Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 27 из 64 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
6. Младший инспектор МГ И. Каминник (Камин) 7. Младший инспектор МГ И. Медков (Медок) 8. Младший инспектор МГ кот Иосиф 9. Младший инспектор МГ В. Самойлова (Элли) 10. Младший инспектор МГ М. Чуйкова (Лиса) 11. Младший инспектор МГ Т. Каганова (Фрекен) 12. Младший инспектор МГ А. Мареев (Буддочка) 13. Младший инспектор МГ А. Михайловская (Три дня) 14. Специальный резидент МГ Т. Гланц 15. Младший инспектор МГ Г. Зеленин (Вертинский, Карлсон Второй) 16. Младший инспектор МГ А. Соболев (Андрей Борт) 17. Инспектор МГ Ю. Семёнов (Поезд) 18. Младший инспектор МГ Н. Шептулин (Шептуля) 19. Младший инспектор МГ В. Семёнова (Ниточка) 20. Инспектор МГ А. Насонов (Насонов-Грядущий) 21. Инспектор МГ И. Дмитриев (Топор) 22. Инспектор МГ А. Смирнский (Дачный Хищник) Весной 1991 года в Праге мы с Ануфриевым приняли важное решение: мы решили расстаться с Юрой Лейдерманом. Специальным письмом, заверенным печатью МГ, мы сообщили Лейдерману, что он освобождается от должности старшего инспектора МГ. Письмо датировано 3 апреля 1991 года. В тот день мы произвели масштабную реорганизацию структуры МГ и подписали еще несколько судьбоносных документов. На освободившуюся должность старшего инспектора МГ мы назначили Владимира Федорова (Федота). В этом статусе Федот и оставался вплоть до роспуска МГ, то есть вплоть до 11 сентября 2001 года. Новым младшим инспектором МГ был назначен Андрей Соболев (Андрей Борт, Сектант). В состав МГ в тот день также был принят Томаш Гланц – единственный иностранец в нашей группе. Впрочем, Томаш – русист, а русисты всего мира – это представители некой Небесной России, поэтому иностранцами их можно считать разве что условно. Томаш был назначен резидентом МГ по Праге и Карловым Варам. Карловы Вары, естественно, имели особое значение для нашей группы, так как это город-курорт, город санаториев и целебных источников. Итак, 3 апреля 1991 года – это был день важных административных решений. Ознакомьтесь с соответствующими документами. Томаш Гланц оказался одним из самых стойких членов МГ. С того весеннего дня прошло двадцать семь лет. Многие участники нашей загадочной структуры ушли в иной мир. Первым ушел Илюша Медков. В сентябре 1993 года он был застрелен на крыльце собственного банка ДИАМ (это сокращение расшифровывается как Дело Ильи Алексеевича Медкова). Умер кот Иосиф, прожив полный век кошачьей жизни. Умерли Антоша Носик и Коля Шептулин. 24 февраля 2018 года в харьковской больнице умер Федот. Умерли тесно связанные с нашей группой Владик Монро и Жэка Кемеровский (он же Евгений Шелеповский). Некоторые из оставшихся в живых изменились настолько, что я с трудом узнаю в них тех ребят, с которыми когда-то мы вместе прыгали по облакам. А Томаш Гланц не изменился ни капли. Он остался таким же, каким был той пражской весной, когда мы с ним сдружились. Я очень ценю в людях это качество – неизменность. Да, Томаш не изменился – ни внешне, ни внутренне. Он всё такой же веселый, собранный, дисциплинированный и при этом беспечный, хотя и сделался знаменитым русистом и профессором Цюрихского университета. Стойкость у него в крови. Его мама родилась в концентрационном лагере Терезин. Мало осталось европейских евреев, но те, кто выжил, попрочнее будут, нежели мы, еврусы. Рос он без отца и ничего не знал о том, кто его отец, пока однажды в пражском кинотеатре, отсматривая некий чешский фильм, он не вгляделся пристально в лицо актера, игравшего главную роль. В тот момент он с абсолютной отчетливостью осознал, что этот человек на экране и есть его отец. Он не ошибся. Впоследствии он познакомился с отцом, общался с ним. Оба знали о тесном родстве, которое их связывает, но ни разу за все время их общения они не подали вида, что знают это. Они всегда изображали просто знакомых и обращались друг к другу на «вы». Есть нечто глубоко чешское в этой истории. Мне кажется, в России такое не могло бы состояться – люди в наших краях не отличаются сдержанностью. С одной стороны, это хорошо. А с другой, сдержанность – знак стойкости. А мы ребята-распадята, какая уж там стойкость нахуй? В суровых условиях бываем стойкими, а в несуровых – не