией. Парк развлечений произвел на одиннадцатилетнего Джорджа неизгладимое впечатление своими удивительными тематическими декорациями и аттракционами. «Я бродил повсюду. Ходил на аттракционы, на автодром и на стрельбища, лазил на пароходы, отправлялся в “поездку по джунглям”, – вспоминал он. – Словом, я очутился в раю[96]».
Диснейленд пятидесятых годов разительно отличался от сегодняшнего, где во главу угла поставлены американские горки и прочие приспособления. Но никто – ни тогда, ни сейчас – не умел проектировать аттракционы так, как знаменитые воображинеры [97] Диснея. Одним из самых хитрых изобретений был «Полет в ракете на Луну»: посетителей заманивали обещанием виртуального путешествия на Луну и обратно. Устройство было простым, но убедительным: посетители усаживались в маленьком круглом зале с огромными окнами (на самом деле экранами), вмонтированными в пол и потолок, которые производили такое впечатление, будто вы смотрите на открытое небо и Луну через окно наверху и на уменьшающуюся Землю через окно внизу, пока летите сквозь космическое пространство. Десятилетия спустя, когда у Лукаса появилась возможность создать аттракцион на тему «Звездных войн» для парков Диснея, он вдохновлялся именно «Полетом в ракете на Луну»: экраны выполняли роль окон в звездолете, а изображения на экранах были синхронизированы по новейшей технологии контроля движения, и благодаря этому посетители переживали еще более правдоподобное и волнующее ощущение путешествия сквозь космос. В те давние времена «Полет в ракете» казался необыкновенно захватывающим, и, вернувшись в Модесто, мальчик, который ненавидел писать, тут же возбужденно сел за работу и настрочил репортаж о своих приключениях в Диснейленде для новой местной газеты.
Газета называлась «Дейли Багл» («Ежедневный горн»), и тем летом Лукас помог своему другу, десятилетнему Мелвину Челлини, ее основать. Посмотрев телепередачу, в которой несколько персонажей пытались придумать название для газеты, Челлини загорелся идеей создать собственную и обратился к Лукасу, который согласился помочь. Первый выпуск Лукас и Челлини раздавали бесплатно 4 августа в своей школе, он вышел с большим заголовком на первой странице: «Мелвин Челлини выпустил новую газету и нанял известного репортера Джорджа Лукаса».
Мальчишки горели энтузиазмом, но ежедневная газета, и особенно печать ста экземпляров, требовала огромной работы. «Газета будет выходить с понедельника по пятницу, – сообщали они. – Но не в эту пятницу, потому что печатный станок сломался». Лукас, в котором уже начал пробуждаться инстинкт «делай все сам», быстро уговорил отца разрешить печатать «Горн» на станке в магазине «Моррис» и пообещал возместить затраты. Но не успело пройти и недели, как новизна затеи выдохлась. «“Дейли Багл” приостановлен, – объявили издатели своим читателям. – “Уикли Багл” (“Еженедельный горн”) будет выходить только по средам. А то новости одни и те же». И сообщили, что больше никого не нанимают: «Нам не нужны журналисты, печатники или разносчики газет. Никто пока не приобрел подписку»[98][99].
Несмотря на все трудности, детская газета попала на страницы «Модесто Би»; статью сопровождала фотография Джорджа и Челлини, склонившихся над свежим выпуском за серьезным обсуждением своего детища. Лукас с коротким ежиком и в свободной футболке с тропическим принтом уже понимал: нужно хорошо показать себя, чтобы соответствовать роли известного репортера «Горна», – и потому лихо заложил за правое ухо остро заточенный карандаш[100].
Вскоре «Горн» закрылся. Челлини расстроился из-за потери дохода, который надеялся получать от продажи «порядка двухсот экземпляров в неделю» по центу за каждую, но Лукас даже не думал об этом. Он рассказал «Модесто Би», что участвовал в затее не ради денег. Все заработки от «Горна» он планировал вкладывать в газету, оплачивать работу разносчиков и возмещать «Л. М. Моррис» стоимость бумаги, чернил и печатных форм[101]. Лукас мог не осознавать или не ценить этого, но отец – и Скрудж МакДак – хорошо его обучили: думай нетипично, верь в себя и инвестируй в себя, если можешь. Но всегда возвращай долги.
Схожую деловую хватку Лукас показывал и в обращении со своими карманными деньгами. Под крышей Джорджа-старшего нужно было зарабатывать, и отец ожидал от Джорджа-младшего и его сестер выполнения работы по дому в обмен на деньги. Главной еженедельной обязанностью Джорджа-младшего была стрижка лужайки с помощью огромной ротационной газонокосилки – эта задача давалась тяжело, и вскоре он возненавидел ее. «Трава там росла жесткая, а я был маленьким ребенком», – вспоминал Лукас[102]. Но в итоге стрижкой газона он заработал достаточно денег и, заняв небольшую сумму у матери, смог купить бензомоторную газонокосилку, которая значительно облегчила его труд. Лукас сумел определить, что ему требуется для решения проблемы, а затем вложил в это решение свои собственные деньги. Инвестируй в себя. Отец с неохотой выразил восхищение.
