В комнате воцаряется умиротворение. Материнская любовь. Она усаживается с малышкой в кресло-качалку, нежно воркует ей на ушко. Когда ребенок затихает, мама Тео поднимает на меня взгляд. В этом взгляде не читается гнев. Он не похож на взгляд моего отца, когда мама что-то приготовила не так или забыла застелить постель. На ее лице появляется улыбка, и она говорит: – Это было очень мило с твоей стороны, Брант. Спасибо. Я прикусываю губу: – Вы на меня не сердитесь? – Конечно, нет, – говорит она мне, и я ей верю. Она подталкивает меня вперед. – Вот, подойди ближе. На мгновение я застываю в нерешительности, затем осторожно подхожу к креслу-качалке, мой взгляд прикован к подрагивающей малышке, нежно прижатой к плечу матери. Я вздыхаю. – Думаю, ей просто хотелось к маме. Мать Тео ничего не отвечает, но в отблеске лунного света, проливающегося в комнату, у нее заблестели глаза. Она протягивает мне руку, я сжимаю ее в ответ. И тогда она шепчет: – Я буду любить тебя как родного, Брант. Я буду любить тебя так, как Кэролайн любила тебя. Даю тебе слово. Она больше ничего не говорит, но долго держит меня за руку, даже пока раскачивается назад-вперед с Джун на груди. Она напевает колыбельную. Это не та колыбельная, которую пела мне мама, но от нее на душе становится одновременно и радостно, и грустно. Радостно потому, что я чувствую себя любимым. Грустно потому, что человек, которого я люблю больше всего на свете, не тот, кто держит меня сейчас за руку и поет мне колыбельную. После того как спящую Джун аккуратно укладывают в кроватку, я устало возвращаюсь в свою спальню и вижу, что Тео тоже уже спит. Он лежит лицом к стене, одна нога торчит из-под одеяла и свисает с кровати. Он слегка похрапывает, отчего мне становится смешно. Я ныряю под одеяло, готовый провалиться в сон. Но мне это не удается. Джун снова начинает плакать. Мои глаза снова открываются, и я смотрю в потолок, гадая, что ей нужно на этот раз. Неужели она уже соскучилась по маме? Игрушка-бабочка не очень-то хорошо сработала, но… Подождите! У меня в голове зародилась новая идея, которая снова вытянула меня из кровати и заставила с игрушкой в руке направиться в детскую. Джун жалобно, тоненько плачет, когда я как можно тише вхожу в комнату. Я не хочу ее напугать. Я подхожу ближе к кроватке и заглядываю через решетки, наблюдая, как она извивается на полосатой простыне. Она любопытная кроха, с ярко-красными щечками, стучит ножками и ручками. Она начинает кричать громко и пронзительно, как один из пятнистых петухов мистера Кэнэри, которого мне довелось увидеть в прошлогодней школьной поездке. От этого визга у меня начинает болеть голова и звенит в ушах. Я перекидываю новую игрушку через перила кроватки, и мой игрушечный слоник приземляется рядом с ней на матрас. Малышка Джун размахивает руками, пока крошечный кулачок не натыкается на игрушку и она не хватает длинный хобот, крепко его сжимая. А потом… она затихает. Плач прекращается. Она перестает ерзать. Плач переходит в воркование, и я удивленно наблюдаю сквозь перила кроватки, как Джун поворачивает голову, чтобы взглянуть на меня. Наши взгляды встречаются, и у меня внутри все сжимается. Я опускаюсь на колени, одной рукой держусь за перила, а другую просовываю внутрь, чтобы коснуться Джун. Я глажу ее по животику, будто щенка, затем провожу пальцем по ее дергающейся руке. Малышка теплая и мягкая. Пахнет пеной для ванны. – Я его еще никак не назвал, – бормочу я, прижимаясь лбом к перилам. – Можешь дать ему имя, если хочешь. Слоненок слегка покачивается в ее руках. Пытливый взгляд все еще прикован ко мне, темно-синие глаза широко распахнуты, они кажутся почти черными в полумраке комнаты. Джун воркует, а потом издает