особо. Избалованные мы ребята, капризные. При этом никто нас не баловал – это мы сами избаловали себя так хитроумно и упорно, как не смогли бы избаловать нас никакие, даже самые безрассудные родители. Томаш жил тогда в маленьком домике на окраине Праги. Будучи нашим ровесником, он уже обладал двумя не совсем маленькими детьми. В этом домике мы пили вино, курили советские папиросы «Казбек» (я всегда привозил из Москвы несколько пачек). Томаш ставил нам виниловые пластинки с записью речей Сталина. До этого я никогда не слышал, как звучит сталинский голос. Этот голос оказался неожиданно слабым, почти юношеским. Сталин говорит с сильным акцентом, но это странный акцент, мало похожий на грузинский. Никогда не забуду Пасху 1991 года. Томаш повел нас в подвальную русскую церковь на улице Рузвельта. Во время немецкой оккупации белые эмигранты создали эту церковь: она действует до сих пор. Психоделичнейшее место: заходишь в подъезд обычного многоквартирного дома, спускаешься в подвал, а там – церковь. Горят свечи, стоит иконостас, священник служит пасхальную всенощную. Христос воскресе из мертвых Смертию смерть поправ И сущим во гробех живот даровав… Христос воскресе! А вокруг домов на улице Рузвельта плывет весенний плотный туман, он ползет над травами Стромовского парка огромными многослойными ползучими пирогами. Туман в те годы сопутствовал нам – туман как знак блаженства, как знак радости. Мы пошли после церкви гулять в Стромовку, в огромный пражский парк, ночной, безлюдный, засаженный экзотическими деревьями. Мы смеялись в тумане, да и как не смеяться, ведь Христос воскрес! Он дарит жизнь всем умершим – моей маме, моим бабушкам Эсфири Эммануиловне и Софье Борисовне (Эс Бэ), моему дедушке доктору Моисею Павловичу, дарит жизнь Илюше Медкову, коту Иосифу, Жэке Кемеровскому, Владику Монро, Саше Холоденко-Свету, Антоше Носику, Коле Шептулину, Федоту. Толстые экзотические деревья в тумане. Секвойи, баобабы, эвкалипты. Мы вышли к брюссельскому павильону над Влтавой, к изящному и бессмысленному микродворцу, где когда-то в детстве мы в шутку дрались с Антошей Носиком, катались по кафельному полу, лягались ногами и ржали как безумные оторвыши. Внизу под обрывом Влтава катила свои плоские волны, почти невидимая, настолько густ был туман. Черные башни Праги где-то внизу щетинились, ерошились, цепенели. А мы как всегда орали советские песни и весело ссали во тьме на увлажненную туманом траву.
Глава шестнадцатая Венский рассвет Следующий большой проект вслед за уже описанной выставкой в галерее Крингс-Эрнста осуществился в Вене, еще одном важнейшем городе германского мира. Предшествовала этому ознакомительная поездка. Надо было туда приехать, чтобы познакомиться с галеристкой, которая предложила нам сотрудничество, посмотреть пространство. Туда я отправился вместе с Икой. Мы выехали из Дюссельдорфа в вышеописанном сером мерседесе. Состояние было космическое. В мою задачу входило постоянно говорить, потому что Ика утверждал, что его может накрыть сон за рулем. Говорить постоянно в этом состоянии оказалось непросто. Но я не первый раз бывал в такой ситуации – в положении человека, сидящего рядом с водителем автомобиля, мчащегося в ночи. В таких ситуациях надо молоть языком любой текст. Периодически мы останавливались у «Макдоналдсов», Ика заявлял, что ему надо обязательно съесть гамбургер и выпить кока-колу, а также сходить в туалет. Это был день какого-то мусульманского праздника, и все «Макдоналдсы» были наполнены мусульманами, которые совершали намаз. Войдя в туалет, можно было увидеть невероятную толпу, и приходилось долго ждать, потому что мусульмане по очереди подходили и мыли ноги в раковине – намаз надо совершать с мытыми ногами. Атмосфера была очень храмовая, и, конечно, у нас, пока мы ехали от одного «Макдоналдса» к другому, стал развиваться дискурс «Макдоналдса» как межконфессионального храма. Сквозь ночные пространства Германии, затем Австрии, сквозь горы, серпантин и прочие совершенно запредельные явления мы к рассвету достигли столицы бывшей Австро-Венгерской империи. Было ощущение какого-то миража от этого города. Он казался нам в рассветных лучах прозрачным тортом, приглюченным во сне: невероятно пышная архитектура в призрачном