— Сколько вся эта музыка стоит? — усталым тоном спросил Гэлбрайт, открывая свой бумажник. Администратор, достав калькулятор из-под стойки, сообщил гостю, что за одну ночь в отеле «Стэйт оф Сноу Лэйк» платят около шестидесяти фунтов стерлингов. Гэлбрайт терпеливо ждал, пока старик, который не носил очков, тыкал в кнопки электронного гаджета. В итоге сумма, которую выдало это маленькое устройство, составила около четырехсот пятидесяти фунтов стерлингов. Неплохо, подумал инспектор, выкладывая на стойку толстую пачку банкнот. Администратор молниеносно взял деньги и, даже не пересчитав (что немного смутило инспектора), положил их себе в карман. В голове Гэлбрайта промелькнула безумная мысль о том, сколько из этих денег будет потрачено на сам отель, а не на развлечения старика. Затем администратор вышел из-за стойки и знаком пригласил гостя следовать за собой. Пока они шли к лестнице, Гэлбрайт не мог отделаться от мысли, что, если бы его покровители из полицейского управления Портленда были осведомлены о жизни в Лондоне, они, вероятно, не забронировали бы ему номер в этом отеле, который самим своим видом сигнализировал о том, что человеку, оказавшемуся здесь, нужно быть начеку. — У нас нет лифта, так что поднимайтесь наверх на своих двоих, — елейно сказал администратор. Старик во фраке приглашающим жестом указал на лестницу и, сделав вид, что не заметил недовольного взгляда Гэлбрайта, вернулся в зону регистрации. Недовольство инспектора заключалось в том, что он, уставший после перелета, не был готов тащить свой чемодан вверх по ступенькам. Проводив взглядом уходящего старика, Гэлбрайт начал подниматься наверх, успокаивая себя тем, что он, в конце концов, суровый полицейский инспектор, а не какая-то кисейная барышня. Поднявшись на четвертый этаж и переведя дух, он открыл дверь в свой номер. От того, что открылось его взору, Гэлбрайт был, мягко говоря, не в восторге — достаточно было взглянуть на обшарпанную прикроватную тумбочку, чтобы понять, что администратор явно не потратил ни фунта на обновление мебели в номерах. Стало только хуже — сняв пиджак, инспектор уже собирался поставить свой чемодан на стул, но каково же было его удивление, когда оказалось, что в комнате нет ни одного представителя этого важного предмета мебели. Поэтому с досадой ему пришлось поставить чемодан на обувную лавку. Более того, все абажуры, висевшие на потолке, были покрыты таким толстым слоем ржавчины, что казалось, будто это экспонаты железного века. Инспектор прошел в ванную комнату, которая была совмещена с туалетом. Он с недовольством отметил, что стены туалета были покрыты красным налетом. Когда он хотел запереть обшарпанную деревянную дверь, ему пришлось быть очень осторожным, потому что задвижка почти не держалась и, казалось, могла упасть на пол в любую секунду. Гэлбрайт сделал свою грязную работу и, ополоснувшись, уже собирался выходить, но дверь заклинило. Почти три минуты он боролся с защелкой, которая, казалось, обладала собственным разумом и не хотела выпускать человека, предавшего свою родину ради жизни на земле обетованной. Когда заклинившая защелка наконец соизволила пойти на уступки человеку и выпустила инспектора на свободу, Гэлбрайт уже настолько устал, что не стал распаковывать свои вещи, а сразу лег в постель. Раздевшись, он сунул руку под одеяло и с раздражением заметил, что простыня прожжена сигаретой, а в пододеяльнике дырка. Натянув на себя одеяло, он подумал о том, чтобы попросить завтра сменить ему постельное белье. Как бы то ни было, инспектор так устал после перелета, что, как только закрыл глаза, сразу же уснул. Во сне Гэлбрайт оказался в комнате, чем-то похожей на гостиницу в загородном коттедже — хорошо обставленной комнате со множеством предметов мебели, из которых ковры на стенах сразу бросились в глаза, полкой со старинными саблями, огромным шкафом с книгами, украшенным лепниной камином (в котором почему-то валялся скомканный лист бумаги) и одним окном, занавешенным так плотно, что единственным источником света в комнате была маленькая стеариновая свеча, стоявшая на лакированной столешнице, за которой сидел сам Гэлбрайт. на простом деревянном стуле. Напротив себя он увидел господина старшего инспектора Сеймура, одетого в кремовый свитер, из-под которого виднелся воротник белой рубашки, украшенный шелковым галстуком. Руки он держал под столом, отчего вся его фигура казалась сутулой, хотя Сеймур был далеко