Я ничего на это не отвечаю. А что мне говорить? Попытка установить связь судьбы и гармонии с явлением рефракции вряд ли нашла бы поддержку в Институте экспериментальной физики. — А где был твой отец в то время, о котором ты рассказывала, Сюзан? — Он уехал, когда мне было восемь. — И так и не вернулся? Я киваю. Он молчит, медленно осознавая это. — Почему ты никогда об этом не рассказывала? Я пытаюсь понять. Мне кажется, я сознательно не скрывала это. Я просто избегала подробностей. — Ты бы не смог понять. — Дай мне возможность попробовать. Я пытаюсь найти объяснение, ничего не получается. Появляется только одна картинка, одно воспоминание. — В последний раз я видела его однажды летом. У него был охотничий домик на опушке леса Руде, он обожал охоту, у него было несколько таких домиков в Дании. Через сад протекал ручеек, я играла с камнями, строила канал, ставила опыты с потоками воды. Он подошел ко мне. Он хотел мне что-то сказать, почему-то я поняла, что вижу его в последний раз. Он сел рядом. Я не могла заставить себя поднять на него глаза, поэтому смотрела на завихрения воды. Потом он сказал: «Сюзан. Ты должна научиться кусаться так же сильно, как и лаять». Потом он в последний раз меня обнял. Я чувствовала его отчаяние, я обняла его как взрослый обнимает ребенка. Потом он встал и ушел. Пока я говорила, Лабан закрыл глаза. Он всегда закрывает глаза, когда напряженно слушает. Затем он открывает их. Мы смотрим вверх на сорок два градуса радуги, о которых он ничего не знает и даже не слышал, на угол радуги и полосу Александра — темную область внутри светящегося круга. Постепенно все начинает рассеиваться, не проходит и минуты — и все исчезло. Радуги недолговечны. Мы идем в дом, я кладу в камин дрова, мы садимся на диван — друг против друга. Оскар сидит у елки и мечтательно смотрит в стакан с пивом, ниточки маленьких пузырьков поднимаются на поверхность, как пузырьки шампанского. Я смотрю на него, а потом как будто забываю о его существовании. Так бывает, когда мы сталкиваемся с теми, кто оказался в беде. Все мы целую жизнь учимся не замечать их на фоне стен. Лабан берет мою ногу, кладет себе на колени и гладит ее. Я не сопротивляюсь. Если мир в любом случае является иллюзорной условностью, о чем говорит вся современная квантовая физика, что толку пытаться настаивать на каких-то границах? Он массировал мне ноги таким образом сотни, может быть, тысячи раз. Когда я приходила с заседаний Ученого совета, когда возвращалась домой на рассвете после ночи, проведенной в лаборатории с Андреа Финк, даже если я на цыпочках пробиралась к себе, он слышал меня, выходил в халате, заваривал чай, и мы садились здесь, на диване, вот как сидим сейчас, и он растирал мне ноги. Заранее я никогда не могла представить, насколько мне это нужно. Но через несколько минут я всегда с одинаковым удивлением начинала понимать, что кожа у меня жесткая, онемевшая. Казалось, кончики его пальцев находят какие-то омертвевшие места, которые теперь возвращаются к жизни. Обычно я в это время говорила, тихо, без пауз, об экспериментах, наверное, он не много из этого понимал, но он не возражал, он не мешал мне говорить. И теперь я тоже чувствую, как моя кожа как бы оттаивает. — Сюзан, — говорит он внезапно. — Когда все пошло не так? У нас? Мы оглядываемся назад. На прошедшие годы. 33 Прошла неделя с того дня, как я обнаружила велосипед у себя в комнате. В консерватории проходил концерт, где студенты композиторского отделения исполняли свои произведения. Лабан был среди них, я пришла и села в первом ряду. Когда он занял место за роялем, я поняла, что мне не следовало приходить. Мне не следовало сдаваться, никто из великих физиков ничего не добился, поддавшись эмоциям. Перед перерывом я встала и быстро пошла к выходу. Должно быть, он знал какой-то обходной путь, потому что внезапно оказался передо