освещении, очень мало людей. Мы сами находились в таком хрустальном состоянии невесомости, что лично я совершенно забыл, зачем я прибыл в этот город и что в нем надо делать. Но Ика, всегда уверенный в том, что следует делать, сказал, что нам надо немедленно размутить и съесть ЛСД, прямо сейчас. Я был изумлен этим предложением, но ничего не возразил. Вместо этого спросил, есть ли у него здесь какие-то знакомые, у которых в этот рассветный час он рассчитывает раздобыть препарат. На что он сказал, что у него таких знакомых нет, но он сейчас сосредоточится и сообщит точно, что надо предпринять для того, чтобы это осуществилось. Прикрыв свои темноватые веки, он на некоторое время застыл. После чего он открыл их и уверенно сказал, что мы должны немедленно отправиться в театральное кафе, там мы познакомимся с двумя девушками, и они дадут нам ЛСД. Этот план показался мне стопроцентной галлюцинацией и бредом, поскольку я не понимал, как это так, в столь ранний час, какое-то театральное кафе? И почему именно в театральном кафе в это время мы можем познакомиться с двумя девушками? Почему они нам дадут ЛСД и почему именно в театральном кафе? Тем не менее мы подошли к Венскому театру и вошли в театральное кафе, которое, как ни странно, было открыто. Видимо, оно просто еще не успело закрыться. В этом совершенно пустом кафе мы увидели двух молодых и пригожих девушек (одна в синем платье, другая в зеленом), которые сидели и пили кофе. Девушки были на вид совершенно не такого разлива, у которых можно с полпинка намутить ЛСД: юные театралки, очень аккуратно одетые, причесанные, с маленькими сумочками, притуленными на коленях, к тому же полностью погруженные в общение друг с другом, весело щебечущие. На мой взгляд профана, не было ни малейшего шанса не только получить от них ЛСД, но даже просто с ними затусовать. Но Ика уверенно к ним приблизился и заговорил. Они очень охотно поддержали беседу, Ика с ними говорил по-немецки, я по-английски. Беседа как-то лилась и переливалась с кочки на кочку. Она была вполне милой и даже местами остроумной, но при этом ничто ни в характере этой беседы, ни в поведении девушек не указывало на то, что они вдруг могут нам предоставить искомое. Присутствовало нечто сугубо фарфоровое в этих девушках, как бы две куколки из мейсенского фарфора. В какой-то момент Ика очень уверенно взял одну из них за фарфоровый локоток и куда-то отвел. После этого они вернулись практически молниеносно, и тут же Ика сказал мне: «Пошли». Коротко попрощавшись с девушками, мы вышли на улицу. Ика сообщил, что всё нормально, всё есть. Мы сели в машину и тут же съели. Я помню, что это был сорт под названием «Ом». Очень сильнодействующая оказалась структура, трип продолжался почти три дня. Все время мнилось, что вроде бы трип закончился, но он снова начинался: бесконечная серия флешбэков. Я далеко не всё запомнил из того, что происходило с нами в процессе этого удивительного трипа, но трип был очень судьбоносным и определяющим. Мне запомнился момент, когда мы оказались в баре «Наутилус». Не помню, сколько часов к тому моменту прошло, но это уже явно было не утро. Сидя в этом баре, мы стали употреблять текилу и джин с тоником, даже съели мескалинового червяка, который плавал в бутылке с текилой. Подействовал червяк или нет, сказать затрудняюсь, потому что мы и так находились в предельном галлюцинозе, на фоне которого было трудно вычленить дополнительные воздействия. Во всяком случае, нас стал дико разбирать хохот, и мы поняли, что источником этого хохота является не столько червяк, сколько джин с тоником, который почему-то, ложась на наше состояние, порождал безудержную смешливость. Смешливость порождалась и тем, что нам стало казаться, будто мы находимся в подводной лодке. В баре были окна в форме иллюминаторов. Мы видели за стеклами иллюминаторов гигантские толщи океанической влаги. Поэтому мы стали как-то тормозить в этом баре, мы не понимали, как же выйти, у нас ведь не было скафандров. От этой мысли мы все больше и больше хохотали, уже ведя себя явно неприлично. Какие-то компетентные лица в форме официантов стали говорить нам, что пора покинуть заведение, потому что оно собиралось закрываться. Нам пришлось все-таки выйти, мы увидели там целый затопленный город, раскинувшийся на морском дне. В этом городе, несмотря на полную затопленность, ездят какие-то машины по улицам и даже вроде бы ходят люди. Всё это нам показалось настолько мучительно смешным, что мы не выдержали и упали прямо на асфальт посередине улицы. Мы долго там лежали, извиваясь от смеха, вокруг нас ездили машины, а нам всё казалось, что небо, куда мы смотрели, – это вода, океанская толща. Инсталляция МГ «Янтарная комната». 