Мы в ушанках и валенках ходим давно, Только страшные тени счастливого детства Вереницей веселой скользят из кино. Из того, из того, из того кинозала, Окруженного жаркой листвою, кустами, Где впервые ты тайно мне пизду показала И я жадно прильнул к ней устами… Устали? Написал это слово «пизда» – и вздрогнул. Не хочу оскорблять непристойностью честных людей! Только слова другого не дал ведь Господь нам, Да и это священно. Оно веселей, Чем «ваджайна», что сумрачно дышит санскритом… Но пизда родилась ведь из птичьего крика И из звона мочи по древесной коре. Так из пены и крови взошла Афродита: Родилась и зажмурилась на соленой, кипрейской заре. В этом слове есть бездна, и мзда, и, конечно же, «да», И падение шарика с башни пизанской, В этом слове как будто идут поезда И курчавится Пушкин в дохе партизанской. Все равно это слово звучит как-то жестко, Недостаточно нежно и влажно… Ну что ж, Наш язык – не старик, он пока что подросток, И он новое слово когда-нибудь нам принесет. Это будет огромнейший праздник. На улицах русских Будут флаги, салюты и радостный крик. Для того чтоб ласкать наших девушек узких, Да, для этого дан нам наш русский язык! А девчонкам он дан, чтоб лизать белый мед, Чтобы вспенивать нежные страсти, Чтобы истинной тайной наполненный рот Снова пел, лепетал и лечил от напасти. А кино на экране стрекочет, как бабочка, О стекло наших душ ударяясь и длясь. И тени смеются, танцуют и падают. И тени теней убегают, двоясь. Два солнца над нашей безмолвной планетой, Два солнца, и мы их лучами согреты. Согреты, согреты, как пальчики Греты, Как летние воды прогулочной Леты… Девочки и девушки омывали собой нашу жизнь, как платиновый дождь омывает ноги Данаи. И всё же, сделавшись медиком, Антон решил посвятить свой профессиональный интерес мужскому половому органу. Он стал урологом. Это всех немало изумило, как и само решение Антона Борисовича посвятить себя медицине. С раннего детства было ясно, что Антоша – прирожденный журналист или писатель. И вдруг такой кульбит! Но Антон любил изумлять. Он постоянно шутил, но хотелось ему чего-то нешуточного, а что может быть серьезнее медицины? Ему пришлось совершить немалое насилие над собой, чтобы свернуть на этот путь, на котором он в результате не слишком задержался. В начале учебы в медицинском институте он представлял собой зеленоватого юношу, которого постоянно тошнило. И всё же мир телесных тайн манил его. На втором или третьем курсе Антон, от которого все мы привыкли слышать постоянные витиеватые речи, вдруг замолчал. Это совпало с его женитьбой. Незаконнорожденный сын австрийского канцлера вдруг сделался женатым человеком – совершенно молчаливым, курящим трубку, поразительно солидным, non-stop одетым в строгий серый костюм-тройку, при галстуке. Прошло года два, прежде чем он снова разговорился, одновременно отказавшись от жены, костюма и галстука. В 90-м году – новый резкий поворот. В тот год у Кабакова была большая выставка в Израиле, он приехал туда с Викой и Антоном. На открытии выставки присутствовал президент Израиля и другие официальные лица. Совершенно неожиданно для всех Антон приблизился к президенту и заявил, что ощутил себя евреем и желает остаться в Эрец Исраэль. Наверное, это тронуло президента, но одновременно должно было поставить его в несколько неловкое положение. В Израиле Антон стал известным журналистом, однако постепенно над его головой сгустились некие тучи – в результате через пару лет наш общий близкий друг Илья Алексеевич Медков вывез Антона из Израиля в Москву на своем частном самолете, спасая от этих туч. После этого Антон около года работал в банке Ильи, носившем имя ДИАМ, что расшифровывалось как Дело Ильи Алексеевича Медкова. Антон работал там вплоть до того мрачного дня в сентябре 1993 года, когда нашего любимого друга Илюшу убила пуля, выпущенная из снайперской винтовки. Будучи человеком страстных увлечений, Антоша и в дружбах был таким. Его увлечение мной пришлось на детские годы, в юности же я наблюдал воспламенение его дружбы с Илюшей Медковым – дружбы, более напоминающей влюбленность. В незабываемом августе 1987 года, когда мы втроем (Антоша, Илюша и я) отправились в Коктебель, Антон и Илья старались не расставаться ни на секунду. Как настоящие влюбленные, они носили одежду друг друга и даже обменялись именами: Антон называл Илью исключительно Антон Борисович, Илья же именовал своего друга – Илья Алексеевич. Поскольку парни не были геями, их взаимное обожание реализовывалось в совместной охоте на девушек: каждый вечер они исчезали в благоуханных коктебельских сумерках, одетые далеко не по-курортному: в бархатных пиджаках, нарядных рубашках и модных скрипучих туфлях с медными элементами. Этот дендистский прикид, резко выделявший их в мире расхлябанных шорт и футболок, давал свои результаты: возвращались они, как правило, с одной или двумя девочками. Впрочем, атмосфера того августа вовсе не требовала таких целенаправленных охотничьих действий: казалось, что всё пространство цветет прекрасными девушками, жаждущими любви. Но охота была их ритуалом, скрепляющим сердечный союз двух юных джентльменов, одетых в темные бархатные пиджаки. Илюша тогда был беспечным киноманом, подпольно записывавшим содержание всех просмотренных фильмов в специальные блокноты. Ничто не предвещало, что он станет могучим, но недолговечным банкиром. Когда Илюшу застрелили на крыльце его собственного банка, Антон не выразил скорби, но впал в некое