не хилым человеком, что слегка смутило Гэлбрайта, который смотрел собеседнику прямо в лицо, но слабый свет свечей не позволял как следует рассмотреть черты его лица. Некоторое время они неподвижно сидели друг напротив друга, пристально глядя друг другу в глаза. В тишине, стоявшей в этом месте, чувствовалось какое-то смутное напряжение, словно каждый из собеседников собирался напасть на другого, но никак не мог решиться. Когда тишина стала совершенно невыносимой, Гэлбрайт перевел взгляд на стену, где висели старинные сабли и кинжалы — не потому, что собирался завладеть оружием, а потому, что хотел на минуту прервать этот тягостный зрительный контакт. Но внезапно, словно заметив это движение его глазных яблок, мистер старший инспектор повысил голос, и Гэлбрайту пришлось снова поднять глаза на своего собеседника. — С высоты моего жизненного опыта, — начал Сеймур своим обычным беспристрастным тоном, — я вижу, как вы далеки от истинного положения дел. Если вы не возражаете, я поделюсь с вами некоторыми своими мыслями относительно вашего вызова. Мягкий, старческий голос мистера старшего инспектора подействовал на Гэлбрайта успокаивающе. На какое-то время он начал доверять ему, совершенно забыв, насколько подозрительным было место, где они вдвоем находились в данный момент. Инспектор не стал возражать против слов Сеймура и без дальнейших вопросов принял его предложение с молчаливой покорностью. — Дело, которое вы сейчас расследуете, — продолжил собеседник. — Имеет необычную сферу охвата. Вопрос, который оно ставит, выходит далеко за рамки методологических и юридических проблем. Я считаю, что вопросы, связанные с этим делом, находятся в области, о которой полиция чаще всего не задумывается, — при этих словах он сделал паузу. Гэлбрайт, слушая Сеймура, только сейчас заметил, что лицевые мышцы его собеседника ни разу не сократились, несмотря на поток слов, извергавшийся из его уст. Щеки, скулы и губы господина старшего инспектора были совершенно неподвижны, как будто он вообще ничего не говорил. Гэлбрайт попытался заглянуть ему в глаза, чтобы что-то понять, но темнота в комнате скрывала все, кроме дрожащего бледного огонька свечи, свет которой позволял ему видеть только поверхность стола и челюсти сидящего по другую сторону мужчины. — Все дело в вере, — продолжил господин старший инспектор. — Но не в Господе Боге, как вы могли бы подумать, а в правонарушителе. Такая оценка Сеймура была настолько несовместима с обычным мировоззрением его собеседника, что Гэлбрайту немедленно захотелось задать вопрос, который вертелся у него на языке с самого начала их разговора, но как только он попытался открыть рот, то вдруг с ужасом заметил, что его язык словно прилип к небу и он не может издать ни звука. Гэлбрайт тут же впал в панику, не понимая, что происходит. А старческий голос продолжал раздаваться из-за плотно сжатых губ господина старшего инспектора, отчего создавалось впечатление, что это не живой голос, а запись на магнитной ленте, воспроизводимая невидимым в темноте кассетным магнитофоном. — Доктор Бэйзлард совершил преступление, — продолжил Сеймур. — Я признаю, что это неопровержимый факт. Но приходила ли вам когда-нибудь в голову мысль, что он совершил свой поступок ради вас самих? Точно так же, как кит не может жить в океане без планктона, так и полицейский не может существовать в обществе без преступника. От этих слов Гэлбрайту стало не по себе. К охватившей его панике добавилось иррациональное чувство стыда, как будто ему было некомфортно из-за того, что, как оказалось, весь мир вращался вокруг его скромной персоны, даже если это был мир грубиянов и преступников. Отведя взгляд от своего собеседника, он вдруг заметил, что занавеска, висевшая перед окном, немного торчит вперед, как будто ее натянули на какой-то крупный предмет, размером с человека. Выпучив глаза, Гэлбрайт несколько секунд вглядывался в занавеску, и хотя он не мог разглядеть точных очертаний в темноте, в его голове сразу же возникла мысль, что, помимо него и господина старшего инспектора, в комнате находился еще один человек, который до поры до времени не решался показываться на глаза. — В мире должны существовать полиция и гробы, перед которыми они обязаны нести свою службу, — раздался ровный голос Сеймура. — В преступлении доктора Базеляра кроется ваше спокойствие, а в его личности — спасение. Словно в ответ на эти слова занавески сдвинулись, и Гэлбрайт