1992 В какой-то момент Ику потянуло в общество своих соотечественников, а соотечественники – это очень специфическая прослойка чехов, живущих в Вене. Сначала мы попали в поразительный клуб, где собирались представители этой прослойки, а потом поехали в гости к неким порнорокерам. Это была команда рока, состоящая из женщин и мужчин, которые во время своих концертов неизменно раздевались и занимались сексом на сцене, что являлось частью их порнороковской программы. Надо сказать, что венские чехи меня просто потрясли своей нуарностью. Они очень сильно отличались от пражских и чешских чехов в сторону какого-то мрачка, дикой, совершенно разнузданной богемности с налетом инфернализма. Меня это немного пугало, но одновременно и смешило. В общем, это было что-то очень экстремальное. Закончилось всё тем, что я оказался все-таки в галерее, где мне предстояло потом какое-то время жить: там имелось гостевое пространство. Это была галерея Гриты Инзам, где нам предстояло сделать выставку. Не помню уже, кто меня туда пустил, я еще не видел галеристку, но после трех суток блуждания по Вене я наконец-то лег в кровать с намерением поспать. Тут у меня стал «отверзаться слух». Я сначала услышал абсолютно всё, что происходит на этаже, все разговоры, которые велись в соседних помещениях. Затем я услышал весь дом полностью, причем аудиальная галлюцинация заключалась в том, что все эти звуки слышались одновременно, но при этом не смешивались. Можно было различить каждую фразу, проследить за всеми разговорами, хотя большую часть разговоров я не понимал: они велись на австрийском диалекте немецкого языка. Потом я услышал всю улицу за пределами дома. Услышал множество звуков. Я понял, что этот звуковой хаос меня просто затягивает, как своего рода бездна, что в нем я должен найти ориентир, какой-то звук или поток звуков, на который мне надо вырулить. Двигаясь исключительно слухом, потому что физически я лежал в кровати, блуждая среди этих потоков звуков, которые протекали улочками Вены, я услышал звук пения. Среди множества шумов звучало пение, как я почти сразу понял, на греческом языке. Я услышал хоровое церковное пение, различил слова «Кирие элейсон» – «Господи, помилуй». Греческое пение, явно православное. Я примерно выстроил в сознании пространственную схему, исходя из которой я понимал, где в городском пространстве находится источник этого пения. Оно показалось мне абсолютно прекрасным, к тому же спасительным, неким маяком, на который мне следует ориентироваться в этом океане звуков. Я встал, оделся, спустился на несколько этажей вниз, вышел из этого большого старинного дома. Прошел по улице, свернул в другую улицу и там увидел греческую церковь. Войдя в нее, я услышал это пение, оно продолжалось. Объятый этими звуками и этим невероятным состоянием литургии, я какое-то время стоял в этой церкви. Это был сильный религиозный приход – невероятно круто было стоять в этой греческой церкви, внимая пению «Кирие элейсон». После этого я вернулся и снова лег в кровать, и тут еще один виток: объявилась какая-то стадия загадывания желаний, то есть некие духи трипа вдруг предложили мне что-нибудь пожелать – выдвинуть какую-нибудь просьбу, которую они обещали исполнить. Я пожелал бросить курить, и действительно с того утра двенадцать лет не курил. Я пожелал, чтобы это произошло легко, без физиологических либо психосоматических проблем. Так и случилось. Это был большой и важный подарок, который преподнес мне этот венский трип. Поэтому я вспоминаю об этом трипе с особой благодарностью. В галерее Гриты Инзам нам суждено было сделать важную для нас работу – выставку, которая состояла из двух инсталляций. Почему-то у нас была такая традиция: персональные выставки МГ обычно состояли из двух инсталляций. Обычно было