мной на лестнице и преградил мне путь. — Твои поклонники ждут тебя там, наверху, — сказала я. — Я готов их бросить ради тебя. — Не стоит отказываться от них ради меня. Я хуже, чем ты думаешь. Я услышала шаги за спиной, на площадке за нами появились люди. Лабан раскинул руки. Он повысил голос, чтобы в полной мере воспользоваться акустикой лестничного пространства. — Сюзан, мы с тобой пропали! Но, по крайней мере, пропадать нам вместе. Он проводил меня домой, мы шли пешком с велосипедами. Была весна. Парк Тиволи был полон людей, каштаны на бульваре Андерсена вот-вот должны были распуститься. — У меня есть предложение, — сказала я, — это единственное мое предложение тебе. Мы снимем дом, где-нибудь далеко от всего, и проведем там месяц. Мы не будем касаться друг друга без крайней необходимости, мы не возьмем с собой телефоны и компьютеры, мы только посмотрим, как все будет развиваться. Мы отменили все дела и уехали на следующий день. Нашли домик у Лимфьорда по смешной цене, без электричества и с уборной во дворе. Дом стоял на крутом обрыве на высоте двадцати метров над водой, оттуда был виден фьорд Скиве, казалось, что перед нами море. Мы спали рядом на соломенном матрасе на узкой полутораспальной кровати. Первые три недели мы не касались друг друга. А когда прикоснулись, он был импотентом первые две ночи, и это меня в конце концов убедило. Что-то глубоко в его душе было затронуто, и все нормальные функции временно приостановлены. Мы говорили о детях, как будто знали, что они у нас будут, и мы договорились не погружаться в них полностью. Мы рассказывали друг другу о своих бывших любовниках и любовницах. Мне было больно видеть, насколько тяжело ему слушать меня и как он тем не менее выдерживает это. Чтобы хотя бы немного узнать о моей жизни до нашей встречи. У нас почти не было денег, я варила макароны и жарила овощи, и мы говорили о том, как мы видим будущее. Он всегда представлял себе дом за городом, с флигелем, где он сможет уединяться, чтобы потом возвращаться к женщине, которая готовит обед и возится с четырьмя детишками. Я рассказала, что всегда представляла себе квартиру в центре города, куда я буду возвращаться поздно вечером из лаборатории к мужчине, который весь день занимается детьми. В последние недели эффект усилился, или просто дело было в близости, мы стали видеть себя такими, какие мы есть. И то, как непросто у нас все будет. Он рассказал мне, что девяносто процентов всей музыки — о любви, но только о двух ее фазах. Либо влюбленные только что встретились и рука об руку идут в многообещающее будущее. Или влюбленные расстались навсегда и рыдают. Но о настоящей любви, той, что находится между этими двумя полюсами, никто не говорит. Я рассказала ему об использовании Уилером уравнения Шрёдингера для описания вселенной, в которой все взаимосвязано. В предпоследний день воздух прогрелся сильнее, чем вода в Лимфьорде. Он показал на туман и спросил меня, что я вижу, я сказала, что вижу радиационный туман, над берегом у него острый верхний край, из-за нижней инверсии. Он рассмеялся и сказал мне, что видит мир, в котором мы — единственные живые существа, неуязвимые и парящие в неподвластном времени пространстве. Мы истратили последнюю крону, и внезапно у нас возникла идея, одновременно у каждого из нас, и мы, не сказав друг другу ни слова, сели на велосипеды и поехали в ближайший магазинчик. Магазинчик находился на небольшой рыночной площади напротив церкви. На террасе, отделенной от тротуара белым заборчиком, стояли белые столики, была середина дня, на площади было малолюдно. Внешне мы ничем не выделялись, разве что светились от того, что происходило между нами, и те немногие люди, которые попадались нам по пути, оборачивались нам вслед. Мы подождали, пока в магазинчике не осталось никого, кроме нас с продавцом. Там был отличный ассортимент, во всем