Когда подъехали к четвёртому подъезду дома номер шесть по улице Фигнера, Рубайло огорошил бомбилу известием, что у него пятисотка. — Посмотрите, пожалуйста, купюру помельче, — попросил мужчина. — Мельче не держу, отец, — нагловато хохотнул Серега. В самом деле, в кармане у него имелась полусотенная, которую он, уходя, занял без отдачи у Варюхи. Ей он прогнал, что после ментовки пустой, как ведро. Не мигая уставившись на ветерана, Рубайло надеялся, что старый махнет рукой, мол, тридцатник не деньги, в следующий раз сочтемся, и они разойдутся, как в море корабли. Но дед оказался скупердяистым, порулил к ларьку на углу дома. Там Серёга, сдерживаясь, чтобы не засветить крохобору промеж глаз и не вывернуть у него карманы, разбил банкноту на пять сотенных. С сотни водитель сдал ему мятыми, грязными червонцами. Один, с надрывом посередине Рубайло забраковал. — Втюхаешь кому поветошнее[120]. Поэл? Напрягшийся мужик не чаял распрощаться с тревожным пассажиром, но тот влез в салон, велев доставить его к исходной точке маршрута, к нужному подъезду. Преодолев на тачке отрезок в пятьдесят метров, Серёга снова вылез и вместо пожелания «счастливого пути» со всей дури саданул дверью. Света Зябликова, к которой Рубайло прикатил на удачу, сидела дома. Открыла, не спросив кто пришел, и даже глазок вниманием не удостоила. — Здравствуй, Серёжа, — бесцветным голосом прошелестела она, увидев на пороге гостя. — Привет. Ты одна? — Серега на всякий случай стерёгся. — Одна. Я теперь одна, — казалось, что Зябликова разговаривает сама с собой. — А меня вот только с ментуры нагнали, — заходя в квартиру, объявил Рубайло. — Из-за этих бл*дей на девять дней не попал. Как прошло? Где делали? Кто был? Света принялась монотонно перечислять кто из знакомых приходил помянуть Рому. Серега слушал женщину вполуха, а потом перебил, ему приспичило отлить. — Почки, что ли, в ментовке застудил, — растирая ладонями поясницу, объяснил он. — Которая дверь у тебя — сральник? Зябликова указала на туалет, Рубайло нырнул в нужную дверь. С наслаждением облегчился, забрызгав ярко-жёлтой мочой пластмассовое сиденье унитаза, поднять которое не затруднился. Потом посетил ванную. Споласкивая под краном руки, огляделся. На леске, натянутой над ванной, сушились женские трусики разных цветов. Серега плотоядно осклабился: сеанс… Его внимание привлёк флакон шампуня невиданной им ранее марки, стоявший на стиральной машине. Взяв флакон в руки и обнаружив, что он полон, Рубайло прочел название: «Пантин Про-V» и засунул шампунь в карман джинсов. «Задарю Варьке, пусть порадуется дуреха», — рассудил Серёга. Выйдя в комнату, осмотрелся. Откинувшись с зоны, по осени он пару раз наведывался в гости к Ромке, но оба раза или бухой или вмазанный, посиделки запомнились смутно. А квартирка оказалась чистенькой, заботливая женская рука чувствовалась во всём: в цветочках на подоконнике, в кружевной льняной скатёрке на круглом журнальном столе, в рубиновой изогнутой вазочке на тумбочке у телевизора, экран которого был завешен чёрным платком с бахромою. — Свет, чего-то я запамятовал, а хата чья у вас? — проваливаясь в велюровое кресло, спросил Рубайло. — Съёмная, — отозвалась Зябликова, — как платить теперь, ума не приложу. Гость кивнул, соглашаясь. Света работала закройщицей в ателье, зарабатывала мало, добытчиком в семье был Ромка, правда, недолго. Освободился он в марте прошлого года. — Ты, наверное, голодный, Сережа, — голос вдовы оставался тусклым. — Пожрать бы не мешало, — охотно согласился Рубайло. — Отощал за хозяином. Зябликова стала собирать на стол. Двигалась она, будто в замедленном кино. Серега подгонять не стал, в гостях все-таки. Света принесла глубокую тарелку со студнем, «оливье», блины, розетку с медом. Всё — заветренное, не первой свежести. «Остатки с девяти дней, с поминок, — догадался Рубайло. — Не пронесло бы с отвычки». С беспокойством он подмечал, что женщина не торопится выставить на стол бутылку. Упершись руками в подлокотники кресла, приподнял себя с мягкого сиденья, чтобы напомнить застрявшей на кухне хозяйке о правилах