увидел мелькнувший в темноте силуэт невысокого и полного мужчины. Неизвестный сразу же встал за спиной Сеймура, и инспектор увидел знакомые куртку и брюки, хотя и несколько размытые в темноте, — те самые, в которых был доктор Бэйзлард в тот момент, когда он нашел его у входа. Но Гэлбрайт не спешил признаваться, что этим странным субъектом был доктор, потому что, не считая одинаковой одежды, этот человек не производил впечатления старого и потрепанного человека; напротив, под одеждой можно было разглядеть сильное, мускулистое тело, а движения незнакомца были наполнены энергией. — И именно поэтому вы никогда его не поймаете, — продолжил господин старший инспектор. — В конце концов, с его поимкой ваше собственное существование подойдет к своему логическому концу. И в моих словах нет ошибки — вся история с молодой леди, скончавшейся после операции доктора Бэйзларда, является не столько событием настоящего, сколько предвестником будущего. Точнее, это предзнаменование, или, как говорили римляне, омен, — он сделал ударение на последнем слове, будто стараясь придать ему мистический оттенок. Гэлбрайт хотел спросить, понимает ли сам господин старший инспектор, предзнаменованием — ну или же «оменом» — чего именно могла быть смерть Делии, но в тот же момент незнакомец резко дернул рукой, и голова Сеймура отделилась от его шеи. Но это нельзя было назвать обезглавливанием, потому что обезглавливание возможно только с живым существом, в то время как на месте шеи господина старшего инспектора, вместо явной кровавой раны, блестела гладкая поверхность полированного дерева. А когда сама голова, вместо того чтобы упасть на пол, начала выделывать в воздухе замысловатые пируэты, Гэлбрайту стало ясно, что незнакомец дернул за рычаг крана, к которому голова была прикреплена невидимой в темноте нейлоновой веревкой. Однако времени размышлять о происходящем не было — деревянная голова господина старшего инспектора бешено летала по комнате, угрожая ударить любого, кто встанет у нее на пути, в то время как обезглавленный манекен в костюме Сеймура исчез со стула со звуком падающей на пол доски. Оставшись наедине с незнакомцем, все еще скрытым в темноте, Гэлбрайт не мог не испытывать перед ним определенной робости и даже чего-то вроде уважения — во всяком случае, за то, что организовал всю эту историю с искусственным манекеном мистера старшего инспектора и магнитофонной записью его речи. Было совершенно непонятно, зачем, и, главное, для кого все это делалось, но Гэлбрайт счел излишним спрашивать об этом — все равно он не мог вымолвить ни слова, потому что язык ему не повиновался. Пытаясь встать из-за стола, он чуть не потерял равновесие и вдруг заметил, как одревесневшая голова Сеймура пролетела над столом и ударилась о стоящую на нем свечу — в ту же секунду пламя погасло, и в комнате стало по-настоящему темно... Проснувшись на следующий день, Гэлбрайт невольно опешил, увидев вокруг себя вместо родной квартиры непривычный интерьер отеля «Стэйт оф Сноу Лэйк», но это был лишь мимолетный момент замешательства. Размышляя над своим кошмаром, он решил, что фантасмагоричность происходящих с ним событий объясняется тем фактом, что человеческий мозг, перелетев с одного континента на другой, адаптировался к новым условиям, чтобы быть готовым воспринять все, с чем ему придется столкнуться в принципиально незнакомой стране. Первое, что Гэлбрайту захотелось сделать после сна, — это умыться и почистить зубы. Он направился в ванную, но, вспомнив, что со вчерашнего дня забыл достать зубную щетку, с некоторым раздражением направился к своему чемодану. Открыв его, инспектор присел на корточки и начал рыться в его содержимом. Предмет, который он искал, оказался в самой глубине чемодана. Доставая зубную щетку, Гэлбрайт невольно обратил внимание на стопку белых листов — это были материалы по делу его друга Фаркрафта, которое он вел перед своей смертью. Вздохнув, полицейский достал из чемодана бумаги и, положив их на стол, пошел приводить себя в порядок. Умывшись, Гэлбрайт вышел из ванной, на ходу вытирая лицо полотенцем. Снова посмотрел на письменный стол. «Да», — подумал он, — «я все это время откладывал чтение этого документа...» Он повесил полотенце на дверную ручку и, взяв в руки стопку бумаг, растянулся на кровати — потому что в этом гостиничном номере сесть было негде. Инспектор начал читать этот грандиозный опус впервые с тех пор, как его автор лично