Возможно, скупо выдавая детям карманные деньги с лекциями о бережливости и трудолюбии, Джордж-старший руководствовался благими намерениями. Но они с сыном никогда не понимали друг друга полностью. «Он никогда меня не слушал. Он был любимчиком матери, – говорил Джордж-старший о своем единственном сыне. – Если он хотел фотоаппарат или еще что-нибудь, он это получал. Его сложно было понять»[103]. Чем больше Джордж-старший пытался внушить сыну свои методистские ценности, тем больше сын бунтовал и разочаровывал его. «Он консервативный человек, который сам всего добился, – рассказывал Лукас позднее об отце, – с множеством предрассудков, которые меня невероятно раздражали»[104].
Напряженные отношения с сыном, должно быть, особенно разочаровывали Джорджа-старшего еще и потому, что компания, которую он надеялся ему передать, процветала. В 1956 году бизнес был на подъеме. Джордж-старший перенес магазин по новому адресу – Первая улица, 1107 – это была первая перемена места за пятьдесят лет существования компании. И открыл компанию «Лукас», ставшую единственным поставщиком новых копировальных машин в тех краях. С ростом бизнеса Джордж-старший начал подыскивать более подходящий статусу семьи роскошный дом. Коттедж на Рамона-авеню был продан, и Лукасы переехали в дом в стиле ранчо, с бассейном, расположенный на пяти гектарах, засаженных ореховыми деревьями, по адресу Сильван-роуд, 821. Новый дом Лукасов располагался всего в восьми километрах от Рамона-авеню, но по меркам Модесто и для Джорджа-младшего это было все равно что улететь на другую планету.
Позднее Лукас признавался, что переезд его «сильно расстроил»: «Я был очень привязан к тому дому [на Рамона-авеню]»[105]. И это вызвало внутренний бунт. «Он изменился, – вспоминал Джон Пламмер. – Увлекся музыкой, еще больше замкнулся в себе. Стал почти хулиганом… и, как мне кажется, связался с плохой компанией». Подобные предположения раздражали Лукаса. «Просто я общался со всеми, – объяснял он. – Я был мелкий и веселый. Со мной здорово было дружить, и легко заводил приятелей»[106]. Так он думал. Однако истина заключалась в том, что Лукас, как и миллионы подростков, открыл для себя рок-н-ролл.
Лукас учился играть на самых разных инструментах, и, хотя ни один из них его не интересовал, музыку в целом он любил. Ребенком он обожал марши Джона Филипа Сузы [107], потому что интуитивно осознавал важность таких музыкальных тем и ему очень нравилось, как волнующе отдается стуком в груди хороший громкий марш. Но его жизнь изменилась в сентябре 1956 года, когда Элвис Пресли нахально и задиристо исполнил четыре песни на «Шоу Эда Салливана». В октябре 1957-го Элвис выступал в Сан-Франциско, и Лукас был на этом концерте. Рок-н-ролл – и Элвис – остались с ним навсегда. Каждый день после школы Лукас запирался в своей новой комнате на Сильван-роуд, читал любимые комиксы, ел шоколадные батончики и пил кока-колу под пульсирующие звуки рок-н-ролла, вырывающиеся из маленького проигрывателя. За следующее десятилетие он соберет «гигантскую» коллекцию рок-н-ролльных пластинок[108][109].
В 1958-м Лукас начал учиться в старшей школе имени Томаса Дауни и, как водится, получал хорошие оценки по рисованию и музыке, по всем же остальным предметам стремительно катился вниз. «Нет, не отстающий, скорее середнячок, – рассказывал Лукас позднее. – Получал тройки, иногда тройки с минусом. Но отличником я точно не был»[110]. Это еще мягко сказано; в конце первого года в старшей школе ему выставили двойки по естественным наукам и английскому языку. «Я все время витал в облаках, – вспоминал Лукас. – Меня не числили глупым учеником. Считали, что я могу добиться большего, но не хочу реализовывать свой потенциал. А мне было невыносимо скучно»[111].
Настоящей школой для него был собственный дом. Лукас начал заниматься фотографией и переоборудовал пустующую ванную комнату в проявочную. Он сам обучился основам и фотографировал самолеты, когда они пролетали над головой; в итоге так набил руку, что удавалось поймать в кадр свою кошку в прыжке. Но как остальные уроки уступили первенство искусству и музыке, так и занятия фотографией через некоторое время начали соперничать с новой страстью, которая почти полностью поглотила следующие шесть лет его жизни – и чуть ли не саму жизнь. «Мои подростковые годы были отданы автомобилям, – вспоминал Лукас. – С четырнадцати до двадцати лет они занимали главное место в моем мире»[112].
Сначала он увлекся мотоциклами и носился на них с головокружительной скоростью – двигатель ревет, тормоза визжат – между рядами ореховых деревьев по ранчо на Сильван-роуд. («Мне всегда нравилась скорость», – подтверждал он позднее[113].) «Автомобили ворвались в мою жизнь в пятнадцать лет, – рассказывал Лукас. – Я зависал в гараже, возился с машинами, копался в двигателях»[114]. У него получалось: ребенок, который чинил игрушечные паровозы и построил американские горки с помощью катушки телефонного провода, чувствовал себя под капотом автомобиля как рыба в воде. Вскоре Лукас захотел собственный автомобиль, и Джордж-старший, который видел, как сын лихо носится на мотоцикле по ранчо, выбрал машину, как он думал, в лучших интересах подсевшего на скорость отпрыска: маленький желтый «Фиат Бьянкина» с двухцилиндровым двигателем. «Он решил, это будет безопасно, ведь такой автомобиль не способен нормально разогнаться», – вспоминает Лукас[115]. И действительно, двигатель у нее был, как мотор от швейной машинки. «Дурацкая маленькая букашка. Что я мог с ней делать? По сути, это был мотороллер»[116].
