По настоянию шефа Голянкина авансировала развитие темы под соусом ведущегося журналистского расследования. Честного и независимого. Замысел ясен предельно — подогреть интерес читателей, повысить розничные продажи. Время сдачи второй статьи истекало сегодня вечером. В выходные Вероника заставила себя провести несколько часов за компьютером и в итоге расхандрилась совсем. То, что она с таким трудом вымучила, никуда не годилось. На прошлой неделе прикормленный источник в погонах слил ей информашку, из одной которой можно было слепить вкусный материальчик. Милиция примеряла к убийству в качестве заказчика авторитета Острожского разлива Калачёва по кличке Клыч. Причина преступления якобы крылась в борьбе за контроль над «Первомайским» рынком, развернувшейся между столичными бандитами и местными. Эдуард Миронович, выслушав в пересказе Голянкиной официальную версию, посоветовал представить её как крайне сомнительную и двумя строчками. Всё время существования «Обозрения» шеф, являвшийся единственным учредителем издания, последовательно проводил на его страницах мысль, что местные госструктуры некомпетентны, непрофессиональны и коррумпированы. Поэтому априори докопаться до истины правоохренители не могут. Авторитет был обозначен в черновике прописной буквой «Г». В прошлом году Вероника имела удовольствие лично пообщаться с этим «Г», который на самом деле «К», при весьма занимательных обстоятельствах. Замещая находившегося в отпуске спортивного обозревателя, она дала в номер короткую статейку о прошедшем турнире по футболу среди дворовых команд. Спорт в чистом виде был для неё скучной материей, поэтому в публикацию Голянкина вкрапила детальку о том, что за команду ветеранов играли дословно: «бывшие авторитеты уголовной среды Калачёв и Митрохин, в прошлом неоднократно судимые». Статейка была типичной залипухой, которой заткнули дырку на полосе. На следующий день после выхода номера в редакцию пожаловали двое разгневанных мужчин, как оказалось — пресловутые Калачёв и Митрохин. Обоим перевалило за сорок. Калачёв внешне походил на краба — широкий, почти без шеи и лобастый, как вождь мирового пролетариата. Он вошёл в кабинет враскачку, на коротких кривоватых ногах. На нём был стильный летний костюм, явно не из дешёвых. Пытаясь соответствовать прикиду, Калачёв обратился к ней на «вы». В руке он сжимал газету, сложенную на нужной странице. Суть его путаных претензий была малопонятна. То ли ему не понравилось, что в статье упомянули их фамилии всуе, то ли не пришлось по вкусу обнародование сведений о судимостях, то ли оскорбило утверждение, что авторитеты они — бывшие. Дослушав сумбурную тираду Калачёва, Вероника, не скрывая сарказма, посоветовала ему определиться, с чем конкретно он не согласен и лучше в письменном виде. В этом месте по-волчьи оскалился Митрохин, блеснув жёлтыми «зоновскими» зубами. — Ты, овца, кончай глумиться! Всё ты всосала, тощая! В следующей газетке тиснешь… как это там у вас называется? Опровержение, во! Я только один раз судимый, чтоб ты знала. И судимость моя давно погашенная! На громкие голоса заглянул кто-то из коллег. Завидев свидетелей, крабообразный Калачёв урезонил разбушевавшегося приятеля и напыщенно заявил, что они обратятся в суд за защитой чести и достоинства. За сим сладкая парочка удалилась восвояси. Голянкина посмеялась над доморощенными авторитетами и в очередном номере в юмористическом ключе описала их визит. Реакции на вторую, гораздо более острую публикацию не последовало. Гости оставили впечатление забавных персонажей. Даже ощеривший пасть Митрохин не напугал нисколечко. В ту пору Вероника наивно