звук, похожий на «агги». Это очень мило. Я от этого начинаю хихикать и тянуться к ее руке. – Ладно. Тогда мы назовем его Агги. Крошечные пальчики обхватывают мой мизинец, и у меня перехватывает дыхание. Она цепляется так крепко, как будто я ей для чего-то нужен, как будто я важен, и от этого у меня внутри все трепещет. В груди разливается тепло. Мне нравится это чувство: быть нужным, желанным. Принадлежать кому-то. Я чувствую, что теперь принадлежу кому-то. А после того, как я потерял все, что любил, это так много для меня значит. * * * Ах да. В тот момент все и началось. В тот самый момент, когда шестилетний я заглянул в кроватку к Джун. В тот самый момент, когда она ухватилась крошечными кулачками за мой палец и игрушечного слоника. Я до сих пор помню чувство, что нахлынуло на меня тогда. Я почувствовал, что больше никогда не потеряюсь. Конечно, в то время я был еще ребенком, поэтому не понимал всей величины такого чувства, да и как я мог? Нашу историю невозможно было предугадать. Но… я что-то знал. Я знал, что малышка Джун забрала меня в тот момент и никогда больше не отдавала. Она тронула меня, как восход солнца трогает утреннее небо мягким светом, теплыми красками и предвкушением чуда. Она обрушилась на меня, как ураган обрушивается на тихий городок, не желая брать пленных. Забрала мое хорошее и плохое, мое светлое и темное. Собрала мои жалкие, уродливые осколки и создала из них что-то стоящее. Она превратила мою агонию в искусство. Джун завладела мной так, как в конечном счете можно описать одним лишь словом: Неизбежно. Глава третья «Первый проступок» Брант, 6 лет – Ты все еще чмошник, Брант Эллиотт. Венди показывает мне язык, пока мы ждем школьный автобус, а ее братец Уайетт довольно хмыкает себе под нос. Все-таки двойняшки Нипперсинк просто отвратительны. Я их игнорирую, пока мы все вместе стоим на нашей тупиковой улочке с родителями Тео и малышкой Джун. Тео играет в Gameboy[8], сидя под ярким кленом, красно-оранжевые листья которого кружатся в воздухе, приземляясь вокруг него. Джун размахивает ручками в коляске, сбивая пушистое одеяло, в которое я заботливо ее завернул. – Агги. На моем лице расцветает улыбка, вызывая во мне желание погладить игрушечного слоника, который лежит рядом с ней. – Агги здесь, Джун. Он будет играть с тобой, пока я буду в школе. Венди усмехается мне в ответ: – Младенцы не умеют говорить, Брант. Не будь тупым. Мама и папа Тео препираются на почве того, кто должен был вынести мусор. Мне полагается называть их Саманта и Эндрю, но мама всегда говорила мне, что мы не называем взрослых по имени – это невежливо. Я пинаю валяющийся на тротуаре камень и поднимаю взгляд на Венди. – Я не тупой. – Очень даже тупой. Ты разговариваешь с младенцем, который может только пускать слюни и плакать. – Неправда. Она много чего умеет. На прошлой неделе Джун научилась переворачиваться с животика на спинку. Это было невероятно, я видел это собственными глазами, но она сделала это только один раз. Джун умеет и другие вещи: она часто улыбается мне, хлопает ручками, как птенчик, и может говорить два слова: «Агги» и «Га». Я уверен, что она самый умный ребенок на свете. – Неважно, – пожимает плечами Венди, дергая себя за хвостик. У нее каштановые волосы, как и у меня, но под осенним солнцем я вижу проблески красного. Красный, как дьявол, наверное. Я чувствую, как на мое плечо опускается рука. Я поднимаю взгляд и вижу миссис Бейли, она мне улыбается, нежно смотря на меня своими теплыми голубыми глазами. Она красивая, как и Джун. Интересно, глаза Джун станут светло-голубыми, как у ее мамы, или превратятся в медно-карие, как у отца? Сейчас они выглядят темно-синими, отражая пасмурное октябрьское небо.