Что он мог с ней сделать, так это разобрать на части, модифицировать и снова собрать. «И я сделал ее невероятно быстрой», – с гордостью вспоминал Лукс[117]. «Я разогнался в нашем саду, резко развернулся и разбил ее»[118]. А потом начал все заново; отогнал автомобиль в местную автомастерскую, которая специализировалась на машинах из Европы, и там пересобрал «Фиат»: срезал крышу, опустил переднее стекло, оставив от него только тонкую полосу, добавил мощности двигателю, установил гоночный ремень и защитную дугу, отладил сцепление. Как «Тысячелетний сокол» Хана Соло, «Бьянкина» Лукаса выглядела не блестяще, но отлично выполняла самые важные функции; к тому же он самолично сделал множество специальных улучшений.
В мае 1960 года Лукасу исполнилось шестнадцать. Больше не нужно было ездить по ореховой роще и разбивать «Бьянкину»; теперь он мог по-настоящему разъезжать по улицам[119]. Школа никогда не была приоритетом, но тут он и вовсе ее забросил. «В старшей школе я уделял мало внимания урокам, – признавался он позже. – Учеба казалась мне скучной, все свободное время я возился с машиной»[120]. С тех пор, как говорил Лукас, «машины полностью поглотили мою жизнь»[121].
Оценки стремились вниз, и Лукас становился все больше похож на малолетнего преступника, каким его уже считали учителя. Стрижка «ежик» ушла в прошлое, теперь он мазал волосы бриолином и делал прическу, которую называли «утиный хвост», или зачесывал и без того волнистые волосы в сияющий калифорнийский вариант «помпадура» под названием «нарушитель». Лукас не обзавелся вредными привычками настоящих хулиганов – он не пил, а его самым большим грехом было чрезмерное увлечение шоколадными батончиками. И все же в нестираных «левайсах» и остроносых ботинках с металлическими носами он и впрямь сильно смахивал на хулигана, но, будучи невысоким, выглядел скорее хмуро, чем устрашающе. Джон Пламмер считал, что его друг просто-напросто сбился с пути и потому тусуется «с нежелательными элементами и крутыми парнями [нашего] города»[122].
Большинство «нежелательных элементов и крутых парней» в Модесто, если судить по репутации, состояли в автоклубе «Фарос». Их ночные похождения, как позже описал один из членов клуба, были незатейливыми: «девочки, пиво и тачки»[123]. В них скорее было больше бахвальства, чем угрозы, – по их собственным признаниям, никто особенно не курил и не матерился, – но выглядели они опасными и всегда находили повод схлестнуться с конкурирующими группами и автоклубами. Лукас, у которого уже вошло в привычку дружить с более сильными и взрослыми защитниками, крутился вокруг да около «Фароса», но скорее в качестве талисмана, а не полноценного участника группы. «Если не хочешь, чтобы тебя избили до полусмерти, тусуйся с реально крутыми пацанами, и лучше, чтоб это были твои друзья», – говорил Лукас. Ребята из «Фароса» видели в Лукасе идеальную приманку, чтобы раззадорить враждебную группу, а потом привести ее прямо под чешущиеся кулаки «Фароса». «Меня отправляли вперед и ждали, пока кто-нибудь решит со мной подраться. Потом подходили и избивали пристававших, – вспоминал Лукас. – Я был наживкой и все время боялся, что меня самого побьют»[124].
Однако для Лукаса драки не были центром вселенной. Свой автомобиль означал две вещи: гонки и круизинг [125]. И Модесто с его выложенными в сетку длинными прямыми улицами идеально подходил и для того, и для другого. «[Джордж] пристрастился [к круизингу], думаю, больше, чем все остальные», – вспоминал Пламмер. Но для Лукаса круизинг был больше, чем просто увлечение: «Это был очень характерный американский ритуал ухаживания. Очень своеобразный, потому что все происходит в машине», – рассказывал он позже[126][127].
Ритуал был сложный, но всегда одинаковый: Лукас и его друзья-автомобилисты ехали по Десятой улице – «тащились по Десяточке», как они говорили, – затем поворачивали на запад и проезжали квартал до Одиннадцатой, потом ехали по ней и снова поворачивали на Десятую. Так они кружили всю ночь. Иногда останавливались у закусочной, заказывали еду и переходили из машины в машину, включив на полную Бадди Холли или Чака Берри, переговаривались через открытые окна или, если везло, устраивались на задних сиденьях, чтобы пообжиматься с девчонками. Этот ритуал поглощал почти все время Лукаса. «[Это] было главное развлечение: мы ездили кругами и гонялись за девчонками ночь напролет, – рассказывает Лукас. – Домой возвращаешься в четыре утра, спишь пару часиков и идешь в школу»[128].
Несмотря на постоянные попытки, Лукас «снимал» не то чтобы уж много девушек. «У меня никогда не было постоянной подружки, как у всех в старшей школе, – рассказывал он. – Я просто ездил кругами, цеплял девчонок и надеялся на лучшее»[129]. Он якобы потерял девственность на заднем сиденье автомобиля, но, похоже, «охота» – сам ритуал – ему нравилась больше, чем трофей[130]. «Круизинг похож на рыбалку, – объяснял Лукас позднее. – Но здесь ты не обязан ловить акулу. По большей части ты просто сидишь, разговариваешь, хорошо проводишь время… Иногда вытаскиваешь рыбку, но все это так… ничего особенного»[131].