сумеречное состояние, длившееся несколько лет. Впрочем, этот делирий оказался полезен: именно блуждая в глубоких сумерках сознания, Антон набрел там на идею русского интернета. Я был свидетелем этого озарения – резкого и внезапного, как все озарения Антона. «Я понял!» – сказал он вдруг, ни к кому не обращаясь, уставившись в пространство невидящим и чрезвычайно напряженным взглядом. Только через несколько дней он рассказал о том, что именно понял, – это был проект той самой деятельности, которая вскоре принесла ему богатство и славу. В последующие годы мы редко видели друг друга. Иногда я звонил ему, когда резко требовались деньги, – он всегда приходил на помощь. Я одалживал всегда одну и ту же сумму – 700 долларов – и, кажется, не всегда возвращал. Я очень любил Антона Борисовича, люблю его и сейчас. Мне стало его не хватать задолго до того, как он умер этим летом. Но никого и ничего нельзя сохранить, сберечь, удержать. За пару недель до его смерти мы встретились на вернисаже моей выставки «Воскрешение Пабло Пикассо в 3111 году». Обрадовались, обнялись, сфотографировались. То, что мы увидели друг друга в последний раз в этой жизни на выставке, посвященной воскрешению из мертвых, воспринимается сейчас как знак надежды, как обещание будущих встреч – в иных мирах, в других существованиях. В моем архиве сохранилось множество превосходных рисунков, стихов и художественных текстов Антона, способных доказать, что он был не только выдающимся журналистом и медиаменеджером (как его называют в некоторых некрологах), но и замечательным поэтом, писателем и художником. Его участие в деятельности группы Инспекция «Медицинская герменевтика» также не может быть забыто. Антон был свидетелем зарождения этой группы, участвовал в придумывании ее названия, его имя значилось на бирке, положенной в экспозиционной витрине под четвертым маточным кольцом с печатью «Латекс», – речь идет о первом объекте группы МГ, выставленном на Второй Выставке Клуба Авангардистов. Антон вошел в структуру Инспекции МГ в качестве «младшего инспектора», для четвертой книги МГ «Младший инспектор» Антон написал великолепный и обширный текст – одно из первых известных мне исследований психологических (и психиатрических) аспектов взаимоотношений между человеком и компьютером. Антон участвовал в перформансе МГ «Нарезание» и в написании текста МГ «На оставление Праги» весной 1990 года – этот текст Антон, Сережа Ануфриев и я писали в состоянии резкого алкогольного опьянения: мы нарезались чешского или моравского вина (уж не помню, что это было – «Франковка», «Вавжинец» или «Мюллер-Тюргау»), добавили еще пару шотов крепкого. Мы сидели в безжизненных дортуарах Академии, в больших залах, освещенных неоновыми плафонами, где рядком стояли застеленные кровати с никелированными изголовьями… За большими окнами Академии сгустилась ночь и собрала свои силы гроза: белые молнии летали по черному небу, древесные массы Стромовского парка метались под ветром: вся чешская история собрала пред нашим мысленным взором свои галлюциногенные знамена: красные львы с раздвоенными хвостами трепетали в грозовой тиши, за ними вставали гирлянды дефенестраций: пожилых людей с раздвоенными бородками выбрасывали из окон, как мальчиков. Прага! Два еврусских мальчика из Москвы полюбили тебя ненужной тебе любовью, и еще один из Одессы к ним прильнул. И вот мы все вместе оставляем тебя, Прага, ибо кончилась наша жизнь, кончилась наша смерть, только дурацкий смехуечек наш не завершился – еще трепещет флажком в чешской ночи. Живи, смехуечек! Живи, пиздохаханька! Вам, хрупкие хохотуньи, перепоручаем флюид нашего существования – сберегите древние смехи! Спрячьте в чешских носках! В кармашках вязаных жилеток! Антон, как и все мы, бывал иногда весел, иногда угрюм, но я не помню, чтобы когда-либо видел его счастливым или несчастным. И вовсе не из-за нехватки эмоций. Хотя ему и хотелось производить впечатление рассудочного флегматика, но ежу было понятно, что он таковым не являлся. Самым характерным для него состоянием было состояние озадаченности: мысль его постоянно как бы пыталась переварить нечто, и переваривание это, с одной стороны, сталкивалось с некими невербализуемыми препятствиями, с другой же стороны, сопровождалось озарениями, в ходе которых реальность становилась временно ясной, абсолютно ясной и доступной пониманию, puzzle вдруг складывался, и тогда рождались идеи, которые овладевали его сознанием целиком, но не более чем на некоторое время. По прошествии некоторого времени эти идеи утрачивали свое магнетическое воздействие, но он не подвергал их критике задним числом, а, скорее, как бы забывал о них. Впрочем, он вполне мог обсудить эти идеи в ретроспективной беседе, однако любому собеседнику становилось ясно, что эти идеи (еще недавно так сильно его увлекавшие) уже не являются предметом его актуального интереса. Сейчас мне хотелось бы убедить себя, что идея быть мертвым – лишь одно из его временных увлечений, что придет черед и этому делу уйти в прошлое, и тогда Антон снова появится среди живых со скептической полуулыбкой и высоко поднятыми бровями, обозначающими изумленную работу мысли. И тогда я спрошу его в духе тех эмбриональных бесед, что вели мы с ним до нашего рождения: – Ну что, Антон Борисович, удалось ли тебе составить представление о загробном мире? И он мне ответит после паузы (в течение этой паузы его брови поднимутся еще выше, а губы искривятся еще сильнее, еще скептичнее):