Джун проводит рукой по волосам, перебрасывая их на одну сторону. Когда она наконец поворачивает голову в мою сторону, ее темные локоны переливаются осенне-медовыми оттенками, придавая мягкую теплоту голубому льду ее глаз. – Что это он имел в виду? Я хмурюсь, так как не ожидал такого вопроса. На секунду я затрудняюсь с ответом. – Ничего. Я не знаю. – Чувствуя нервозность, я перевожу взгляд на руль и вставляю ключ. Машина с ревом заводится – такая же «напряженная», как и я. – Он чертов отморозок. Я чувствую на себе ее взгляд, когда переключаюсь на заднюю скорость. Джун ерзает на сиденье, поправляя бретельку своего платья. Машина начинает движение. – Ты всегда так говоришь. Не понимаю почему. – Что говорю? – Ты называешь Тео моим братом. Маму и папу – моими родителями, – говорит она напряженно, дыхание сбивчивое. – Ты говоришь, что я не твоя сестра. Я стискиваю зубы: – По сути, так оно и есть. – Почему ты так считаешь? Неужели я не оказала никого влияния на твою жизнь? – спрашивает она. В этом вопросе нет ни злости, ни горечи. Только глубокая рана. – Неужели тебе это настолько безразлично? Я жму по тормозам, остановившись посреди полупустой местности, возвращаясь в парк. Сорвав бейсболку, я провожу пальцами по волосам и откидываюсь на сиденье. – Дело совсем не в этом, – говорю я. Когда я перевожу взгляд на Джун, она смотрит на меня широко распахнутыми, блестящими глазами, потирая руку так, как будто ее знобит. – Ты же знаешь, насколько мне это небезразлично, Джунбаг. – Тогда почему… – Ты не поймешь. Это не имеет к тебе никакого отношения. Я понимаю, что мы никогда раньше не обсуждали детали моего прошлого – вообще никогда. Она, конечно, знает самое основное. Она знает, что мой отец вышел из себя и задушил мою мать своим рабочим галстуком, а потом выстрелил себе в голову. Она знает, что я проходил терапию почти все свое детство, и она знает, что я не люблю говорить об этом – особенно с ней. Я никогда не хотел быть черной тучей на ее безоблачном небе. Джун узнала большую часть того, что произошло той ночью, из школьных сплетен и новостей в интернете. Возможно, и от родителей в том числе. Я не знаю, насколько подробно они ей все рассказали, когда она стала старше. Но она не знает, какую психологическую травму это мне нанесло. Она не знает, что это изменило значительную часть меня. Она не знает, что в тот день я загадал желание, стоя на лужайке перед домом, умоляя облака из сахарной ваты о сестренке. И потом я ее получил. Я получил Джун в обмен на своих родителей, и в сознании маленького, травмированного ребенка укоренилось убеждение, что это произошло по моей вине. Мое желание сбылось, но я заплатил чудовищную цену. Это была моя вина. Поэтому я отказывался видеть в ней свою сестру. Я отказывался воспринимать Бейли как свою настоящую семью, потому что это сделало бы меня виноватым. Я был бы обречен нести самую мрачную, самую тяжелую ношу, какую только можно вообразить, и это, скорее всего, разорвало бы меня на куски. Став старше, я понял, что это была обыкновенная трагедия, а трагедии не присуща никакая логика – трагедии просто случаются, и, как мы их переживаем, что мы делаем после, наша единственная истинная власть над ними. Но в то время именно так я решил справляться со всем этим. И хотя сейчас я все осознаю, те чувства крепко укоренились во мне. Назад пути нет. Впившись пальцами в руль, я ухожу от темы своего мрачного прошлого и фокусируюсь на чертовой причине, по которой мы сидим в моей разваливающейся машине в одиннадцать вечера в пятницу. – Какого черта ты там делала, Джун? Почему… Уайетт? – Я качаю головой, разочарование настолько ощутимо сквозит в моем голосе, что кажется, будто оно являет собой третьего пассажира, что с жадностью слушает наш разговор. – От него вечно одни проблемы, и ты это знаешь. Он дебошир. Халявщик. По мне блуждает взгляд ее голубых глаз, в которых мелькает что-то похожее на сожаление. Может быть, извинение. – Я не знаю, я просто… я подумала, что будет весело. Старший брат Селесты тоже собирался прийти, но ему пришлось работать, так что… – Ты хоть, блин, представляешь, как сильно я за тебя переживаю? Она вздрагивает. Наши взгляды встречаются, в моей крови бушует дикая потребность защищать ее. От одной только мысли о том, что она связалась с Уайеттом – худшим из худших, мое сердце начинает колотиться, а руки сжиматься в кулаки. Она все еще ребенок, несмотря на женские изгибы и внешнюю зрелость. Ей всего шестнадцать. Меня гложет вопрос, и я выпаливаю его, не успевая подумать: – Ты спала с ним? Она ахает, глаза становятся круглыми. – Он целовал тебя? Трогал тебя? – Брант, пожалуйста… – Я