А вот что его действительно интересовало, так это гонки. С усовершенствованной «Бьянкиной» Лукас обладал мощью, с которой приходилось считаться на длинных прямых дорогах Модесто; маленький автомобиль теперь стал воплощением скорости, низкий и легкий, с водителем, который к тому времени все еще весил едва ли сорок пять килограмм. «Джордж обгонял всех, – вспоминал Пламмер с восхищением. – В этом он был и правда хорош». Лукас заводил двигатель, а потом «резко срывался с места, переключая передачи тремя движениями… Это было возбуждение от осознания, что ты очень хорош в чем-то»[132]. Неудивительно, что он стал легкой добычей для полиции Модесто. Ему выписали столько штрафов за превышение скорости, что пришлось явиться в суд и вдобавок надеть для этого ужасный пиджак.
Лукас погрузился в мир автомобилей. Теперь он знал, чего хочет от жизни. Гонок по пустынным улицам Модесто ему было недостаточно, он мечтал стать профессиональным гонщиком. К несчастью, по калифорнийским законам он не мог официально участвовать в гонках до двадцати одного года. Так что Лукас нарезал круги на северокалифорнийских соревнованиях по автокроссу, ведя свой маленький «Фиат» через препятствия на автомобильных стоянках или по трассам на аэродромах, обозначенных красными конусами. Он даже выиграл несколько наград и тем самым завоевал уважение среди других автолюбителей в местной мастерской.
Однако среди них был водитель классом повыше – Алан Грант из того же Модесто, на четыре года старше Джорджа. Он тоже участвовал в автокроссе и, похоже, никогда не проигрывал. Влюбленный в скорость Лукас относился к нему с огромным восхищением. «Я гонял быстрее всех, это впечатлило Джорджа, и мы стали друзьями», – рассказывал Грант[133]. В Гранте Лукас нашел еще одного кандидата на роль старшего брата, к которому можно «прилепиться». Он стал механиком у Гранта и по необходимости сменял его за рулем. Когда все склонялись над двигателем машины Гранта, Лукас мог слегка вывести из себя Гранта и остальных в мастерской. «Он постоянно тараторил… “Как насчет этого? А вот это будем делать?”, – рассказывал Грант. – Знаете, мы не относились к нему серьезно. Но он нам нравился»[134].
Гоночное сообщество дало Лукасу столь необходимую упорядоченность. Это, конечно, не школа, но сообщество было дружным, организованным и уважаемым, пусть и в среде андеграунда. Лукас вступил в недавно сформированный клуб спортивных автомобилей Ecurie AWOL – созданный лишь для того, чтобы его члены могли посещать соревнования по автокроссу, – и занялся почтовой рассылкой клуба: писал тексты, заполнял страницы изображениями автомобилей. Тогда же он получил свою первую настоящую работу – механика в автомастерской. Он все еще выглядел как бриолинщик, но вел себя как профессиональный механик: чинил автомобили, перебирал двигатели и входил в экипаж Гранта на гонках, которые тот продолжал выигрывать почти без видимых усилий[135].
Конечно, круг его интересов не ограничивался круизингом и гонками. Автомобиль подарил Лукасу и «его собственную жизнь» – свободу исследовать мир за пределами Модесто[136]. Увиденное ему понравилось. В первую очередь – артхаусные кинотеатры, где показывали фильмы, о которых он никогда не слышал: афиши пестрели странными и чарующими названиями, такими как «Четыреста ударов» или «На последнем дыхании», и именами режиссеров, которые звучали экзотически, – Трюффо, Годар. Экзистенциальные темы, актуальность, «прыгающая» камера и самовыражение на публику – благодаря всему этому Лукас понимал, что фильмы так называемой французской «новой волны» чувствуешь иначе, чем те картины, которые он видел в кинотеатрах Модесто. «Я обожал стилистику Годара, – говорил Лукас позднее. – Его графика, чувство юмора, то, как он изображает мир, – он невероятно кинематографичен»[137]. В 1962 году Лукас еще не мог точно сформулировать свои мысли о французской «новой волне»; но он знал наверняка, что эти фильмы – не такие, как «Капля» или «Парень-золушка».
Лукас и Джон Пламмер постоянно ездили на север Калифорнии, в Беркли. Они заходили в «Каньон» – «передвижной кинотеатр», недавно основанный авангардным режиссером Брюсом Бейлли и его коллегами-единомышленниками. Там показывали андеграундные, экспериментальные и авангардные фильмы. Лукас никогда не видел ничего подобного. Изначально Бейлли устроил кинотеатр на заднем дворе своего дома в калифорнийском городе Каньон; он подавал бесплатный попкорн и вино, а проектор стоял на кухне и передавал изображение через окно на экран, раздобытый на распродаже армейского имущества. Позже в других местах фильмы проецировались просто на простыню[138]. Бейлли в основном показывал местных режиссеров, фильмы которых не могли попасть в прокат, но в его кинотеатре крутили и картины зарубежных мастеров вроде Федерико Феллини, Ингмара Бергмана и Йонаса Мекаса. Лукасу все они казались интересными, но больше всего ему нравились авангардные фильмы, «более абстрактные по природе»[139]. После кинопоказов Лукас возвращался в Модесто на своей «Бьянкине» с головой, переполненной образами и звуками.
