— Тут совсем другое дело. Когда они осознают, как часто они попадают в точку, они начинают чувствовать уверенность в себе. И увлеченно все это излагают. В отчетах появляются таблицы с цифрами. Которые говорят сами за себя. За первые два года двадцать четыре крупных прогноза и более сорока мелких стали реальностью. К таким расчетам, как пишет автор докладной записки, никогда не могла приблизиться ни одна аналитическая группа. — А кто писал эту записку? — спрашивает Харальд. Придется сказать. Они должны это знать. — Под ней подписи Андреа Финк. И Магрете Сплид. Они писали ее вдвоем. Они с изумлением смотрят на меня. — Андреа получила Нобелевскую премию за несколько лет до этого, — говорю я. — Она была одним из самых известных людей в Дании. К ее словам все прислушивались. И прислушиваются до сих пор. Она понимала, что такое подтверждение с ее стороны будет иметь далеко идущие последствия. — Откуда она узнала про эту группу? — спрашивает Харальд. Я встаю. Я проголодалась. Мы все проголодались. Когда обстоятельства заставляют вас позабыть о себе, в какой-то момент возникает чувство голода. И мы так и не добрались до рождественских уток. — Она не просто узнала. Она знала о ней с самого начала. Они с Магрете Сплид создали Комиссию будущего. Это их рук дело. Одна из уток снова отправляется в печь для пиццы. Я выхожу в сад. Позволяю себе минуту наслаждаться прохладой. Любоваться лунным светом, отраженным от снега. Еще немного — и мы отсюда уедем. Дом будет продан, тут поселятся другие люди. Я кладу руку на стену, пытаюсь вслушаться в здание, словно в человека. Покой и тишина осязаемы, они словно прикосновение. Конечно же, сейчас, в этот вечер, где-то неподалеку есть люди, которые, вернувшись домой, обнаруживают, что их дом ограблен. Воры унесли все, выдернули стереокабели из стены и не оставили ни одного отпечатка пальцев. И вот еще чуть-чуть — и приемный покой больницы в Гентофте будет забит до отказа мужьями, которые, напившись по случаю Рождества в стельку, пнули ногой своих жен, а те в свою очередь огрели их сковородкой, предварительно разогретой на керамической варочной поверхности до двухсот восьмидесяти градусов. А в нескольких километрах отсюда, в Вангеде, в бедных кварталах, одинокие матери ставят на рождественский стол продукты из благотворительной посылки Армии спасения. И тем не менее нет ничего плохого в том, чтобы постоять тут минутку в одиночестве, наслаждаясь покоем. Лабан, похоже, сел за рояль. Но музыка доносится издалека и только подчеркивает тишину. И тут рядом со мной оказывается Оскар. Не знаю, существуют ли биомеханические исследования того, как двигаются бездомные люди. Но уж в любом случае невозможно представить, что они имеют обыкновение красться на цыпочках по мощенной камнем дорожке. Но, наверное, именно так он и подошел, я его не слышала. — Вас заберут завтра, — говорит он, — и отвезут в безопасное место. Поражает меня не то, что он уже не похож на бомжа. И не то, что вроде бы теперь от него как-то иначе пахнет. Поражает меня ощущение бессилия. Ощущение того, что никуда от всего этого не деться. Мы идем с ним вдоль дома. У калитки он останавливается. — Вы не собираетесь сбежать? Я подхожу к нему вплотную. — Если бы мне вдруг захотелось что-то сказать Хайну, с глазу на глаз. До того как нас увезут. Где бы я могла найти его? Я не очень надеюсь получить ответ. Он устремляет взгляд на полную луну. — Завтра он играет в гольф. — На лужайке будет лежать снег. — Они играют там, где газон с подогревом. Это на островах Кронхольм. И он уходит. Я возвращаюсь в гостиную. — Тит, — спрашиваю я, — а, кстати, где ты подобрала Оскара? — У школы верховой езды. — Школа верховой езды Матсона, — говорю я, — не то место, где обычно прогуливаются бездомные. — Я сразу почувствовала. Что он попал в беду. Я не продолжаю разговор. 35 Тит и Харальд ушли спать. Вдвоем, в комнату Харальда. Не раз бывало, что они так ложились спать — еще когда были совсем маленькими. Я открываю дверь и смотрю на них. Когда я смотрю на них, спящих в одной комнате, я всегда чувствую какую-то смесь радости и печали. Радости от того, что они солидарны друг с другом. Печали от того, что друг к другу их толкает внешнее давление. В лучах лунного света их кожа кажется почти прозрачной. Сами собой в голове всплывают мысли о космологии света Гроссетеста[15] в труде «О свете», представление Ньютона о свете как о веществе в трактате «Оптика», Эйлер, Юнг, Максвелл, а потом Планк и Эйнштейн и квантовые оптические эксперименты Андреа Финк вместе с Гранжье. Пятьсот лет исследований — и до сих пор никто не знает, что на самом деле собой представляет свет. А я вдруг внезапно все понимаю. Ответ мне дает лунное сияние, падающее на лица детей. Свет — это на самом деле ласковое прикосновение. Я надеваю куртку, нахожу ключи от машины, беру из ящика с инструментами ломик. Выключаю в гостиной свет и приподнимаю жалюзи. Чуть дальше по Ивихисвай стоит BMW, в машине сидит Оскар. Я