два пространства, и, как правило, мы делали две инсталляции. Первая пражская выставка состояла из инсталляций «Широкошагающий ребенок» и «Одноногий ребенок». Вторая выставка в Дюссельдорфе состояла из двух инсталляций – «Ортодоксальные обсосы» и «Обложки и Концовки». Третья крупная выставка в Кельне состояла из двух инсталляций – «Государственная жизнь квартиры» и «Военная жизнь маленьких картинок». В Вене мы тоже сделали две инсталляции – «Янтарная комната» (второе название инсталляции – «Боковое пространство сакрального в СССР») и «Ящички Клингера». Этот приезд в Вену состоялся осенью 1991 года – уже после путча, который застал меня в Одессе. Тогда я побывал в Вене первый раз, познакомился с галеристкой Гритой Инзам, которая оказалась очень приятной дамой. Приехал Ануфриев. Грита Инзам была поразительным примером венского характера: с одной стороны, очень благодушного, очень кокетливого, а с другой стороны – очень непостоянного и противоречивого. Она сказала, что необязательно делать выставку у нее в галерее, что она может предложить и более заманчивые пространства. После этого она действительно предложила целый веер пространств, и мы постоянно ездили осматривать их. Каждое предложение было лучше, чем предыдущее. Первое предложение – колоссальный роскошный ангар. Второе предложение – довольно просторная церковь. То есть еще круче, чем ангар. Третье предложение – загадочный маленький остров на Дунае, даже, скорее, островок, полностью закатанный в бетон, на котором находилось только несколько фонарей и больше ничего: пятачок асфальтированной земли, овальный, длинный – нефункциональное пространство с видом на грандиозный завод, дизайнированный Хундертвассером и громоздящийся на Дунае. Это место нам показалось роскошным. Каждый раз, когда она нам показывала очередное место, мы соглашались. Каждый раз, как только мы соглашались, у Гриты Инзам появлялось сомнение в том, что это надо делать. Она удивлялась: «Неужели вы согласны делать выставку в этом ангаре? Он же такой огромный! Неужели вы можете заполнить весь этот ангар? Я сомневаюсь, что вам это понравится». Мы говорим: «Нам очень нравится этот ангар, мы можем его полностью заполнить, мы согласны сделать здесь инсталляцию». На это: «Да? Точно? Ладно, я подумаю». Потом через какое-то время: «Я все-таки решила, что это совершенно неподходящее место, поедемте, я вам покажу невероятную церковь. Вообще-то говоря, эта церковь наверняка вам не подойдет, я уверена, что вы не согласитесь, потому что там слишком пышный барочный интерьер, он будет подавлять вашу инсталляцию. Но все-таки я вам покажу это место». Мы приезжали и заявляли: «Нам очень нравится, мы согласны, мы хотим сделать здесь инсталляцию». Она очень долго переспрашивала: «Точно?» После этого через какое-то время говорила: «Я поняла, что это неподходящее место». Так же точно получилось и с островом. Мы снова согласились, хотя она восклицала: «Вам наверняка не понравится этот убогий бетонный островок! Все, конечно, хотят, и правительство города хочет, чтобы на нем какие-нибудь художники создали какие-нибудь инсталляции, но вы наверняка откажетесь, хотя я была бы очень благодарна и рада, если бы вы согласились». Когда мы оказались на островке, мы сказали: «Нам очень нравится, мы согласны делать здесь инсталляцию». Она тут же засомневалась: «Я, конечно, поняла, что не стоит это делать». Каждый раз это всё происходило очень иррационально, с кокетливыми хохотками, непонятными лукавинками и отводом куда-то глаз, непонятно куда, всё было в духе чего-то непостижимого. При этом всё это очень контрастировало с германским духом Рейнской области, где всё происходило напористо и псевдопедантично, а здесь венский дух, такой кружевной, игривый, очень противоречивый. В результате всё закончилось тем, что мы сделали инсталляцию просто в галерее. Выставка была сделана уже в следующем году – в 1992-м. Той зимой произошло важнейшее событие, как для всего мира, так и лично для нас: распад и исчезновение нашего государства, Советского Союза. Эхо этого события пропитало собой множество как медгерменевтических работ, так и моих личных работ, стихов и так далее. Это было событие, потрясшее много этажей бытия. Небесная Россия и Подземная – всё содрогнулось и трансформировалось в одночасье. Я очень хорошо помню этот зимний вечер в канун Нового года. Я сидел у себя дома, и в телевизоре появился Горбачев, который заявил о прекращении Советского Союза. Я помню его фразу: «Я вроде официально последние дни нахожусь в Кремле, но я уже ничего не понимаю, здесь всюду шныряющая публика». Его фраза о «шныряющей публике», которая заполнила Кремль, мне очень запомнилась, как и последнее выступление Горбачева, его прощание с народом в качестве президента, первого и последнего президента СССР. За всю историю Советского Союза он был единственным человеком, который носил какое-то время титул «Президент СССР». Недолго он был президентом, до этого он был генсеком. Я очень хотел (как, мне кажется, и большинство жителей нашей страны), чтобы история этого государства продлилась: уже без Компартии, но чтобы сохранилось единство всех, кроме прибалтийских, республик. Союз распался – и это вызвало глубокую скорбь. Я прекрасно понимал абсолютно растерянное и изумленное состояние Горбачева во время его последнего выступления, он говорил с трудом, очень сбивчиво и растерянно, толком ничего сказать не мог. После него выступил его ближайший помощник, который говорил гораздо более конкретно. Он и сообщил, уже в более отчетливой форме, об этом историческом событии, значимом для всего мира. Эту судьбоносную весть об исчезновении Советского Союза я услышал из уст человека, которого я знал, бывал у него в гостях, – его зовут Андрей Грачев. Это действительно был ближайший сотрудник Горбачева, он остался с ним после его ухода с поста президента. Еще где-то в конце 70-х, в Коктебеле, в Доме творчества писателей с мамой и со мной познакомилась красивая молодая женщина восторженного нрава, очень мечтательная, романтическая, которая сказала, что мама «поразила ее своей красотой». Возникало ощущение, что эта молодая дама несколько влюбилась в мою маму, во всяком случае, она часто приходила к нам в гости и всё время пребывала в эйфорическом и романтическом, немного опьяненном (но отнюдь не алкоголем, а именно эмоциями) состоянии. Она сказала, что вроде бы тоже пробует писать, хотя еще никогда не публиковала свои тексты и не является членом Союза писателей. Она принесла свои рассказы. Мы с ней подружились, не задаваясь вопросом, каким образом эта молодая женщина, не будучи членом Союза писателей и не опубликовав ни одного произведения, живет в Доме творчества. Но всякое бывало, мы не особо задумывались. Тем не менее в процессе общения с этой прекрасной дамой все-таки возникло ощущение, что она как будто нечто скрывает. С одной стороны, она была очень откровенна в описании каких-то своих эмоций, личных переживаний, а с другой стороны – о каких-то областях своей жизни она как будто бы недоговаривала. Было видно, что ей это дается с трудом, то есть она настроена на полную исповедальность, открытость, но постепенно возникло ощущение, что к ее и без того романтическому образу примешивается некая романтическая тайна. В момент особой откровенности она наконец решилась открыть нам эту тайну. Очень нервничая, переживая и сомневаясь в нашей реакции на это сообщение, она сказала нам, что она жена члена ЦК КПСС. Это нас очень изумило, но мы не были политическими чистоплюями или одержимыми диссидентами, нам было удивительно, что она так нервничает и что она могла предположить, что это сообщение каким-то образом повлияет на наше к ней отношение. Мы уже успели полюбить эту даму по имени Алена – Алена Грачева. Поэтому нам было всё равно, за кем она замужем. Поскольку я очень смутно представлял себе высокопоставленных советских функционеров, я вспомнил фотографии членов Политбюро: пожилые люди в костюмах, с несколько аграрными лицами. Инсталляция МГ «Янтарная комната». 