После официального исчезновения СССР функционеры советского совриска (в основном Мизиано и Бакштейн, а также их западные коллеги) почувствовали необходимость инсценировать «смену власти» на укромном артистическом участке. Московский концептуализм (нома) внезапно стал ассоциироваться с ушедшим советским миром. Было как бы официально заявлено, что на смену московскому концептуализму пришел московский акционизм. Еще в конце 80-х годов Пригов назвал нас с Ануфриевым «кронпринцами московской художественной сцены». Нам была обещана коллективная корона, увенчивающая головы старших концептуалистов. Эта корона действительно была на нас нахлобучена и сверкала на наших галлюцинирующих башках с 1988 по 1994 год. Недаром весь этот период наша группировка символически и фактически тусовалась в мастерской Кабакова, в этом тронном зале московского концептуализма, покинутом королем Ильей Иосифовичем. В конце 1995-го нас вытеснил оттуда Бакштейн со своим Институтом современного искусства. Нас свергли, как бы изгнали из королевского дворца, а мы даже не заметили этого, так как тогда для нас это было колыхание игрушечных миров. Нам нравилось, что мы, как и вся советская вселенная, уходим кротко, без сопротивления. Как сказал тогда Андрей Монастырский, «они нас атакуют, а мы должны разлетаться под их натиском, как пустые манекены». Мы так и поступали – разлетались как пустые манекены. Но мы не были пустыми манекенами, хотя и случалось нам бывать стальными стульями, перламутровыми слонами, выцветающими флажками, эльфами, блинами… Нас свергли ласково, предупредительно, даже нежно. Не успели снять с нас призрачную корону локального арт-мира, как тут же нахлобучилась на наши головы другая корона – еще более призрачная и роскошная: мы сделались тайными королями или же божками психоделического вихря, захватившего московскую, питерскую и одесскую молодежь. В московском же арт-мире мы оставались в качестве некоего альтернативного правительства – то ли в изгнании, то ли в подполье. Словосочетание «теневой кабинет» ласкало наши наивные, мечтательные мозги. Мы любили кабинеты, наполненные тенями. Порою энтузиасты, боровшиеся против «засилья Медгерменевтики», обожали нас даже более истово, чем наши собственные друзья. Это следует, например, из книги Бренера, где он высказывает сожаление, что не смог отведать на вкус мой хуй. Кулик тоже льнул к нам, светясь своим двусмысленно-застенчивым взглядом. Жил он той зимой в Сретенском переулке, в двух шагах от голландского домика, где обитала Каролина. Поэтому, выходя от Каролины, мы часто забредали к нему в гости, чтобы хлебнуть водки в странной закольцованной квартире, куда взойти можно было по деревянной, сельского вида лестнице. Там он обитал вместе с женой Людой Бредихиной и загадочным кучерявым пасынком, наделенным крайне румяными щеками. Кулик и Бренер, свергая нас, одновременно трогательно заботились о нашей карьере и даже помогали в коммерческих делах. Кулик, например, познакомил меня с Володей Овчаренко, хозяином галереи «Риджина», который купил у меня два альбома 80-х годов («Наблюдения» и «Рисунки Сталина»). С Володей я продуктивно сотрудничаю и по сей день. Бренер, в свою очередь, привел ко мне казахского коллекционера, который приобрел некоторое количество рисунков. В своей книге «Жития убиенных художников» Бренер рассказывает о печальной судьбе этих рисунков: их разорвал и истоптал ногами некий разнузданный уголовник в желтой кепочке. От себя добавлю, что обрадовался не на шутку, когда Бренер принес мне деньги за эти рисунки. Он вошел с двумя огромными сумками, плотно набитыми пачками денег. Свирепствовала инфляция. Несколько месяцев после этого я ходил с рюкзаком, куда были напиханы толстенные пачки двадцатипятирублевок, украшенных обреченной советской символикой. За одну поездку на такси следовало отдавать несколько пухлых пачек. Недолго оставалось жить этим деньгам. А Бренер и Кулик оказались душевными парнями – мы правильно сделали, что уступили им вымышленную корону московской художественной сцены. Печальный пример Арсения Александровича Тарковского (об этом персонаже из моего детства я еще расскажу) доказывает, что возня с игрушечными коронами может оказать разрушающее воздействие на психику людей, относящихся к этой игре без должного легкомыслия. К счастью для нас, мы не собирались следовать удручающему примеру старого