Его родители ничего не знали о происходящем: ни о ночных поездках «по Десяточке», ни о гонках с Аланом Грантом, ни об авторском кино в Сан-Франциско. «Просто по вечерам он куда-то уезжал», – вспоминает его сестра Венди[140]. Отца все это не интересовало – такое отношение стало уже привычным и, если оглянуться назад, скорее всего понятным. «Я был бунтарем, – говорит Лукас. – Плохо учился в школе. Отец считал, что я собираюсь стать автомехаником и ничего не достигну… Мои родители… нет, моя мать, матери никогда не ставят крест на сыновьях… но мой отец точно поставил на мне крест»[141].
Пороховая бочка напряженности между отцом и сыном взорвалась, когда Лукасу исполнилось восемнадцать. Оба знали, что фитиль зажжен и уже давно искрится. Длинные волосы, плохие оценки, ночные исчезновения – все это уже сильно раздражало отца. Но чашу терпения переполнило то, как вызывающе повел себя сын, устроившись на работу в семейном магазине. Лукас ненавидел перетаскивать огромные коробки, подметать полы, мыть туалеты. Ненавидел даже доставлять заказы на своей «Бьянкине». Поэтому он почти сразу уволился – и для отца это стало последней каплей.
Джордж-младший тоже злился. «Я ужасно рассердился [на отца] и сказал ему: “Я никогда не буду работать там, где приходится делать одно и то же снова и снова каждый день”, – но отец даже не захотел меня слушать», – вспоминает Лукас. Противостояние продолжилось. «Отец очень много работал, чтобы передать мне его [семейное дело], так что мой отказ стал для него серьезным ударом. Он думал, я уйду из дома, буду жить в мансарде и умру от голода, как какой-нибудь нищий художник»[142].
– Ты вернешься через несколько лет, – с уверенностью сказал Джордж-старший сыну.
– Я никогда не вернусь, – отрезал Лукас. – И кстати, я стану миллионером еще до тридцати![143]
Сорок лет спустя, уже став одним из самых успешных и известных бизнесменов в мире, Лукас вспоминал эту ссору с улыбкой. Какая ирония: он отчитывал собственного отца, успешного предпринимателя – причем с неожиданной решимостью. «Он хотел, чтобы я продолжил семейный бизнес, я отказался, и мы сильно повздорили, – рассказывал Лукас в 1997 году. – Я тогда сказал отцу: “Две вещи я знаю наверняка. Первая: я займусь чем-то, связанным с машинами, и второе – я никогда не буду руководить компанией”. Похоже, я ошибся»[144].
Но в то давнее время Лукас согласился лишь окончить старшую школу, прежде чем навсегда покинуть «Л. М. Моррис» и, возможно, сам Модесто. Они с Пламмером уже планировали провести лето в Европе, например, во Франции – там они посмотрят гонки «Ле-Ман», или в Германии, где можно гнать по автобану без оглядки на скоростной режим. Затем Лукас собирался поступить в художественное училище – что вызвало еще один неодобрительный взгляд отца и очередной виток ссор – или работать механиком на полную ставку, или же стать гонщиком. Но сначала следовало окончить старшую школу имени Томаса Дауни, что по мере приближения июня и выпускного казалось все менее и менее вероятным. До окончания школы оставалось две недели, а Лукас проваливал несколько предметов; он еще не сдал три итоговые работы, хотя выпускные экзамены были уже на носу. Его могли запросто исключить за неуспеваемость.
12 июня 1962 года, в невероятно жаркий вторник, когда до выпускного оставалось всего три дня, Лукас сгрузил в «Бьянкину» огромную стопку школьных учебников и отправился в библиотеку, где собирался провести день за подготовкой к экзаменам и работой над «хвостами». Ехать туда было минут двадцать, не больше. Конечно, ему все это быстро наскучило, и в полпятого или около того Лукас залез обратно в свой маленький автомобиль и поехал домой. Без десяти пять на полном ходу он мчался по Сильван-роуд. Поравнявшись с ранчо Лукасов, он сбросил скорость и начал поворачивать влево, на грунтовую дорогу, ведущую к дому.
Лукас не увидел и не услышал «Шевроле Импала», который несся по встречной полосе с семнадцатилетним Франком Феррейрой за рулем. «Импала» влетела в маленький «Фиат» сбоку на полной скорости. «Бьянкина» перевернулась несколько раз, затем врезалась в огромное ореховое дерево; искромсанный металл намертво обвился вокруг ствола. Тщательно доработанный Лукасом двигатель вывалился из расколотого каркаса автомобиля, заливая маслом и охлаждающей жидкостью раскаленную от солнца землю Модесто[145].
2. Гики и нерды. 1962–1966
Дороти была дома. Она услышала визг тормозов и страшные звуки, с которыми переворачивалась «Бьянкина», и затем грохот удара об ореховое дерево. «Моих родителей это едва не убило, ведь это все произошло прямо у въезда, и мать все слышала, – вспоминает Кейт Лукас. – Она… вышла посмотреть, что случилось… а там ее сын»[146].
Обломки автомобиля выглядели чудовищно – фотография места аварии появилась на первой странице «Модесто Би» на следующее утро. Но в момент столкновения с деревом Лукас чудом оказался не в машине. Когда «Бьянкина» перевернулась в третий раз, гоночный ремень Лукаса – тот, что он сам так аккуратно вмонтировал, прикрепив к полу толстой металлической пластиной, – не выдержал и лопнул. Лукаса выбросило из автомобиля прямо перед столкновением, и он приземлился на грудь и живот с такой силой, что тут же потерял сознание. От удара о землю у Лукаса сломалась левая лопатка и были повреждены легкие; пульс стремительно падал, наступил травматический шок. Ранения были тяжелыми, но, если бы гоночный ремень не лопнул, Лукас остался бы калекой на всю жизнь или даже погиб внутри «Бьянкины»: машина ударилась об ореховое дерево так сильно, что оно наклонилось на сорок пять градусов, и корни вылезли наружу.