верила, что журналист суть лицо неприкосновенное. Пройдя через кошмар похищения и группового изнасилования, она испытывала леденящий ужас от одной только мысли об уголовниках. По понятной причине возможность не разворачивать тему с Клычом была воспринята ею с облегчением. Профессиональные хитрости, направленные на обеспечение личной безопасности, вроде мужского псевдонима под публикациями, теперь казались детскими уловками. Фантазировать на тему «белой стрелы» было занятием безопасным, к тому же неплохо оплачиваемым. Проблема заключалась в другом. Страшилки о таинственных киллерах из спецслужб, выуженные в интернете, нуждались хоть в каком-то фактическом обрамлении, а с конкретикой был напряг. Материал получался несолидным, рыхлым и имел право на существование разве что в жанре басни, но никак не в форме серьёзной аналитической публикации. На утренней планёрке бодрячок-шеф поинтересовался: «Как дела у нашей Ларисы Кислинской[134]?». Голянкина лаконично, но уверенно ответила: «Не дождётесь». Публично распускать нюни по поводу того, что статья не вытанцовывается, было против её принципов. После планёрки, заварив большую кружку крепчайшего кофе, Вероника уединилась в своей угловой каморке. В течение двух часов, не разгибая спины, она перерабатывала написанное, успокаивая себя мыслью, что ни один творческий человек не в состоянии каждый день выдавать на гора нетленку. Затрезвонивший городской телефон Голянкина не удостоила вниманием, трубку параллельного схватили девчонки в рекламном отделе. Секунду спустя оттуда стукнули в стенку. Вероника, чертыхнувшись, что потеряла нить изложения, толкнула от себя клавиатуру, дотянулась до аппарата. Звонила тётя Надя, сестра отца, с которой не виделись с незапамятных времён. — Что случилось?! — Голянкина сразу встревожилась. Тёткин голос перепугано квохтал в трубке, слышимость была отвратной, в динамике трещало. — Верунь, тут такое у меня такое… По твоей части, племяшка… Приезжай скорее, покажу чего… Тут тако-ое! Нечаянная уважительная причина прервать опостылевшее занятие пришлась кстати. Вероника сохранила написанное на дискете, извлекла её и побежала к шефу. Тот с постным выражением лица слушал монотонное бубненье главбуха. — Эдуард Миронович, файл — «ядрёна бомба»[135], пробегитесь по диагонали, — журналистка положила перед главным дискетку с затёртой «вербатимовской» наклейкой. — У меня родственнице плохо, можно я отлучусь на часик. Вторую фразу Голянкина произнесла в уведомительной форме. К счастью, шеф не относился к душной категории руководителей-бюрократов, для которых основным является не дело, а дисциплина, пусть даже не приносящая результатов. Экипировка заняла ровно минуту. Кожаная кепка, повёрнутая большим козырьком набок, красный стёганый пуховик, жёлтый шарф, сложенный на шее пополам и продетый в петлю, создавали образ хулиганки с интеллектом. Стоит ли говорить, что в последнее время яркие краски одежды не гармонировали с сумеречным внутренним состоянием, самой казались проявлением дурновкусия. Назревшую необходимость смены имиджа тормозил дефицит наличности. Перекинув через плечо сумочку на длинном ремне, Вероника стартовала. В такси или общественном транспорте она не нуждалась. Тётя Надя проживала в пятнадцати минутах ходьбы от редакции. Конечно, если напрямик, партизанскими тропами и энергичным шагом. Впрочем, по-другому передвигаться Голянкина не умела. В детстве в доме на улице Клязьменской, опоясывавшей склон холмистой старой части города, она была частым гостем. Летом гостила тут месяцами. За огородами зеленела пойма, до речки рукой подать. Тишину как в деревне только петухи