Ему не нужно думать, ответ возникает мгновенно. Как будто он двадцать лет ждал, что я спрошу. — Твои измены. Это было хуже всего. Он сворачивает на дорогу между озерами Люнгбю и Багсверд. Это неразумно, если нам надо поскорее попасть в центр. Тем не менее мы оба знаем, что это правильно — нам надо попытаться на мгновение остановить время. — Ты изменяла мне раз в год, Сюзан, я все знал. Когда женщина была с другим мужчиной, она воспринимает всю его энергетическую систему. Его запахи, его сперму, его звучание. Я мог слышать каждого нового человека в твоей системе в течение года, почти целый год. Даже после того, как вы расставались. И когда звук пропадал и я начинал надеяться, что теперь, возможно, мы с тобой сможем сблизиться, потом проходило несколько недель, или максимум несколько месяцев, и все начиналось снова. Это сказано без упрека, без всякой надежды изменить реальность. — Первые годы я думал, что, возможно, смогу сделать то же самое. И я пытался, Сюзан. Но ничего не получилось. Я другой человек. Для меня немыслимо было залечить рану при помощи другой женщины. Мы выезжаем из Люнгбю. Я кладу руку на его руку. Мне не за что извиняться. Я делала то, что не могла не делать. У нас гораздо меньше возможностей выбора, чем мы думаем. — Мне очень жаль, — говорю я. Он принимает эти слова. Между нами возникает эффект. Он открывает человеку возможность непосредственно почувствовать боль другого человека. Сейчас я не просто понимаю, какую боль я ему причинила. Я сама ее чувствую. — А я, Сюзан? Что было самым тяжелым для тебя в нашей жизни? — Внимание к твоей личности, — говорю я. — Слава. И то, что ты не мог жить без нее. Ничего никому не надо объяснять. Мы оба понимаем, о чем я говорю. Лабан не изменял мне. Но вокруг его рояля всегда должно было стоять семь женщин, готовых наброситься на него. И неважно, где мы были — в концертных залах, консерваториях, телестудиях или на приемах — наступало мгновение, когда зрители готовы были растоптать меня, чтобы добраться до него. А рука об руку с тщеславием — его безрассудные траты. Машины, которые были нам не по средствам, путешествия, на которые у нас не было денег, дача на самом берегу в Хорнбеке, в Яммерсбугтене. Яхта в гавани Рунгстед, хотя стоило нам только увидеть, как она покачивается у причала, у нас обоих возникал приступ морской болезни. Торги за неуплату долгов, кредиты, лихорадочные усилия выбраться из денежных проблем. — Большинству великих самовлюбленных альфа-самцов, — говорю я, — повезло найти женщину, которая готова их поддерживать. Стать их опорой. Но тебе не повезло. Тебе досталась я. И к тому же я тебя унижала. Мы сворачиваем на автостраду в направлении центра города. — И все же, — медленно говорит он, — я не жалею ни об одном дне. Ни об одном. Мне кажется, я ослышалась. — Ты… все так же свежа… как роса. Так и есть. Свежа, как роса. — Мне сорок три года. — Это не имеет никакого значения. Я помню, как ты всегда просыпалась. И пусть вчерашний день был тяжелым. И пусть мы накануне поссорились. Или тебе пришлось шесть раз кормить детей. Или у Харальда были колики. От этого не оставалось никакого следа, когда ты открывала глаза. Ты была несгибаема, Сюзан. Это главное. Я внезапно понимаю, что он имеет в виду. Это одна из тех возможностей, которые возникают благодаря открытости. На мгновение другой человек может показать нам достоверное отражение нас самих. И тут в сознании внезапно вспыхивает догадка. Сначала она появляется на границе моего восприятия, но потом заполняет меня полностью, как река. Я машу рукой. Лабан мгновенно реагирует, сворачивает на аварийную полосу и останавливается. — Водитель, — говорю я. — В математическом такси. Это был Ясон, серый человек. Лабан качает головой. Но не потому, что он не согласен со мной. Он изо всех сил хочет отменить реальность. Мой телефон звонит. — Сюзан? Я не могу ответить. Голос куда-то пропал. — Сюзан. Дети у меня. — Ясон… — бормочу я. — Послушай, Сюзан. Мне надо поговорить с тобой. — Где? — Скоро. Когда я закончу заниматься твоей восхитительной дочерью. Он умолкает. Я чувствую его так, словно сижу напротив него. Через телефон он впитывает мой страх. В тишине, позади него, далеко-далеко, раздается знакомый мне звук. Какое-то приглушенное шипение. Но я никак не могу понять, что это за звук. Потом он отключается. Мы сидим в молчании несколько минут. Мне кажется, меня выбросили на свалку. Что-то другое, не имеющее ко мне отношения, берет на себя управление. — Поехали, — говорю я. 9 Лабан останавливается, проехав метров сто по Странгаде. Перед вращающейся дверью Министерства иностранных дел припарковано несколько автомобилей. Войдя в дверь, мы замираем на месте. Нужно преодолеть еще один барьер, а перед стойкой посреди холла стоят несколько человек и чего-то ждут. В моей жизни было слишком много барьеров, и я всегда оказывалась с неправильной стороны. Там, где нужно было подать заявление или записаться на прием за три недели, чтобы для тебя нашли время. Кажется, что все мои усилия в жизни были направлены на то, чтобы перебраться на правильную сторону стойки. И никогда у меня ничего не получалось. При других обстоятельствах на меня бы навалилась усталость. Но не сейчас. Сейчас внутри меня введен режим чрезвычайного положения. Люди расступаются, перед нами стоит министр иностранных дел. Он идет к выходу. Андреа Финк когда-то говорила