Приехала «Скорая помощь» с ревущими сиренами, и Лукаса помчали в городскую больницу Модесто, которая находилась неподалеку. По пути цвет лица Лукаса сменился с бледного на синий, и его начало рвать кровью. Открытый порез на лбу кровоточил, заливая кровью лицо и окрашивая воротник рубашки. Выглядело это страшно. В больнице Лукаса немедленно осмотрел главный диагност, доктор Пол Карлсен, чтобы оценить масштабы повреждений. К удивлению врача, состояние Лукаса оказалось лучше, чем подозревали на первый взгляд. Обследование не выявило никаких внутренних кровоизлияний, кроме кровотечения из ушибленных легких. И за исключением нескольких мелких переломов все было в порядке.
Лукас очнулся спустя несколько часов на больничной койке с кислородной трубкой в носу. Еще несколько трубок тянулись к катетеру в его руке – через них ему делали переливание крови. Мать, едва не лишившаяся чувств при виде его ран, стояла возле постели вместе с сестрой Венди. Лукас смог только вымолвить дрожащим голосом: «Мам, я что-то натворил?» Дороти Лукас разрыдалась[147].
Разбитый «Фиат» Лукаса погрузили на эвакуатор и отправили на утилизацию. «Большинство ребят в школе подумали, что я умер, – рассказывал Лукас позднее. – От моей машины остался раскуроченный каркас, и его увозили по главной улице, где я обычно ездил… Все решили, что я погиб»[148]. Учителя из старшей школы сжалились над ним, считая, что молодой человек не выживет. «Все, кто собирался меня завалить, выставили удовлетворительные оценки. В общем, аттестат я получил только потому, что все думали, будто я все равно умру недели через три»[149].
Следующие четыре месяца Лукас в основном провел в постели, восстанавливаясь после травм. Он много размышлял – об аварии, о жизни, о вселенной и своем месте в ней. Он понимал, что его спасла поломка того самого гоночного ремня, который он установил для своей же защиты. «Самое главное, я осознал, что наши жизни висят на тонкой ниточке, – рассказывал Лукас, – и мне страшно захотелось сделать со своей жизнью что-нибудь стоящее». Это напоминало экзистенциальный кризис, который он переживал в шесть лет – «Кто я? Какое место у меня в этом мире? Что происходит вокруг нас?» – но теперь казалось, что он на пути к ответам на эти вопросы. «Я попал в аварию, которую по идее невозможно пережить, – вспоминал он. – Так что я говорил себе: “Что ж, я здесь, и теперь каждый мой день – дополнительный день. Мне дали дополнительный день, и я должен использовать его по максимуму. А завтра у меня будет уже два дополнительных дня…” А как еще рассуждать в такой ситуации? Ты получил подарок. Каждый новый день – подарок. И надо извлечь из него максимум»[150]. Это было «почти как начать жизнь заново»[151].
Вопрос о том, что же делать с этой новой жизнью, нельзя было воспринимать легкомысленно. О карьере гонщика скорее всего следовало забыть. «До первой аварии ты совершенно не чувствуешь опасности, не понимаешь, насколько близок к краю, – объясняет Лукас. – Но как только ступаешь за край и видишь, что же там, на другой стороне, твой взгляд на происходящее меняется… Ты осознаешь, каким может быть будущее [в автоспорте] – скорей всего карьеру ты закончишь гибелью. И я решил: наверное, это все же не для меня»[152]. Лукас всю жизнь любил автомобили, но гонки остались в прошлом. «Мне нужно было понять, чем еще заняться, – сказал он, – если не оставаться автомехаником»[153].
Осенью 1962 года молодой человек, раньше никогда не увлекавшийся учебой, решил заняться образованием и поступил в двухгодичный колледж в Модесто: «Правда, туда было очень легко попасть»[154]. Со своим новым взглядом на жизнь он поклялся «упорно работать в колледже» – этот выбор слов его отец скорее всего одобрил, даже если и считал, что сын зря тратит время на художественные и гуманитарные предметы[155]. Теперь, когда Лукас сам управлял своим образованием и больше не подчинялся требованиям государственной школьной системы Калифорнии, он смог выбрать предметы, которые действительно его интересовали: социологию, антропологию, психологию. «Такого нет в старшей школе», – говорил Лукас[156]. «Эти вещи меня действительно интересовали и вдохновляли. И все же, мне было очень сложно без необходимой базы. Я даже не умел писать без ошибок»[157].
Первый раз в жизни Лукас испытывал подлинный интерес к учебе. Джон Пламмер тут же заметил перемену в своем друге: «Сразу было видно, что теперь он серьезный студент и эти предметы [социология и антропология] правда что-то значат для него»[158]. Лукас вкладывал много сил в учебу и гордился этим. «Я занимался тем, что меня на самом деле волновало, и вся ситуация с оценками резко переменилась. Я всегда считал себя ужасным учеником, а тут оказалось, что я замечательный»[159]. «Замечательный», пожалуй, лишь относительно; хотя он получил отличную оценку за астрономию и хорошие за риторику, социологию и историю искусств, среди его оценок преобладали тройки. Но, учитывая все обстоятельства, это была значительная перемена.