нарушали. Раздолье, свобода! Казавшиеся бесконечными каникулы… Не надо ходить в школу, ни в простую, ни в музыкальную! Для двоюродного братишки Петьки и остальной компании аборигенов она была своей в доску пацанкой. Днями напролёт они купались, рыбачили, катались на лодке, на плоту сплавлялись на остров, строили там вигвам, варили в котелке уху, играли в Робинзона Крузо, в морской десант, в пиратов, гоняли по пойме на взрослых великах «под рамой», тайком курили в овраге. Куда там пионерлагерю, в котором вожатые заставляли ходить под барабан, строиться на линейку и спать в тихий час, когда спать совсем не хотелось. Пробираясь едва приметными извилистыми тропками вдоль глухих заборов слободки, Вероника ностальгировала по безвозвратно ушедшему. Нынче в крайнем щитовом домике на Клязьменской — запустенье. Хозяин дядя Паша замёрз пьяным ещё в девяносто первом накануне женского дня, преподнёс супружнице подарок. Конопатый сорванец Петька, унаследовавший от бати любовь к граненому стакану, в девяносто пятом повесился, не выйдя из многонедельного запоя после развода и увольнения с работы по тридцать третьей статье КЗоТа[136]. На чердаке повесился, где в детстве они устраивали штаб… Последнюю тридцатиметровку пришлось преодолевать по щиколотку в снегу. Завидев пробиравшуюся по целине племянницу, тётя Надя отлипла от окна в терраске. Гулко топая, хозяйка осторожно спустилась по крутым ступеням крыльца, попутно прикрикнула на залаявшую собаку: «Цыц, Пальма!». Лязгнула засовом, с усилием отворила калитку, впуская во двор. — Чего стряслось, тёть Надь?! — Вероника зашмыгивала покрасневшим носом. В суматохе даже поздороваться по-человечески забыла. Тётка, обряженная в ветхое пальто с вытертым беличьим воротником и дырявый пуховый платок, беззвучно разевала рот, из которого вырывалось лишь сипение, как из сломанного крана. Зато за спиной её у конуры вовсю бесновалась и рвалась с цепи дворняга чёрной масти. Голянкина попыталась увещевать её: «Пальма, Пальма, что ты такая сердитая», но это была не та Пальма, которая знала её девчонкой и с которой они искали клад на пепелище цыганского дома. Чужую оглушительно облаивала дочь Пальмы, а может быть, и внучка. — Да что с тобой, тёть Надь? Хозяйка раздражённо отмахнулась, помотала головой и потащила за рукав к забору. — Глянь-ка, Веруш, — к тётке вернулся дар речи. Двор был расчищен от снега за исключением угла. Там из высокого сугроба косо торчал черенок лопаты. Тут же в снегу чернело ещё что-то, откопанное на две трети. При приближении «что-то» оказалось спортивной сумкой из синтетической ткани, покоробленной и обледенелой, очевидно, долгое время хранившейся на холоде. Молния, вшитая по верху сумки, была расстегнута, через щель виднелся предмет внутри. Тётя Надя, прошептав: «Спаси, Господи!», осторожно растянула в противоположные стороны ручки. Голянкина заглянула в отделение и увидела лежавший на дне наискось автомат. Это была модификация автомата Калашникова, который разбирали на время на уроках начальной военной подготовки в школе. «Калаш» имел пристегнутый чёрный рожок, а вот приклада у него не было. Поэтому он и поместился в сумке. Металлические части оружия заиндевели, само оно имело вид притихший и зловещий. Судя по тому, что из отделения явственно ощущались навязчивые запахи оружейного масла и сгоревшего пороха, автомат спрятали в сумку сразу после стрельбы. — Вот какое раскопала… — Тётка неожиданно стала оседать в сугроб. Журналистка успела подхватить её под мышки. Пожилая женщина, несмотря на малый рост и худобу, неумолимо влекла Голянкину за собой вбок и вниз. С трудом удалось Веронике довести