1992 Каково же было наше удивление, когда, уже оказавшись в Москве, мы получили от нее приглашение зайти к ним в гости и познакомились с ее мужем. Это оказался молодой и элегантный красивый господин, весьма эрудированный, с которым мы вели долгие беседы о Кафке и Оруэлле. Мы несколько раз посещали их, у них бывали разные гости, иногда они устраивали какие-то вечеринки небольшие, где подобного рода господа собирались, и атмосфера была очень интеллигентная. Если бы я был каким-нибудь политическим прогнозистом, наверное, смог бы догадаться, что нечто типа перестройки должно произойти. Тогда еще никакой перестройкой не пахло, однако уже появились такие персонажи в высших эшелонах партийной власти, и это о чем-то говорило. Мы не нарывались на политические темы, но всё же иногда возникали довольно горячие дискуссии. Например, я помню, что по поводу войны в Афганистане, несмотря на всю их дикую интеллигентность и продвинутость, мы совершенно не смогли найти общий язык. То есть Андрей Грачев очень любезно и эрудированно нам сообщил, что мы не знаем очень многого, не понимаем важных закулисных обстоятельств, что война в Афганистане абсолютно необходима, что она абсолютно оправданна. В общем, вписывался очень серьезно на стороне этой войны, что не помешало ему через некоторое время войти в политическую обойму людей, которые пришли к власти при Горбачеве и эту войну прекратили, вывели войска из Афганистана. По другим подобным вопросам тоже возникали разногласия, но надо сказать, что с их стороны проявлялась полнейшая терпимость и любые, даже самые антисоветские высказывания, поступающие с нашей стороны, воспринимались нормально: он с ними не соглашался и очень аргументированно спорил, но тем не менее не злился. В общем, я был поражен, ничего такого я от советской власти не ожидал, это никак не попадало в сложившийся к тому времени образ советских властителей и каких-то партийных бонз. Я думал: «Как все-таки странно, что такие ребята, рассуждающие про Оруэлла и знающие Кафку чуть ли не наизусть, цитирующие современных западных философов и роняющие фразы на английском и французском языках, оказывается, находятся у власти в нашей стране». Потом, уже в самый трагический и мрачный период, когда болела моя мама, в 1986 году, Андрей Грачев очень помог мне. Я приехал из Праги, мне надо было находиться с мамой, нужно было быть всё время с ней. Поскольку я находился на ПМЖ в Праге, я приезжал в Советский Союз по приглашению, как иностранец, с ограниченным временем пребывания в стране. По истечении этого срока я должен был уехать. В какой-то момент, когда мой срок стал заканчиваться, а уехать я не мог, я направился в центральный ОВИР (он находился в Колпачном переулке, в древнем здании времен Ивана Грозного), где столкнулся с таким знаменитым чудовищем женского пола по фамилии Баймасова. Это была сотрудница центрального ОВИРа, которая благодаря свирепости своего характера попала во многие мемуары диссидентов и отказников. Перед ними она являлась в качестве «демона врат» – типичный тибетский демон-охранник. В данном случае это были врата и двери в Советский Союз, именно она их охраняла и решала, кто может выйти и войти в эти двери, а кто нет. Со свирепостью саблезубого тигра она очень многим людям не разрешала уехать за границу, люди сидели в отказе по двенадцать лет. Они постоянно должны были приходить, узнавать, как двигаются их дела в центральном ОВИРе, где они встречались с этим свирепейшим чудовищным существом в виде крупной женщины в сапогах, в больших очках, в шинели, в униформе. С тем же рвением, с каким она их не выпускала, она стала меня выталкивать, дико разоравшись. Она начала топать на меня своими ножищами в гигантских сапогах и орать: «Немедленно убирайтесь, вы покинули Родину, там вам и место», – хотя речь шла о братской социалистической стране, это ничего не меняло в ее глазах. Я показывал справки от врачей, пытался рассказать о трудности ситуации, что я должен находиться с мамой, она серьезно больна, но ее это совершенно не волновало. Выйдя оттуда в полном отчаянии, я вспомнил про Андрея Грачева, позвонил ему, и он тут же сказал: «Завтра туда снова иди». Когда я туда на следующий день вошел, я увидел, что сотрудники разбегаются, как мыши, при моем появлении. Баймасова, как только меня увидела, сказала, что она со мной разговаривать не готова, сейчас она вызовет самого главного начальника. Откуда-то выкатился небольшой человечек, которого била нервная дрожь, он уставился на меня с вопросом: «Кто ты такой?» Я рассеянно сказал, что я Паша Пивоваров, студент. «Нет, ты скажи, кто ты на самом деле такой?» – настаивал этот человек. Я в ответ настаивал на том, что я действительно Паша Пивоваров, студент