Лукас получил диплом кандидата в бакалавры гуманитарных наук в двухгодичном колледже Модесто 9 июня 1964 года. Хотя антропология была основным его занятием в последние два года, он стал серьезнее относиться к иллюстрации и фотографии и твердо намеревался поступить в художественное училище, в идеале – в Центр искусств-Колледж дизайна в Пасадене. Увы, ни один человек не поддержал этих планов. Джордж Лукас-старший совершенно ясно дал понять, что в семье Лукасов художников не будет, особенно за его счет. «Ни в коем случае, – категорически заявил он сыну. – Я не буду это оплачивать. Если хочешь, плати сам. Художником ты никогда не заработаешь на жизнь»[160].
Лукас видел, что отец со всей мощью своей чековой книжки обыграл его. «Наверное, он понимал, что, по сути, я ленивый человек, и потому [мой отец] знал, что я не стану поступать в художественное училище, если мне придется платить за него самому»[161]. Оказавшись в ловушке, Лукас решил подать документы в Университет штата Калифорния в Сан-Франциско – обучение там было бесплатным, как и в большинстве государственных университетов в то время, – чтобы получить магистерскую степень в антропологии, академической специальности, к которой он испытывал настоящую страсть. По крайней мере этот план отец встретил с одобрением, а оценки Лукаса в колледже были достаточно хороши для поступления. Казалось, его путь предопределен… но почти сразу же оказалось, что это не так.
Отчасти виноват в этом был Джон Пламмер. Тем летом он решил поступить на факультет бизнеса Южно-Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (University of Southern California, USC) и подбил Лукаса ехать в Стоктон, чтобы тот составил ему компанию на вступительных экзаменах. Лукас нахмурился: «Что я там буду делать?» Тот объяснил, что в USC есть киношкола, и, по его мнению, кино достаточно близко к фотографии, чтобы заинтересовать Лукаса[162]. Лукаса действительно интересовало кино; кинематография казалась чем-то более серьезным, чем художественное училище, отец мог бы ее одобрить. «Так что мы поехали в Стоктон и сдали… вступительные экзамены. И я подал документы», – сказал Лукас. Пламмер убеждал его, что вступительные экзамены очень легкие, а обучение в киношколе еще легче, но Лукас не был в этом так уверен. «Я не думал, что меня примут… мои оценки значительно улучшились в колледже, и все же мне казалось, что они недостаточно хороши»[163].
В то лето Лукас купил серебристый «Камаро», готовясь к осеннему переезду; правда, он пока не знал, куда отправится – в Сан-Франциско или Лос-Анджелес. Он, конечно, поклялся бросить гонки, но это не значило, что он совсем отрекся от автомобилей. Время от времени он все еще тусовался с Аланом Грантом, болтаясь без дела в мастерской или помогая готовить машину к гонкам[164]. Но к тому времени Лукас с бо?льшим удовольствием фотографировал гонки или – что еще лучше – снимал проносящиеся машины и их водителей на маленькую восьмимиллиметровую камеру, которую подарил ему отец. Пока Лукас носился за Грантом, его представили другому поклоннику гонок, который хорошо знал, как обращаться с кинокамерой, – оператору Хаскеллу Уэкслеру.
Сорокадвухлетний Уэкслер недавно завершил съемки политической драмы с Генри Фондой в главной роли – «Самый достойный» – и готовил новый остросоциальный документальный фильм «Автобус» к выходу в 1965 году. Между съемками Уэкслер руководил собственной гоночной командой. На пит-стопе кто-то из команды подвел к нему Лукаса. За разговорами об автомобилях и операторской работе Лукас и Уэкслер быстро сдружились – тот стал еще одним олицетворением старшего брата, к которому можно «прилепиться», чтобы получить знания. Лукас упомянул, что недавно подал документы в USC и нервничает из-за своих перспектив. Уэкслер пообещал, что позвонит другу из университета и попросит обратить внимание на паренька из Модесто. «Я почувствовал в этом парне жгучее желание исследовать уникальную визуальную графику, кинематографические штуки», – говорил Уэкслер позднее[165].
Вскоре после этого Лукас узнал, что его приняли в USC. Позднее говорили, будто Уэкслер задействовал свои связи, чтобы Лукаса приняли в университет, но на самом деле это было случайное совпадение. Даже сам Уэкслер рассказывал позже, что всего лишь «вдохновил [Лукаса] на поступление в киношколу»[166]. Лукас, к своему большому удивлению, сдал вступительные экзамены и поступил в университет самостоятельно. Но он помнил слова Уэкслера и поблагодарил его за поддержку.
Решение поступить в USC одобрил и Джордж-старший. Университет с прочной репутацией, и, даже если он слишком либеральный, это все же частное образовательное учреждение. Кстати, как и любой частный университет, USC был не бесплатным, но отец Лукаса согласился оплатить обучение, литературу и прочие сборы и даже высылать деньги на ежемесячные расходы – при условии, что Лукас будет воспринимать учебу серьезно и относиться к ней как к работе. Он ясно дал понять сыну, что провал будет означать возвращение в Модесто и магазин. Отец так надеялся преподать сыну жизненный урок, что едва обратил внимание на название программы обучения. Этого как раз и ожидал Лукас. «Я не должен был стать магистром искусств, это точно бы расстроило отца, но кинематография звучала не совсем понятно, – рассказывал Лукас. – Он не знал, что это такое, и ему было все равно, главное, что я не на отделении искусств»[167]. Ему повезло, что отец не вчитывался в описание киношколы: Лукас собирался учиться на Отделении кинематографии Школы сценических искусств USC[168].
