Каково же было мое изумление, когда наступил день вернисажа, и вдруг я увидел входящего в выставочное пространство роскошного ретрогосподина в крылатке, с изысканным кольцом-печаткой, сопровождаемого двумя длинноногими моделями – одна чернокожая, другая китаянка. Сам он был в очках в золотой оправе, с дорогой тростью из красного дерева. Я сначала не понял, кто передо мной. Завязался светский непринужденный разговор. В ходе этого разговора я, как бы пробуждаясь или, наоборот, проваливаясь в какой-то бред, осознал, что это и есть тот самый человек, которого я видел в галерее Пакеша, окутанного мраком. Так я познакомился еще с одним сакральным проводником из разряда таких личностей, как Ика Грегер. Его зовут Андрей Лозин, впоследствии я встречал его имя в воспоминаниях Лимонова. Многие с ним дружили, кого судьба заносила в Вену. Он взял на себя в австрийской столице ту самую роль, которую в Рейнской области играл Ика Грегер: роль нашего мистического опекуна и проводника по самым лакомым местам силы угасшей Австро-Венгерской империи. Из наших совместных экспедиций (инспекций) более всего запомнилось путешествие на Гору героев близ Вены: ритуальная гора, увенчанная памятником маршалу Радецкому. Впрочем, это паломничество к стопам маршала оказалось настолько поразительным, что для рассказа о нем мне понадобилось бы написать огромный роман. К счастью для меня, этот роман давно написан. Называется «Человек без свойств». Если вы его не читали, это вполне может означать, что вы – человек со свойствами. Как минимум вы обладаете свойством игнорировать подобные романы. Инсталляция «Янтарная комната» («Боковое пространство сакрального в СССР») относится к наиболее сложным по своему содержанию работам «Инспекции «Медицинская герменевтика». Персонаж русской сказки Колобок – живой шар, убегающий от всех символ ускользания, – здесь превращается в три одинаковых больших шара, занимающих центр комнаты. Шары обладают лицами, выражающими состояние глубокого покоя. Иконография этих лиц являет нечто среднее между личиком эмбриона и лицом Будды, погруженного в нирвану (Паранирвана Будда). По углам комнаты расположены четыре самодельных «алтарика», каждый из которых включает в себя красную подушку, в центре подушки – блюдце с яблочком, над подушками и яблоками – четыре фотографии русских икон, снятых не фронтально, а сбоку, с торца, так что зрителю представляется не иконный образ, а материальный носитель сакрального изображения: иконная доска. «Яблочко по блюдечку» – образ русских сказок, инструмент гаданий, предсказаний будущего. Яблочки старые и сморщенные, однако они тоже обладают лицами, чья иконография совпадает с лицами на шарах. Всё вместе представляет собой как бы храм некоей тайной религии советского мира. Инсталляция создана в 1992 году, когда советский мир прекратил свое существование, – этот мир укатился от всех, ускользнул, как колобок. Поэтому речь идет о религии ускользания. Название «Янтарная комната» указывает на утраченное, потерянное сокровище. Общая структура инсталляции – треугольник, вписанный в квадрат. То, что в центре образует динамическую фигуру (треугольник, созданный из гладких и как бы распухающих колобков), – по краям превращается в статическую фигуру (квадрат), состоящую из тех же самых персонажей (яблоки), но уже в состоянии «старости» – усыхание, ужатие. Сейчас инсталляция «Янтарная комната» находится в коллекции музея Помпиду в Париже. Глава семнадцатая Зачарованная зима Случаются такие зимы в жизни некоторых людей, которые безусловно можно отнести к категории волшебных. Вот и в моей жизни выдалось несколько таких зим, и одной из наиболее магических была зима 1991–1992 года. Да, необычайная это была зима. Поразительная во многих отношениях и смыслах. Прежде всего следует сказать, что на эту зиму пришелся грандиозный исторический разлом, в жизни и судьбе масс пролегла граница, разделившая всё на before and after. Иначе говоря, случилось событие гигантского и всемирного масштаба: прекратил свое существование Советский Союз, самое огромное и самое экспериментальное государство, когда-либо существовавшее на земной коре. Исчезла страна, в которой мы родились, которую мы любили, ненавидели, боялись, обожали, презирали, боготворили. Страна, подарившая нам нас самих. Эта страна преподнесла нам нашу изощренность, нашу гибкость и нашу беспомощность, наш юмор, наше просветленное двоемыслие, наш уют и нашу священную беспечность, нашу сострадательность и наш цинизм, нашу мягкость и нашу твердость. Это случилось перед самым Новым годом, среди снегов и снегопадов, и словно бы блестели нити елочного серпантина в складках красного флага, который на глазах у всего мира был спущен с флагштока над Кремлем: прощально улыбнулся он всем своим серпом, а молот его сделался похож на могильный крест, подрубленный растерянной улыбкой. 