Академии изящных искусств города Праги, уроженец города Москвы, гражданин Советского Союза, живущий на ПМЖ в братской ЧССР – Чехословацкой Социалистической Республике. «Почему меня из-за тебя на уши ставят?» – спросил этот человек сурово. Одновременно его рука уже выписывала соответствующую бумагу, которая разрешала мне пребывание в Москве. С этой бумагой я и ушел и очень благодарен до сих пор Андрею Грачеву за помощь в этой критической ситуации. Распад СССР действительно был очень мистическим моментом. Из глубины завораживающего и значимого кетаминового трипа меня что-то подняло с кровати, заставило включить телевизор. Я услышал это историческое сообщение сначала из уст Горбачева, а потом с изумлением увидел на экране знакомое лицо Андрея Грачева. Я понял: всё, закончилась целая эпоха. Закончилась моя страна, в которой я родился, с которой я глубоко отождествлял себя. С чувством бездонного пафоса и психоделического офигения я вернулся в Вену, и инсталляция, которую я придумал сразу после этого, была непосредственно связана с этим событием – «Боковое пространство сакрального в Советском Союзе». Нам удалось сделать довольно интересный каталог к этой выставке. История этого каталога сама по себе примечательна. Приехав в Вену, я договорился о каталоге, денег на него было немного. Мы написали большой текст под названием «Боковое пространство сакрального в СССР», где освещалась эта инсталляция и моменты распада Советского Союза. Очень подробно анализировалась ситуация с советским гербом, переход от советского герба обратно к гербу РСФСР. После официальной дезинтеграции еще какое-то время не был возвращен двуглавый орел, а гербом нашего вдруг образовавшегося независимого государства, Российской Федерации, ненадолго стал герб РСФСР, еще советский, свиток с серпом и молотом. В этом тексте мы подробно анализировали эти гербы. Это было результатом четырехсерийного захватывающего и глубокого трипа, который посетил нас после того, как мы узнали о распаде СССР. В историю рекреационно-психоделических практик «Медгерменевтики» этот трип вошел под названием «Четыре глубокие медитации на герб СССР». Стало известно, что типографии, которая может напечатать русский текст, нет, поэтому я должен напечатать этот текст на пишущей машинке, и таким образом он будет воспроизведен в каталоге. Для того чтобы напечатать текст на пишущей машинке, надо было найти кого-то, у кого бы она была. Грита Инзам сказала, что в галерее Петера Пакеша живет некий человек, русский, у которого есть русская пишущая машинка, и что я могу к нему прийти и перепечатать текст. Поздно вечером я приблизился с бокового входа к каким-то пристройкам этой галереи, постучал в некую дверь. Мне объяснили, что надо постучать в дверь чуть ли не условным стуком. Дверь через какое-то время неохотно приотворилась, и я увидел очень загадочного человека, похожего на бомжа. Он был в надвинутой на лоб заскорузлой лыжной шапочке, в бесформенном пальто как будто с помойки. Сверху на этом пальто был повязан огромный, чем-то заляпанный передник или фартук, на руках очень странные рукавицы. Человек излучал запахи олифы и кислот. Он что-то буркнул, типа «проходите». Войдя в большое полутемное пространство, я увидел, что человек занимается реставрированием русских икон. Он аккуратно их оборачивал в промасленные, пропитанные каким-то составом ткани. Всё это показалось мне тесно связанным с нашей выставкой: элементом нашей инсталляции были фотографии русских икон с торца – там был сделан акцент на материальное тело икон, так, на фотографиях видна была именно иконная доска, торец и часть изображений в перспективе. Человек жестом указал мне на письменный стол, освещенный лампой, на котором я увидел пишущую машинку «Эрика». Я стал перепечатывать текст для каталога. Всё это время загадочный хозяин этого пространства возился за моей спиной, перекладывая иконы. Когда я всё доделал, я поблагодарил его и пригласил на вернисаж, подумав при этом, что вряд ли такой человек заинтересуется вернисажем нашей выставки, вряд ли он придет. Он производил впечатление ежа, опутанного мраком, погруженного полностью в себя, совершенно заскорузлого, покрытого коростами.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!