родственницу до крыльца и усадить там на скользких ступенях. — Плохо тебе, тёть Надя? — Синеющее лицо тётки пугало, она была сердечницей. — «Скорую» вызвать? Хозяйка, закрыв глаза, согласно кивала головой. Концы серого платка, узлом стянутые под подбородком, развязались, открыв дряблую шею. Голянкина, перевернув содержимое болтавшейся на боку сумки, выхватила «мобильный». — Ч-чёрт! — По закону подлости в нужный момент сдох аккумулятор, дисплей мобильника уныло серел. — Тётя Надя, откуда ты мне звонила? — Вероника тормошила женщину, зная, что в доме её телефона отродясь не было. — От уличкома… от Али Демьяновой, — не открывая глаз, прошептала тётка. — Где она живёт?! — Через два прогона… красная крыша… ой, давит как, родненькая… — Потерпи, тёть Надь, я бегом! — Журналистка, хрустя подошвами по снегу, метнулась к калитке. Лишней минуты на то, чтобы завести тётку в дом, в тепло и спрятать сумку с автоматом, не имелось. 21 10 января 2000 года. Понедельник. 11.00 час. — 11.30 час. Стук в дверь оборвал напряжённый мыслительный процесс в голове начинающего руководителя. В кабинет заглянул старший опер МРО Петрушин: — Разрешите, Александр Михайлович? Кораблёв много работал с Валерой по убийствам, они приятельствовали, неоднократно выпивали на пару или в компаниях в честь раскрытия преступлений и по другим поводам. Поэтому Саша отреагировал на «выканье» опера в свойственной ему манере — заозирался с преувеличенной тревогой. — А чего, тут еще кто-то есть, Валер?! Вроде у тебя раньше в глазах не двоилось? Петрушин, оставаясь сумрачным, шевельнул вороными усами, демонстрируя, что оценил шутку юмора. Пройдя в кабинет, протянул через стол тяжёлую пятерню. — Ты теперь большой начальник, Сань, а мы люди маленькие. Я подумал, вдруг обидишься на панибратство. — Присаживайся. Ты чего какой смурной? Аптека не работает? Кораблёв входил в ограниченный круг лиц, которым позволялось с глазу на глаз подтрунивать над пагубным Валериным пристрастием. Опер делал вид, что не обижался на подколы, хотя в действительности они его задевали. Вот и сейчас он не отреагировал на шуточку. Сняв шапку, расстегнув и распахнув жаркое пальто на овчинной подкладке, грузно опустился на стул. — Да я после суток. — А чего домой не идешь? — Уйдешь тут с нашим начальством… — Петрушин протянул несколько свернутых в трубочку бумаг. — Александр Михалыч, нам надо, эт самое, обыска в паре адресов провести. Я сперва к Винниченко зашел, а он к вам, то есть к тебе, Сань, послал. — Это по двойному? Чего за адреса?! Валера неспешно изложил последние наработки по делу — про то, что установлена квартира на улице Сергея Лазо, откуда по городскому телефону накануне убийства неизвестный мужчина звонил Зябликову на мобильник. Разговор происходил в присутствии Светы Зябликовой, по показаниям которой звонивший назначил её мужу встречу тридцатого декабря на семнадцать часов у посадской бани. Рома Зябликов называл этого человека «Серым». Установленный телефон зарегистрирован на некоего риелтора Кокошина, у которого офис в том же доме номер три на Лазо. — Это мы с Володей, кхм, наковыряли. А у РУБОПа информация, что Кокошин этот самый — близкая связь Клыча. То есть все в цвет, вроде как. Вот и хотим мы в квартире и в офисе пошурудить, вдруг чего надыбаем интересного. Кораблёв, неподдельно заинтересовавшийся информацией, задал оперативнику несколько уточняющих вопросов. — Классно! — восхитился он, внимательно выслушав ответы. — Это уже не тепло, Валер, а горячо. Блин, я с удовольствием бы сейчас по этой заказухе поработал! А то дохну тут, как крыса канцелярская, в бумажных завалах тоннели прогрызаю.