25 декабря 1991 года, на католическое Рождество, вся исчезающая страна сидела перед телевизорами и смотрела на то, как спускают красный флаг над Кремлем. Сидел перед телевизором и я в маленькой Комнате за Перегородкой. Сидел и ощущал резкую и мучительную печаль. За шесть месяцев до этого в этой же комнате я скакал перед теликом и кричал «Ура!», когда Ельцин запретил Компартию. Теперь же некая медленная ледяная слеза скатилась в мое опустошенное сердце. Тогда же я написал стихотворение, с трудом двигая как бы заиндевевшей рукой: Я родился и вырос в советской стране Под пушистым большим колпаком. Словно в сахаре снов жизнь тянулась моя, И я с ужасом был не знаком. А теперь я стою беззащитен и наг, Прикрывая прозрачные веки. Словно в бездну воды уходящий «Варяг», Словно с башни кремлевской спускается флаг, Красный флаг наш спускают навеки. Я влюбленность в тебя буду вечно хранить, Как обрубок игрушки хранит карапуз. Без тебя нам на свете не стоило жить, Наш погибший Советский Союз! Никогда я не думал, что доживу до исчезновения СССР. Такого мирного, такого незаметного… Можно сказать, деликатного. Было легче представить гибель мира в ядерной катастрофе. И никогда я не предчувствовал, что это событие вызовет в моей душе такую острую и незабываемую скорбь. Для контраста процитирую другое свое стихотворение, написанное в 1985 году: Когда-то давно я вернулся сюда, Это было, мне кажется, летом. Звенела струна и блестела вода, Ты тешилась грустным куплетом. Твой голос звучал и дрожала струна, Как будто на свете нет больше В прозрачном дымке Золотого Руна Ни нас, ни Парижа, ни Польши… В прозрачном дымке Золотого Руна Терялись деревья и лавки. И старый священник, с собакой большой Идущий в своей камилавке. Английский линкор на рейде стоял, И радостно церкви звонили. И сгинул проклятый Советский Союз, Его мы с тобой загубили. В 1985 году это казалось забавным, отъехавшим, милым, а всё потому, что несбыточным. Когда же это случилось, это вызвало боль и скорбь. И всё же эта скорбь процветала на крайне эйфорическом фоне: та зима, как я уже сказал, была не просто лишь счастливой – она была блаженной и сказочно-легендарной по своему вкусу. Еще длился продовольственный кризис, и легкое недоедание, то есть аскетический пищевой рацион, способствовало воспарению духа. Средств заземления (подразумеваю съедобные тяжести) не хватало, зато средства подъема и воспарения имелись в избытке. Заводы и фабрики уже года два как подморозились, застыли, деньги превратились в зыбкое вещество, народ охуевал, но не голодал: умное и тертое население загодя метнулось на огороды, на приусадебные участки – выжили на закрутках, на картофанчике, на запасах, прибереженных на случай третьей мировой: гречка, консервы… Ну и базовый русский стафф: соленья, моренья, квашенья. Капусты в жаргонном значении не стало, зато осталась фундаментальная, аграрная капустонька. Народ скрипел зубами, но на зубах, словно защитное и терапевтическое средство, хрустела квашеная, а порою и с клюковкой. За страданиями таилось блаженство. Лица на улицах попадались одухотворенные до неприличия. Церкви действительно звонили радостно, как я и предсказал в своем стихотворении 1985 года. Священники действительно ходили по улицам с крупными седыми от морозца собаками. Как бы проступило нечто исконное: галлюцинаторный эрзац той заколдованной России, которую советские люди знали по старым американским фильмам вроде «Доктора Живаго». Дезинтеграция СССР. 1992 Я неплохо подготовился к этой зиме. Осенью я прибыл из Вены с двумя большими дорожными сумками, набитыми под завязку той нетленной снедью, какую обычно берут с собой походники, собираясь в дальние экспедиции: бульонные кубики, пакетные супы и шоколадки «Моцарт». До самой весны вся компания МГ, тусовавшаяся в моей квартире, да и прочие мои бесчисленные гости – все сидели на этой венской подпитке. Процветала некая полевая кухня: Ануфриев или я обычно варили гигантскую кастрюлю каши, куда закидывалось для питательности несколько бульонных кубиков. Все ели с удовольствием между полетами в космос, запивая «людоеду» (так называл фирменное месиво Ануфриев) сладким какао «Золотой ярлык». В шкафчике над холодильником «Свияга» всегда стояли зелено-золотистые коробочки с этим какао. И сейчас у меня на кухне не менее десятка таких коробочек. «Золотой ярлык» – это вам не сраное Nestle! «Золотой ярлык» – это вещь! Если мне предложат вдруг рекламировать какао «Золотой ярлык», то я воскликну: Yes! I gonna do it with greatest pleasure! Более того (намекаю я будущим рекламодателям, возглавляющим священную фабрику «Красный Октябрь»), я готов это сделать совершенно безвозмездно! И какая может быть мзда, когда этот карий порошок доставил мне и моим друзьям столько счастливых мгновений?! Бывало, глоток горячего «Ярлыка» поднимал меня из ледяных бездн, этот животворный напиток струился в мою гортань, как рука спасателя стремится к руке утопающего. Я готов целовать зеленые ботинки производителям этого эликсира за то, что они сохранили его божественный советский (возможно, даже досоветский, царский) вкус и сберегли благородно-родной дизайн зеленых коробок! Пока существует на потребительском рынке этот волшебный продукт, мы, тени погибшего советского мира, еще не совсем призраки. Нам есть в чем утопить наши инфантильные души! И воскликну еще раз, сгоряча разогрев свой восторженный рот кудесным напитком: «Ура!» Наши скитания по европейским странам пестрели удивительными приключениями и острейшими переживаниями, но самым прекрасным в этих путешествиях и блужданиях всегда был момент возвращения – возвращение домой на Бейкер-стрит, то есть в сакральный эпицентр МГ: в квартиру № 72 на Речном вокзале. Этот священный момент возвращения пронзительно описан в великолепном стихотворении Сережи Ануфриева «Надмосковье». Стихотворение посвящено мне, и я этим горжусь. Наизусть помню «Надмосковье». Вот эти волнующие строки: …И ты встанешь на коврик пред дверью своей, Ключ достанешь и внутрь войдешь, И как будто в глуби Елисейских полей, Отзовется заветная дрожь. Но сознание есть чем занять в этот раз: Холодильника дверцу открой,