чувствовалось внимание к покупателю и забота о качестве, вероятно, в летнюю половину года сюда наведывались состоятельные дачники. Перед угловым прилавком мы встали так, что от Лабана ко мне шла невидимая прямая линия через хозяина магазина. Позиция, в которой эффект проявляется наиболее интенсивно и которую мы позже будем использовать во время допросов. — У нас не осталось денег, — говорю я, — мы молоды и влюблены, вы не возражаете, если мы в вашем магазине повесим объявление, что мы ищем спонсора? Хозяин магазина был вежливым человеком, он засмеялся, до этого момента мы находились в рамках нормальности. Но тут включился эффект. Без его ведома, без шансов понять, что происходит, он толкнул торговца за черту, которую он в тот момент уже не осознавал. Он протянул руку к винной полке. — Нам очень неудобно принимать это от вас, — сказал Лабан, — но если уж вы предлагаете, то было бы здорово, если бы вы дали нам бутылку шампанского. — Я вегетарианка, — продолжила я, — но Лабан не может жить без мяса, так что для сегодняшнего ужина, когда мы в каком-то смысле отмечаем нашу помолвку, я очень хотела бы приготовить ему мясо. Не найдется ли в морозильнике кабаньей вырезки? Был обычный датский майский день, позади магазинчика торчал белый флагшток, вокруг тишина и покой, настоящая датская идиллия и ничего сверхъестественного. Но где-то в пространстве между нами тремя возникло понимание нашей неотвратимой судьбы. Домой мы ехали на велосипедах с полными корзинами. Я приготовила еду. Мы отъедались и пили шампанское. Вечером в какой-то момент на нас как будто налетел холодный фронт, и мы оба съежились от холода. — Может, мы немного перестарались? — спросил Лабан. Я не ответила на его вопрос. А рассказала ему о Резерфорде. Несмотря на Нобелевскую премию, несмотря на список открытий в физике, с которыми никто до и после него не смог сравниться, он в конце концов погубил свою лабораторию. Потерял лучших учеников, упустил открытие расщепления атома. И все это потому, что не мог мыслить глобально и всегда считал, что он выше того, чтобы принимать поддержку спонсоров. Воспоминания зачастую возникают целым пакетом, таким своего рода квантом воспоминаний. Я вспоминаю все это, когда Лабан гладит мои ноги и спрашивает, когда все пошло не так. И я знаю, что он одновременно со мной все вспоминает, точно так же. Он задает вопрос не для того, чтобы получить ответ. Он задает вопрос, потому что ему нужно получить поддержку, чтобы вынести то, что мы оба знаем. Что с того вечера всегда где-то в глубине наших отношений звучал вопрос — едва слышным шепотом: какую цену придется заплатить за то, что ты злоупотребляешь дарованным тебе талантом? 34 Мы сидим за круглым столом. Я кладу перед собой докладную из Государственного архива. Это примерно двадцать страниц. Дети не смотрят мне в глаза с самого ужина. Я перебираю листки. Но это лишь для того, чтобы чем-то занять руки. Я уже все знаю наизусть. — Двенадцать одаренных молодых людей. В возрасте от двадцати пяти до тридцати. Сначала их было шестеро, но не прошло и десяти месяцев, как их уже стало двенадцать. Экономист, инженер-химик, теолог, геодезист, священник, психиатр, художник, геолог, историк, физик и двое статистиков. Их первое собрание состоялось летом тысяча девятьсот семьдесят второго года. В резюме содержатся результаты первого и девяти последующих собраний группы. Оно написано в декабре семьдесят четвертого. Сначала они собирались два раза в год, потом процесс их увлек, и они стали собираться чаще. Для самого начала подходит слово «легкомысленный». Молодые люди — сидят и болтают. Ужинают. Пьют вино. Изображая из себя нечто значительное. В будущем они станут специалистами каждый в своей сфере. Но в самом начале речь не идет о какой-то одной области исследования, это неофициальные и какие-то бесцельные встречи. «Любительские», как