знаю, что не смогу уберечь тебя от мужчин, секса или разбитого сердца, но клянусь богом, если Уайетт Нипперсинк – твой первый… – Нет! – потрясенно произносит она, задыхаясь – ее лицо залито румянцем. – Боже, Брант, пожалуйста, не спрашивай меня о таких вещах. Это унизительно. Она откидывается на сиденье, отворачиваясь от меня, и снова скрещивает руки на груди. Я вздыхаю, потерпев поражение, и завожу машину. – Да, – бормочу я, скрипнув шинами, когда выезжаю с парковки. – Прости. Мой гнев иссякает, пока мы едем домой в тишине, и я ненавижу то, что позволил Уайетту залезть мне под кожу. Я чувствую себя предателем. Что чувствовал мой отец, когда принял решение убить мою мать? Что заставило его намотать на ее шею шелковый фиолетовый галстук? Из-за того, что она ему что-то сказала? Сделала? Угрожала? Или он просто сошел с ума? Вопросы той ночи преследуют меня всю жизнь, как навязчивые автостопщики. Незваные, нежеланные, но крепко в меня вцепившиеся, полные решимости ехать вместе со мной. И я знаю, что «почему» не имеет значения, так как «почему» открыло бы путь к оправданиям, а его поступку нет оправданий. Но это не мешает мне задаваться вопросом «почему». Мы въезжаем на подъездную аллею, и двигатель еще даже не успевает заглохнуть, как Джун толкает дверь и выскакивает наружу, оставляя после себя только запах цветочного шампуня. Он остается. Она остается вместе с ним. Я вытаскиваю ключ из замка зажигания, медленно выдыхаю и просто сижу, глядя, как она исчезает в доме. Последние два года были сложнейшим вихрем постоянных изменений, запутанной динамики и непрерывно сменяющих друг друга приливов и отливов. Гормоны – жестокий, непредсказуемый зверь, и с той самой ночи, когда я отчитал Джун за поцелуй с мальчиком под нашим тутовым деревом, мне пришлось испытать всю их тяжесть на себе. Бывали дни, когда она ненавидела меня – буквально презирала. То были дни, когда меня изнутри скручивало, словно канатом и колючей проволокой. Все, что я когда-либо пытался сделать, – это защитить ее, но казалось, что чем больше я старался, тем больше она отстранялась. Тем больше она ускользала от меня. Саманта говорила мне, что это обычное явление: она сама была ужасной в этом возрасте и вымещала эти разрушительные, запутанные чувства на людях, которых любила больше всего. Это было естественно. Нормально. Но от этого не становилось легче. Объяснения и доводы не меняли того факта, что маленькая девочка, которая обожала меня всем сердцем, которая жила моими колыбельными и катаниями на спине, быстро превращалась во вспыльчивую, сложную девушку с огнем, струящимся по венам, и ядом на языке. «Я ненавижу тебя, Брант! Когда ты уже съедешь? Ты разрушаешь мою жизнь!» Потом наступали дни, когда она любила меня, как раньше. Она пробиралась в мою спальню и садилась со скрещенными ногами на кровать, жаждущая совета или утешения, с нетерпением делилась подробностями о том, как прошел ее день в школе. Она предпочитала провести воскресенье со мной: поиграть в видеоигры, покататься на велосипеде, сходить на пляж, чтобы поплавать и понежиться на солнышке. Она выбирала меня вместо прогулок по магазинам с подружками или похода в кино с каким-нибудь мальчиком, которого я втайне хотел бы поколотить. «Прости меня, Брант. Я не специально. Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, правда?» Это были дни, ради которых я жил. Это дни, ради которых я живу до сих пор, и, к счастью, они стали более частыми в последнее время. Если пятнадцать лет были возрастом дьявола, то шестнадцать уже стали намного приятнее, принеся более мягкую динамику в наши взаимоотношения. Больше нежности, меньше токсичности. Больше объятий, меньше ненависти. До сегодняшнего вечера, когда я, очевидно, испортил ее планы заняться бог знает чем с мерзким Уайеттом Нипперсинком. Сжав ключ в руке, я наконец выхожу из машины и захожу в дом, мысленно благодаря, что Бейли уже в постели. В доме темно: свет выключен, за исключением нескольких ароматизаторов, светящихся глаз Йоши, который, виляя хвостом, наблюдает за мной со своего спального места, и лунного света, пробивающегося сквозь неплотно закрытые шторы. Джун, должно быть, сразу ушла в свою комнату, отчаянно желая скрыться от меня и избежать возможных дальнейших допросов. Я тащусь по лестнице, поворачиваю налево в свою спальню, даже не утруждаясь включить свет. Я смертельно устал, готов упасть лицом вниз прямо в постель и тотчас вырубиться к чертям собачьим. Потянувшись за спину, я стягиваю футболку через голову и подхожу к комоду, чтобы кинуть бумажник и ключи от машины. – Я никогда не хотела расстраивать тебя, ты же знаешь.