гостеприимства, но та вовремя вернулась в комнату с поллитровкой. Серега срочно налил в рюмки по золотистый ободок, поднял свою. — За Ромку! Земля ему пухом! Такого кента у меня уже не будет! Играючи, проглотил водку, Света пригубила. Уминая густой студень, сплошь мясной, щедро приправленный чесноком, Серега поинтересовался с набитым ртом: — Где сейчас, интересно, душа его бродит? Женщина, присевшая на краешек второго кресла, стоявшего по другую сторону стола, ответила смиренно, давя вздох горечи: — Теперь душе его показывают мучения и ужасы ада, прежде чем на сороковой день ей назначат место, где она будет ожидать воскресения мертвых и Страшного суда. Рубайло с нескрываемым удивлением поднял на Зябликову глаза, — раньше за ней подобных закидонов не замечалось. «Чешет, как по писаному!» Впрочем, Серега знал её мало. Ромка сошелся с будущей женой по переписке, отбывая срок в Мордовии, куда его загнали после кипежа на «четвёрке». Расписались в зоне, Света три года ждала мужа с дальняка[121], с понтом дела, честная. Махнув ещё рюмаху и подъев салат, Рубайло вернулся к земным проблемам. — Димон Смоленцев был ли на поминках? — Дима больше всех помогал. Не знаю, что бы я без него делала. «А хрен ли ему не помогать? Набил карманы капустой, пока мы чалились. Строит теперь из себя Исусика», — у Сереги внутри нарастала неприязнь к бывшему подельнику. Даже то, что за время его нахождения в спецприемнике Смоленцев единственный озаботился тем, чтобы дважды подогнать[122] жратвы и курева, не оправдывало Димку в глазах Рубайло. Ему казалось, что корефан с его бабками мог бы греть и получше. — А он ничего не говорил тебе за Ромкину доляху? — Серёга прожевал, достал из нагрудного кармана рубашки пачку «Мальборо». — Где у вас курят? — Рома на кухне курил или в туалете. А я не курю, — новое воспоминание о погибшем муже вызвало у женщины слезы на глазах. — Да ты кури здесь, Серёжа, я сейчас пепельницу принесу. — И огнива тоже, а то я зажигалку посеял. Закурив, Рубайло повторил вопрос. Зябликова не въехала в суть, пришлось ей, как маленькой, растолковывать, что раз Ромка был соучредителем в автосервисе, то ему принадлежит третья часть всего бизнеса. — Теперь его долю надо на тебя, Свет, переоформлять. Ты ж — законная жена, единственная наследница. Вступишь в права, будешь процент свой получать. — Но я ничего не понимаю в этом, — на сером, скуластом лице женщины не проявилось ни единой эмоции, озвученная тема ее не заинтересовала. — Хочешь, я твои эти, как их, черт… интересы первое время буду представлять. У меня, правда, своих делов по кадык, но кто тебе ещё поможет… Ты как? Зябликова неопределенно пожала плечами, не ответив. Серёга на жест не обратил внимания, а молчание воспринял как знак согласия. — Ну и ладушки. Накину завтра Димке, как он насчет Ромкиной доли меркует. Давай по третьей, такое горе… Рубайло разглядывал женщину, остававшейся в прежней неудобной позе, на самом краю кресла. Света была в чёрной водолазке, в чёрных шерстяных брюках. Без косметики, с собранными на затылке в пучок волосами, с раскосыми глазами, худенькая, она напомнила Сереге ткачиху из Средней Азии, которые в советское время по вербовке работали на фабрике. Во время учебы в «тэухе» они с пацанами регулярно навещали их в общаге на Северном проезде. Узкоплёночные шкурки халявный портвейн жрали только в путь и долбились, как прялки: маленькие, тощенькие, горластые, злоеб*чие. Рубайло почувствовал, как его налившийся от приятных воспоминаний градусник[123] толкнулся во флакон с шампунем, засунутый в карман брюк. Возбуждения добавилось от всплывшей перед глазами картинки трусиков, сушившихся в ванной. В одних, желтых, узеньких Серега представил Свету, наклонившуюся раком к креслу, и едва контроль над собой не потерял. Ошарашил рюмку, свернул в трубочку блин, сунул в рот, принялся жевать. По груди от водки огонек разлился. «Решу вопрос с её долей в сервисе, сама ляжки раздвинет, никуда не денется, — определился Рубайло. — Можно и сейчас её завалить, но уж больно морда у нее несчастная, рассопливится, а я слякоть не