прохожу через кладовую, открываю заднюю дверь. Внезапно позади меня оказывается Лабан, босиком и в кимоно. — Мне нужно увидеться с Андреа, — говорю я. Я прохожу через сад, через дырку в изгороди, через сад Дортеи и Ингемана, мимо стоящего на вечном приколе катера, пробираюсь сквозь изгородь позади их сада, пересекаю маленький парк и выхожу на Хюлегорсвай. А оттуда иду на Кюствайен. Такси ловится менее чем за минуту. Прошу водителя высадить меня на Гамле Карлсберг Вай, оттуда иду пешком мимо тех домов, где в шестидесятые годы находились физиологические и химические лаборатории «Карлсберга». Когда Андреа Финк работала тут в должности профессора, ученые, мужчины и женщины со всего мира собирались здесь толпами, так что, как говорили, невозможно было сделать pas chassé[16], не задев живот какого-нибудь нобелевского лауреата. Андреа рассказывала, что была свидетельницей того, как Бор впервые воспользовался своими водительскими правами — ему, наверное, было тогда за шестьдесят, он решил сделать круг почета перед зданием, и все сотрудники лаборатории с волнением припали к окнам, а он на скорости семь километров в час въехал прямо в одну из гранитных колонн, стоявших по обе стороны въезда восьмиметровой ширины. Она рассказывала мне это без улыбки. А потом сказала: — Сюзан. Не забывай, что естественные науки имеют дело только с бесконечно узким срезом совокупного человеческого опыта. У фонда «Карлсберг» здесь несколько домов, я миную высокие ворота с домофоном, и, пройдя вдоль железной дороги, оказываюсь у почетной резиденции. Здесь еще одна ограда, ворота и охранник, который раз в двадцать минут проходит мимо ворот. Меня все это не касается, я достаю ключ из трухлявого пня у ограды и открываю маленькую дверь из металлической сетки — как и сотни раз до этого. В окнах дома нет света. Я берусь за ручку входной двери, ее никогда не запирают, сейчас она тоже открыта. Зал залит лунным светом. Больничная койка — прямоугольный силуэт на фоне стеклянной стены, позади которой заснеженный сад. Воздух одновременно озоново-свежий и сладковато-тяжелый, с ароматом хвои и сгоревших свечей. Высокая елка придвинута к стене; она провела Рождество со своими детьми и внуками. Теперь она осталась одна. Я подхожу к кровати. Мой стул стоит там же, где и три дня назад. Как будто тут заморозили, остановили время. Я сажусь, она не поворачивается ко мне. Но она протягивает мне руку, я кладу свою на ее ладонь. — А где костыль, Сюзан? — Он уже не нужен. Чувствуется приближение смерти. Перед мысленным взором проходят годы, которые мы провели вместе, и вспоминается один случай, возможно, из-за того, что сейчас Рождество. Первый раз она взяла меня с собой в поездку в тот год, когда мы начали работать вместе, — в тогдашний Советский Союз. Мы вылетели из Москвы на военную базу Бельбек, находящуюся неподалеку от Севастополя на юго-западном побережье Крымского полуострова. Там мы встретились с Горбачевым, на даче под названием «Заря» на утесе над Черным морем, советское правительство потратило на нее двадцать пять миллионов долларов. Он был первым и последним президентом Советского Союза, двумя годами ранее по его просьбе Андреа проводила консультации по групповому принятию решений для шести человек, чьи приказы в советской системе раннего предупреждения должны были быть согласованы на случай применения ядерного оружия. В комнате, кроме Горбачева, Андреа и меня, находилась жена Горбачева, Раиса, их дочь и двое внуков. У стены стоял офицер в форме, рядом с ним был небольшой металлический ящик. Андреа потом объяснила мне, что это «Чегет», эквивалент «Футбола» американского президента, — устройство Судного дня, предназначенное для активации ответного ядерного удара. Я никогда прежде не видела такого усталого человека, как Горбачев. Глядя на него, ты понимал, что перед тобой человек, который взвалил на свои плечи благополучие страны и народа и время которого теперь, через шесть лет, когда он прошел всего полпути, подходит к концу. Они с Андреа разговаривали как старые друзья, он хотел, чтобы она помогла ему собрать группу для выработки основных принципов федеративного Советского Союза с широкой автономией для республик. В течение первой минуты мне стало ясно, что она знала — ничего не получится. Через десять минут она сказала ему это. Я физически ощущала масштаб его личности. Он пульсировал, как гигантский электродвигатель. Я чувствовала его сомнения. Тогда я встала, взяла его голову в руки и прижала к своей груди. Все замолчали. Охранник замер, дети притихли. Андреа Финк тоже замерла. Мне так хотелось ему чем-то помочь, хотя бы с помощью sexual healing[17]. Я повернула его лицо к себе. — Миша, — сказала я. — Если бы мы только могли быть вместе. Это как-то сняло напряжение. Все понимали, что я говорю искренне. Его жена это понимала, его дочь, офицер с ядерным чемоданчиком, даже внуки всё понимали. Если правильно выбрать момент, то даже дети могут всё стерпеть. — Сюзан, — сказал он.