мне, что есть три вида политиков. Те, которые с таким же успехом могли бы продавать любой другой товар. Те, которые обладают исключительным стремлением к власти. И государственные деятели. Фальк-Хансен относится к государственным деятелям. Все знают, что он в любой момент может с легкостью стать премьер-министром. Но он этого не хочет, поскольку все его интересы сконцентрированы на внешней политике. На помощи развивающимся странам. На разоружении. На международном сотрудничестве. Впервые я увидела его живьем, когда мне было чуть больше двадцати, и он читал лекцию в актовом зале университета. Что меня поразило, так это его естественность. Он обращался к слушателям так, будто заглянул к ним в гости в общежитие. И с таким обаянием, что ни одна из присутствующих женщин не отказалась бы от встречи с ним на кровати в этом самом общежитии. Тогда я впервые услышала политика, который, излагая свои взгляды, не обливал грязью своих оппонентов. Он был неагрессивным, дружелюбным и непосредственным. И сейчас он такой же. Он узнает Лабана и улыбается. Я делаю шаг вперед и встаю между ними. — Нам удалось достать отчеты Комиссии будущего из архива. Наша жизнь в опасности. Хайн и его организация каким-то образом вышли из-под контроля. Наших детей похитили. Атмосфера в помещении как-то меняется. Не стоит недооценивать его окружение. Это не какие-нибудь политические подпевалы. Из десяти человек нет ни одного, кто не был бы готов заслонить его своим телом и принять пулю в случае покушения. Включая и женщин за стойкой ресепшен. Для них я — потенциальная, неизвестно откуда возникшая проблема. Мы с Фальк-Хансеном смотрим друг на друга. Я не замечаю никаких признаков удивления. Он знает все о Комиссии будущего. Он чувствует и понимает мое состояние. Он берет нас с Лабаном под руки. Его внимание сконцентрировано на нас, кажется, остального мира для него теперь не существует и кроме нас троих никого на свете нет. Он ведет нас по коридору. — Что нам нужно, — говорит он, — так это несколько минут с глазу на глаз. Окна его кабинета выходят на фарватер, кабинет меньше, чем можно было ожидать, — всего лишь две небольшие приемные и такая же переговорная комната. Он указывает на два стула, мы садимся. На маленьком столике рядом стоит японский чугунный чайник на подогреваемой подставке, он наливает зеленый чай в маленькие чашечки из хрупкого фарфора. У нас вряд ли получится сделать хотя бы глоток, но это неважно, главное — внимание. — Комиссия будущего предсказала глобальную катастрофу, — говорю я. — Но они утаили подробности. Нас привез в Данию Хайн, чтобы мы эти подробности выяснили, у нас есть опыт в проведении допросов. Что-то пошло не так. Кто-то начал убивать членов комиссии, возможно, нас с детьми тоже убьют. Хайн держал нас в заключении в Южной Зеландии на государственной экспериментальной станции, мы сбежали оттуда прошлой ночью. Дети сегодня тоже сбежали. Через несколько часов их похитили. Нам нужно, чтобы их срочно объявили в розыск. И нужно допросить Хайна. Он сотрудничает с охранной фирмой «SecuriCom», которая связана с международной преступностью. Это их сотрудник похитил детей, он безумец. Люди редко умеют слушать, но он умеет. Так умеют слушать только Лабан, близнецы и Андреа Финк. Он понимает все, все может прочувствовать. — Есть какой-то план, — говорю я, — секретный план, эвакуация примерно четырех тысяч человек в случае военной или гуманитарной катастрофы. На остров Спрей, вы, безусловно, знаете о его существовании. Мы только что видели вас в фильме о нем. Другие западные страны купили другие острова, возможно, этот план транснациональный и предполагаются совместные действия для спасения небольшой части политической, научной, экономической и художественной элиты. Уже начата масштабная подготовка к переселению четырех тысяч человек, освоению острова, его энергоснабжению и охране. Все исполнители уже приступили к работе. Кто-то, похоже, уверен, что катастрофа приближается. Вы это обсуждали в канун Рождества, когда мы увидели вас в архиве? Он ставит перед нами чай. Садится. Это человек, который изменил мое представление о датской демократии. Он живет ради дела, как Десмонд Туту, Горбачев, Кофи Аннан, Нельсон Мандела. Может быть, справедливость и здравый смысл все-таки существуют, если поискать где-то на самом верху системы. И через мгновение дети будут с нами. Через мгновение мы будем реабилитированы, вернемся в свой дом на Ивихисвай, на работу. — Такого плана не существует. Это невозможно себе представить. Я бы знал о нем. И это невозможно в Дании. Но послушайте, Сюзан. Если бы Дания была кораблем? Большим кораблем. И вы бы были на борту, с вашими близнецами. Я видел вас на обложке «Time». Очаровательные дети. И вам бы сказали, что сейчас корабль пойдет ко дну. И в спасательных шлюпках есть место лишь для части пассажиров, что бы вы сделали? Я молчу. Он встает. Подходит к окну. Смотрит на гавань. — Постарайтесь представить это себе. Представьте корабль. У вас есть возможность спасти детей. И самих себя. Вы, Лабан, один из самых известных композиторов Дании. Если бы такой список существовал, вы были бы внесены в него. И Сюзан, и дети. Вы могли бы отказаться? У вас было бы право отказаться? Он не смотрит на нас. Я разговариваю с его греческим профилем. — Если бы он существовал, этот список? Мы все еще смогли бы в него попасть? — Даю слово.