вручил его Гэлбрайту в кабинете мистера старшего инспектора Сеймура. На первых страницах было краткое введение, в котором Фаркрафт указал, что к теме расследования его привели слова культуролога Джафета Бирнса, друга и коллеги Джордана Тёрлоу. Дело в том, что когда инспектор допрашивал мистера Бирнса о его домогательствах к некой Делии, дочери фармацевта Йонс, он все отрицал, но Фаркрот вспомнил, как во время допроса Джафет признался, что в тот роковой день он записал несколько слов маленькой девочки в свой блокнот. Когда инспектор спросил, для каких целей, мистер Бирнс, после небольшого колебания, признался полицейскому, что, по его мнению, для людей, у которых греческие имена, жизнь всегда складывается довольно печальным образом. Когда Фаркрафт попросил привести пример, Джафет ответил, что Инспектору просто нужно будет просмотреть список погибших, чтобы увидеть, что среди погибших было много людей с именами греческого происхождения. Прочитав эти строки, Гэлбрайт не мог не заметить, что мистер Бирнс, видимо, обладал задатками человека, работающего со статистикой, и задался вопросом, почему он, несмотря ни на что, решил выбрать профессию культуролога, а не пойти, например, в институт маркетинговых исследований, где он мог бы направить свои способности в нужное русло. Мысли Гэлбрайта вернулись к Фаркрафту, с которым они вместе учились в Полицейской академии Портленда и даже делили одну комнату в общежитии. Проводя параллели с коллегой Джордана Тёрлоу, инспектор не мог не вспомнить, что судьба его собственного друга была во многом такой же — Фаркрафт с детства мечтал стать писателем, и он стал полицейским, потому что пришел к выводу, что если он пишет какую-то книгу, а читатели говорят, что его произведение оскорбляет какие-то их чувства, то малообразованный человек до конца жизни не сможет смыть позор. В контексте этого Гэлбрайт вспомнил эпизод из их студенческой жизни. Однажды воскресным днем Фаркрафт, оставшись с ним наедине в его любимом кафе, начал рассказывать своему другу о том, как, еще будучи студентом Портлендского университета (куда он поступил именно для того, чтобы выучиться на писателя), за заслуги написал рассказ по мотивам «Портрета Дориана Грея» Оскара Фингала О'Флаэрти Уиллса Уайльда. Гэлбрайт все еще помнил содержание работы своего друга, хотя даже не брал ее в руки — но иногда бывает так, что произведение, рассказанное вслух, западает в душу гораздо сильнее, чем что-то прочитанное самим человеком. Так было и с рассказом Фаркрафта, которому несостоявшийся писатель дал несколько нескромное и претенциозное название «Дориан Рэд». На самом деле, это была любопытная переработка той части книги, где Джеймс Вэйн возвращается из Австралии в Англию ... Фаркрафт, используя тех же персонажей великого ирландского драматурга, заставил их действовать в соответствии со своим сюжетом. По плану будущего американского инспектора, когда Джеймс Вейн высаживается с корабля в английском порту, его сразу же вербуют в штаб революционеров, которые, чтобы проверить способности моряка, дают ему задание убить Дориана Грея — который, как утверждается в оригинальном произведении, имел репутацию известного гедониста среди молодежи. Как и в оригинале, Джеймс Вэйн случайно погибает от пули сэра Джеффри Клаустона — брата герцогини Монмут. Но то, что последовало за этим моментом, имело довольно странное продолжение, которое совершенно не соответствовало событиям, происходившим на страницах оригинального произведения. Смерть брата Сибиллы Вэйн не сошла сэру Джеффри Клаустону с рук, как это планировал классик английской литературы. В переделке американского студента это, наоборот, вызывает бурную реакцию у тех, кто вербовал Джеймса Вейна. Как писал Фаркрафт, рабочие устраивают засаду на дороге, по которой брат герцогини Монмут ехал на свою беду. Революционеры нападают на карету сэра Джеффри Клаустона и, убив владельца, направляются в Лондон. Эта новость быстро доходит до английских аристократов, которые, понимая, что это «омен» (то есть предзнаменование) восстания пролетарского класса, решают обрушить на бунтовщиков все силы полиции. Тем временем главари восстания уже прибывают в столицу и направляются в рабочие кварталы, где призывают людей выйти на улицы и направиться к главной площади. Вскоре все рабочие Лондона лавиной устремляются туда, одновременно сжигая все на своем пути огнем революции. Фаркрафт закончил свой рассказ тем, что Дориан Грей, глядя на то, как столица горела в огне, решает, что не хочет умирать от рук рабочих и, как в оригинальном произведении, бежит на чердак, где вонзает нож в портрет и умирает. Гэлбрайт тогда был поражен тем, как его другу вообще пришло в голову найти революционный подтекст в романе, который по сути был гимном гедонизму. Фаркрафт ответил, что преподаватели Портлендского университета также были в недоумении, когда он представил им рукопись этого рассказа для зачета. Только их удивление вылилось в то, что на следующий день студент был с позором исключен из альма-матер под предлогом того, что его работа была пропагандой коммунизма. Фаркрафт сказал, что своим рассказом он хотел передать идею о том, когда смерть какого-нибудь неприметного человека — в его случае, несчастного моряка Джеймса Вейна — приводит к чему-то глобальному. Но, увы, в головах учителей, как с горечью отметил будущий инспектор, казалось, были только мысли о поиске подтекста, связанного с Союзом Советских Социалистических Республик, даже там, где его на самом деле не существует. Гэлбрайт невольно вспомнил, что в 1981 году (когда он фактически поступил в полицейскую академию) Советский Союз все еще представлял серьезную угрозу для остального мира, и ощущение, что следующий день не наступит из-за возможного ядерного удара, иногда преследовало человека в те первые дни... Инспектор все еще лежал в постели, перекинув ноги через изголовье. Несмотря на то, что он намеревался ознакомиться с документами по делу Фаркрафта, он не мог не подумать о самом их авторе. «Да», — подумал Гэлбрайт, — «мне всего тридцать один год, но склероз уже прогрессирует...» Внезапно он почувствовал острый голод. В последний раз он ел — если глоток чая можно назвать едой — еще в Америке, в международном аэропорту Портленда. Полицейский с некоторой неохотой спустил ноги на пол и, сидя на кровати, случайно уронил листы бумаги на пол. «Я превратился в полную развалину», — снова подумал он про себя. Гэлбрайт опустился на пол — бумаги, которые, не будучи скрепленными вместе, разлетелись во все стороны. Он начал собирать их, но так как не знал их порядка, то просто брал один лист за другим и, собрав их все в одну стопку, положил на письменный стол. Покончив с этим заданием, он выдохнул — ему было не очень легко лазить по полу за бумагами — и направился к окну, занавешенному тюлевыми занавесками. Отодвинув их в сторону, Гэлбрайт вплотную подошел к подоконнику и стал разглядывать городской пейзаж, раскинувшийся под окном. Он посмотрел на проезжающие по дороге машины. В лучах утреннего солнца они выглядели так, словно были отлиты из какого-то блестящего материала — инспектор даже не мог подобрать слов, настолько он был очарован этим зрелищем. Он не мог понять, почему это обычное зрелище так привлекло его, вероятно, потому, что машины, которые он видел в Портленде, были мало похожи на те, что ездили по улицам Лондона. Глядя на уличное движение, Гэлбрайт вдруг поймал себя на мысли, что невольно воспринимал улицу как игрушечный стол, а фигурки машинок — как игрушки, которые управляются по воле невидимого ребенка, который переключает кнопки на радиоуправляемом пульте дистанционного управления. Возможно, причина могла заключаться в том, что полицейский еще не до конца проснулся, и движения машин, слишком быстрые для его сонных глаз, выглядели неровными, без плавности, обычной для реального мира. В конце концов он стал свидетелем того, как грузовик врезался в красный автомобиль с откидным верхом. — Вот и все, малыш, твоя машина сломалась, теперь тебе придется умолять своего папу купить тебе новую игрушку, — сказал Гэлбрайт, словно обращаясь к ребёнку. Неправильный смысл его собственных слов дошел до него только тогда, когда дверь кабины грузовика внезапно открылась и водитель выпрыгнул наружу — только в этот момент Гэлбрайт очнулся от своего транса и понял, что то, что было перед его глазами, было не симуляцией, а реальным миром, и что внизу действительно произошла настоящая авария, а не игра с игрушечными машинками. «Да», — подумал Гэлбрайт, — «у меня разовьется комплекс Бога, если я буду так относиться к тому, что происходит вокруг меня». С другой стороны, какое ему дело до этого несчастного случая? Да, он служитель закона и порядка, но совершенно другой страны — в Лондоне он, по сути, всего лишь обычный турист, у которого прав еще меньше, чем у любого коренного англичанина.