В середине шестидесятых годов в США было немного киношкол. Три лучшие находились в USC, в Нью-Йоркском университете на Манхэттене и в ближайшем конкуренте USC, UCLA [169]. Программа киношколы USC была старейшей и самой широкомасштабной в стране: Академия кинематографических искусств и наук разработала ее в 1929 году, и среди изначального преподавательского состава были такие великие голливудцы, как актер Дуглас Фэрбенкс и продюсер Ирвинг Тальберг. В USC серьезно подходили к составлению учебной программы и принимали новые медиа без предрассудков – курсы по телевидению университет ввел уже в 1947 году, а к концу пятидесятых USC единственный в стране предлагал докторат по киноведению. Особенно высоко это направление ценили за выпускаемые им образовательные и документальные фильмы. В 1956 году преподаватель кинематографии Уилбер Т. Блуме даже получил премию «Оскар» за лучший игровой короткометражный фильм, «Лицо Линкольна». Не вполне понимая, что происходит, Лукас сделал хороший выбор. Но даже больше, чем преподаватели, Лукаса увлекли знакомства с другими студентами и постоянный доступ к кинооборудованию.
В середине лета Лукас сложил вещи в «Камаро» и отправился в Лос-Анджелес, где остановился у Джона Пламмера, который снимал квартиру в Малибу. До осени и начала учебы Лукас планировал поработать в пляжных ресторанах, рисуя портреты девушек – если повезет, за деньги, а если повезет еще больше – чтобы познакомиться с кем-то поближе. И одновременно он собирался искать летнюю подработку в киноиндустрии. Его ждало разочарование: в какую дверь на бульваре Вентура он ни стучался, ее тут же захлопывали перед носом. Вся киноиндустрия состояла из так или иначе связанных друг с другом людей, старых приятелей со своей внутренней «кухней», закрытой от тех, у кого нет связей, друзей или контактов в отрасли. «Я приходил ко всем, говорил, что ищу работу и готов делать, что угодно, – вспоминает Лукас. – Безрезультатно»[170][171].
Еще больше расстраивало, что у Лукаса был контакт в киноиндустрии – Хаскелл Уэкслер. Маститый оператор, которому Лукас уже нравился после мимолетного знакомства, разрешил ему тем летом приходить в свою собственную коммерческую кинокомпанию, «Дав Филмз», чтобы посмотреть, как снимают кино. Но даже Уэкслер не мог взять Лукаса на работу, пока тот не вступит в профсоюз. Лукас запротестовал: ему никогда не нравилось куда-то вступать, а антипатию к профсоюзам он унаследовал от консервативного отца. Это был еще один урок, который он не скоро забыл: чтобы проникнуть в машину киноиндустрии, нужно стать винтиком в ее системе. А Лукасу не нравилась система – или сама машина, раз на то пошло. «Я был против этого в основном из-за моей первой безрезультатной попытки устроиться на работу у Хаскелла, – сказал Лукас в 1971 году, все еще болезненно переживая отказ. – Меня просто не пустили… Мне это казалось невероятно несправедливым»[172].
Когда же дело дошло до учебы, оказалось, что обучение в киношколе тоже не открывает путь в систему. «В те времена ни один выпускник киношколы в Штатах не работал в киноиндустрии, – говорит Лукас. – Обучение в киношколе было неразумным поступком, потому что после нее вы бы ни за что не нашли работу. Туда поступали только люди, которые любили кино. Так что у нас было целое андеграундное движение преданных киноумников, которые не обладали никаким влиянием. Насколько мы знали, киностудии даже не подозревали о нашем существовании»[173]. Скорее всего это правда: в то время степень в кинематографии ничего не значила для студий. Получить работу было тяжело, а получить работу на съемках художественного фильма – почти невозможно. Большинство студентов рассчитывали, что после университета будут работать над документальными и техническими фильмами или рекламой – и только в том случае, если вообще останутся в кино. Даже самый известный выпускник USC того времени, режиссер Ирвин Кершнер, которому тогда было сорок два года, выцарапал и выгрыз свой путь от документальных фильмов по госзаказу до телевидения, и лишь потом получил шанс поработать на халтурщика Роджера Кормана, сняв фильм «Засада на улице наркоты» в 1958 году. И наконец перешел к достойным картинам, выпустив в 1963-м «Лицо в дожде». Это очень долгая дорога к успеху. Однокурсник Лукаса, Уолтер Мерч, оскароносный монтажер и звукорежиссер, вспоминал, как ему напрямую разложили расстановку сил в первый же день учебы: «Наш преподаватель первым делом сказал: “Уходите прямо сейчас. Тут нет будущего. Никто из вас не получит работу. Не тратьте время зря”»[174].
Лукас тоже выслушивал такие жалобы и ворчание. «Но меня они не задевали, – рассказывал он. – Я поставил себе цель окончить киношколу и просто сосредоточился на учебе… Я не знал, что буду делать потом». Но он знал, что «все считали меня глупцом»[175]. Отец Лукаса, несмотря на молчаливое одобрение, волновался, что тот никогда не сможет найти настоящую работу, и дома в Модесто держал открытыми двери «Лукас Компани» для блудного сына. Лукаса дразнили даже ребята из боксов на гоночной трассе. «Я перенес много унижений, – говорил Лукас, – лихачам создание фильмов казалось тупой идеей»[176].