они сами говорили. Они почти не вели записей. И вряд ли думали, что в итоге останутся какие-то серьезные результаты для отчета. Им предложили выработать прогноз будущего — «научно обоснованный прогноз». Но в самом начале у них как-то плохо с обоснованиями. В лучшем случае они предлагают то, что можно назвать «творческими набросками», как пишут авторы доклада. Но тут что-то начинает меняться. Сначала они заметили, что возникает какое-то особенное настроение. Это подробно описано в докладе. Появляется ощущение, что они понимают друг друга, что в происходящем образуется некий новый масштаб. Возникает какой-то консенсус. Который в течение года все больше и больше углубляется. С таким никто из них прежде не сталкивался. Как будто перед ними появляется будущее. Тут они начинают более подробно все записывать. В начале резюме они приводят записи комиссии за первые полтора года, результаты пяти собраний. И делят всё на три категории. Предсказания отдельных событий. Предсказания крупномасштабных явлений, имеющих последствия для большого количества людей. И предсказания тенденций. Далее для всех трех категорий указаны точные сроки. Они сравнивают их со своими неудачами, с прогнозами, которые не оправдались. Неудач было много. Информация поступала к ним небольшими порциями, ясно, что зачастую им приходилось основываться на интуиции, они очень редко могли представить убедительное обоснование. Не говоря уже о том, что не могли указать происхождение информации. Тем не менее налицо удивительная точность. Даже сегодня, даже при нашем сегодняшнем знании, это невозможно понять. И все это как-то бессистемно. Смесь каких-то неясных предположений. Как, например, в отношении «оползневых» выборов в 1973 году. Впервые будущие члены комиссии собрались в 1972-м. И уже в том протоколе, где они формально еще не представляют собой группу, написано, что с их точки зрения грядут большие политические перемены — они станут проявлением тех сил, которые зрели в обществе, во всяком случае, со времен Второй мировой войны, но не нашли никакого выражения. И что эти перемены отзовутся во всем мире. И что это произойдет в ближайшие полтора года. Их текст невозможно трактовать иначе, как точное предсказание выборов четвертого декабря семьдесят третьего года. На следующем заседании они направляют внимание на другие страны. Пишут, что с большой долей вероятности напряжение на Ближнем Востоке приведет к военным действиям, в которых будут участвовать несколько государств и которые приведут к далеко идущим последствиям в сфере энергоснабжения. Это предсказание нападения Египта и Сирии на Израиль в октябре 1973 года. Которое вскоре приведет к первому нефтяному кризису. Они пишут, что мир неверно истолковал развитие Холодной войны. Настоящей Разрядки не существует, во времена Киссинджера, наоборот, происходит значительное наращивание вооружений с обеих сторон, как с советской, так и с американской. Все это облекается в несколько расплывчатые термины, но внезапно появляется нечто очень точное. В августе семьдесят четвертого года униженный американский президент прилетит домой в Калифорнию и будет вынужден уйти в отставку. Так и написано — черным по белому. Как будто это гороскоп или предсказание гадалки. Про Никсона. Без всяких на то оснований! На тот момент у них не было никаких исходных данных предполагать такое. И есть много других примеров. Мелких и крупных событий, в Дании и за границей. Решение Верховного суда Дании по делу о противозачаточных таблетках. Раскол в датской консервативной партии. Накопление запасов советских межконтинентальных баллистических ракет. Тут у них приведено даже количество — тысяча шестьсот. — История знает везучих пророков, — говорит Харальд. — Метеорологов, прославившихся тем, что они предсказали засушливое лето. Экономистов, которым удалось предсказать рецессию.