ахматоида. К тому же впереди нас поджидало еще много интересных воображаемых корон. В целом совершенно иные аспекты бытия занимали нас той зимой. Будучи советскими людьми, мы словно бы умерли тогда вместе с Советским Союзом. И тот потусторонний мир, который открылся нам в те зимние месяцы, потряс наши впечатлительные души. Мы всё глубже уходили в особые формы опыта. Но для их запечатления мы далеко не всегда могли подобрать слова или образы, что способны были бы удовлетворить нас и показаться адекватными хотя бы в минимальной степени. Морозные байки, которые я здесь излагаю, вряд ли станут коридором в те раздольные и ценные пространства, на чье наличие мне следовало бы намекнуть. Ценность содержится вовсе не в информации (информацию в таких делах вы вполне можете повертеть на гениталиях), а в передаче состояния. Нас уносило в неописуемое, в неимоверное, в алмазное, но мы оставались инспекторами даже в таких спиритуальных ситуациях, где данная функция может вызвать лишь хохот. И всё же кое-какие артефакты (трофеи, атрибуты, сувениры) мы приволокли из потустороннего в озябших дланях. Такие тонкие дела не поместить в музей, Не описать в бездонных мемуарах. Порою снятся сны моих друзей Столь четко зримые в муаровых ангарах. Порой казалось: умерли уже И всё, что происходит, только снится. Мы потому скакали в неглиже По пляжам и парче, чтоб с вольным ветром слиться. Порой казалось: мы уже в раях В сутанах праздничных, слегка кропленных кровью. Мы все миры вращали на хуях Не только с удалью, но главное – с любовью! Из серии «Политические галлюцинации», 2014 От тех прозрачных дней остался хохоток И несколько обугленных записок, Я помню, как в цветок вонзался хоботок Большой пчелы во времена ирисок. Зачем же нам так странно повезло? Мы никогда об этом не узнаем. Должно быть, кто-то просто пролил мед Между Эстонией и Шизо-Китаем. Я напоминаю сам себе старого астронавта по имени Адам Фальк, персонажа моего собственного рассказа «Предатель ада». Ученые-экспериментаторы запускают Адама в неведомый мир, где нет места какому-либо антропоморфизму. Через некоторое время Фальк выходит на связь: он сообщает, что находится в раю, но всё же выражает готовность поставлять отчеты тем, кто его туда отправил. Единственная вольность, которую он себе позволяет, заключается в почтительнейшей просьбе разрешить ему впредь изъясняться стихами – так ему теперь удобнее. Локация «между Эстонией и Шизо-Китаем» может восприниматься как географически, так и хронологически. С одной стороны, между Эстонией и Китаем простирается Россия – и слава Богу, что она простирается там, где ей суждено простираться! С другой стороны, определение «между Эстонией и Шизо-Китаем» указывает на конкретный исторический промежуток времени, пролегающий между выставкой «Шизо-Китай» (1990 год) – выставкой, которую мы тайно курировали в качестве серых или же перламутровых кардиналов, и формированием круга «Эстония» – круга, сообразованного вокруг Инспекции МГ и являющего собой альтернативный московский арт-мир, неподвластный воле кураторов, не подчиняющийся вожделениям западных арт-функционеров – теневой арт-мир Москвы, в котором художники и поэты по-прежнему могли формировать контекст своего артистического высказывания в том духе, какой был им угоден: в духе привольной и своенравной галлюцинации, в духе подлинного административного каприза, не имеющего ничего общего с тем озабоченным протестом, которого от нас требуют. Какого такого, собственно, протеста вы, достопочтенные протестанты, ожидаете со стороны существа, беспечно танцующего на рейве в павильоне «Космос», разбрасывающего окрест себя свои облегченные конечности, тяготеющие к лучам? Был я мальчиком красивым Лет до сорока восьми. Скромным, радостным, спесивым, В меру резвым, в меру льстивым, Иногда не в меру лживым. Боже, Господи прости! Всласть по миру я бродил, Нежных девушек любил. И своим курчавым бредом Мир подлунный наводнил. Ну а всё же, господа, Вам скажу без хвастовства: Мне дарили много счастья существа и вещества. Только ох и только ах, Влез мне в душу подлый страх. Страх – куница, страх – барсук, Подо мной срубил он сук. Я мечтаю, словно лох, Чтобы всё мне стало пох. А родился на Москве, На арбатской стороне. Возрастал на Красной Пресне — Что же может быть чудесней? В детстве много я болел, Сны глубинные смотрел, И в мистическом тумане