люблю». — Сваргань, Светуль, кофейку, да я порысачу, дела, — Серёга дотянулся до коленки женщины, приручая, погладил, та кивнула головой. Серега выдул две чашки Jardin, каждую — под сигаретку, наказал хозяйке, не откладывая в долгий ящик, сыскать все документы, которые у Ромки имелись по автосервису и обсказал в подробностях, как и в какие сроки он в лучшем виде обустроит ее дела. В половине восьмого Рубайло, не забыв хватить на ход ноги, отчалил восвояси. В прихожей, уже в куртке, обнял Свету как бы жалея, к широкой груди прижал. Женщина не реагировала, вела себя словно кукла бессловесная, тряпичная. На восемь вечера у Сереги была договорена встреча с Пандусом, у которого семь суток административного ареста истекали сегодня в девятнадцать ноль-ноль. Они забились пересечься на нейтрале, у магазина «Спорттовары». Держали их со Славяном в ментуре, само собой, в разных камерах, но спецприемник — не ИВС, изоляция там — одно название, кормушки всегда нараспашку, перекрикиваться можно без опаски, да и на оправку по несколько человек разом выводят. Так что у них имелось вдоволь времени добазариться о нескольких вариантах встречи на воле. Рубайло не сомневался, что соскочит раньше намеренного судьей срока, не думал только, что в один день с кентухой. В Славяне он уверен был как в самом себе, пацик правильный. Быковатый немного, зато не продаст и поперёк батьки не полезет. На следствии и на суде он единственный из всего хоровода[124] не давал показаний вообще, кремень. В зоне оба придерживались отрицаловки, держали понт, перед администрацией не гнулись, а потому не раз и не два заезжали в штрафной изолятор, погостили каждый по полгода и в ПКТ[125]. Покинув подъезд, Серега обнаружил, что под вечер погода совсем озверела, ветер норовил с ног свалить, к непокрытому затылку ледяной компресс пришлёпнул, уши прижёг. Поднятый воротник куртки не спасал ничуть. Прохожих почти не наблюдалось, добропорядочные граждане в тёплых своих квартирах готовились к началу рабочей недели, праздники закончились… Перебежками, от дома к дому, Рубайло преодолел расстояние до двухэтажного «Универсама», перед которым обычно гужевались таксёры. Сговорился с одним, белесым, похожим на выдавленный угорь, за сороковник до Комсомольской, на меньше тот не соглашался. — Чего вы после Нового года вконец охренели?! — уже в дороге предъявил Рубайло водителю. Тот, преувеличенно деловитый, рыская змеиной головкой вправо-влево, объяснил, жвачкой чавкая: — А бензин с первого января подорожал, гадский потрох! Таксисты вааще в праздники меньше полтоса не брали! Славка, как пингвин на льдине, приплясывал перед заваленным снегом фонтаном у погруженного во мрак магазина «Спорттовары». Позёмка обдувала его с посвистом, вокруг ног завьюживаясь. Серёга, наказав водиле подождать, выскочил из тачки, раскинул руки. — Братское сердце! Пандус упруго подался навстречу, парни обнялись. — Давно здесь? — Рубайло крепко стукнул дружилу по чугунной спине. — Змэрз? — Норма-ально! — Славка тер настёганную ветром заросшую щеку. — Духман от тебя, брателло, конкретный! — Серега, отпустив приятеля, похлопал его по плечам. Пандус нюхнул рукав своей кожанки. — В натуре, зэком пахнет. Так я ж прямиком из мусарни, брат. — Голодный? — Есть малёхо. — Ну давай заскочим в лавку, затаримся да к Прохору зарулим, разговеешься! — Рубайло не мог нарадоваться встрече, щерился. Откликавшийся на Толяна бомбила отвез парней на мызу, где в крайнем доме возле речки обитал Прохор, одинокий мужик лет пятидесяти, приходившийся Серегиной матери седьмой водой на киселе. Лысый Прохор по молодости оттянул трояк за бакланку, много лет нигде не работал, жил с огорода, рыбалки, грибов да ягод, имел лодку «Казанку» с мотором. Промыслы его носили сезонный характер, зимой оставался только подледный лов, да еще сети он плел на продажу. По заслуживавшим внимание рекомендациям Прохор от случая к случаю привечал гостей, имевших нелады с милицией, и что примечательно, ни один из его постояльцев не угорел. Здесь, на мызе, Рубайло с Пандусом гасились после серебряковского дела с почтальоншей.