Медвежье логово, судя по названию и гербу. Сначала кельтское капище, потом славяно-кашубское речное поселение, затем резиденция бранденбургских курфюрстов, а после – столица прусской империи, выкованная железной волей ржавого канцлера. А после – несостоявшаяся столица мира, утопический центр зла, осатаневшее сердце горделивого и тошнотворного Третьего рейха, где в один прекрасный день Адольф и Ева, взявшись за руки, отправились в путешествие по коричневой стране мертвых. Тогда же красный флаг воспарил над Рейхстагом – словно бы алый мак расцвел на пепелище опиумных грез. Этот волшебный цветок наложил на город заклятие: Берлин на тридцать с лишним лет стал самым экзотическим городом мира – городом, рассеченным пополам. Главной достопримечательностью этого лоботомированного метрополиса сделалась Стена. Стена лежала между рассеченными частями Берлина, как меч между телами Тристана и Изольды, вот только оставалось неясным, какая из частей является Изольдой, а какая – Тристаном. Восточная часть города обернулась столицей фантомного государства с масонским циркулем на гербе – государства, которое понравилось бы Гитлеру, если бы тот пропитался смирением. Западная же его часть сделалась сухопутным островом, где, как в раю, гнездились панки, турки, шпионы и зубные врачи. И вот он снова един, цельность его восстановлена, он всё еще немного надломлен, но уже гордится своим надломом, а в общем – снова сдержанно-заносчив, хотя и гнет свою гордую выю перед Брюсселем, Лондоном и Нью-Йорком. Гнуть выю для него не тягостно, ему удалось пропитать эту позу достоинством и сладострастием, он научился наслаждаться такими телодвижениями в темных мазохистических клубах – далеко не столь роскошных, как клуб «Арчимбольдо». Легко дышится в этом красивом и просторном городе – зеленая трава и шепчущие о снах деревья произрастают на пустырях, оставшихся от коврового бомбометания, а кое-где воздвиглись целые охапки новых стеклянных строений, чья отчасти истерическая прозрачность призвана доказать, что у этого города больше нет тайн. Он выставляет напоказ свои легальные извращения, он всё выставляет напоказ – он плоско лежит, раскинувшись, как гигантский Эксгибиционист, – лежит, расстегнув свои парки и улицы, выпростав к небу свой нечеловеческий фаллос – телебашню на Александерплац. Фаллос, нечеловеческий не только по размеру, но и по форме, – должно быть, такой детородный отросток может случиться у древних драконов или грядущих инопланетян. Вместе с королевой Ирмой наш Космист отправился в путешествие по пространствам клуба «Арчимбольдо». Он не пожелал ни раздеться, ни облечься в маскарадное платье – остался в том, в чем пришел: длинный дождевик, черный костюм, белая рубашка, ботинки Inspector from Oxford плюс кирпичного цвета гольфы под черными брюками, доходящие до колен. Но недолго он оставался единственным пажом Ирмы: Королева быстро обрастала свитой, неким облаком приближенных, и в этом облаке царственно струилась по залам-цехам. Вскоре она сделалась всадницей: к ней приблизился могучий нагой человек, перемещавшийся на четвереньках, в массивных наколенниках и в странных твердых перчатках в форме копыт. Этого человека называли Тони Пони, на его мускулистой спине укреплено было седло – он призывно заржал, склоняя длинную голову перед венценосной особой, и Ирма хладнокровно уселась в седло на его спине, сжимая в руке поводья. Дальнейшее ее путешествие по клубу совершалось верхом. Кроме Тони Пони костяк ее свиты составляли еще двое мужчин и две женщины. Это были Патронташ, Человек-собака, Перчатка и Скользящая Матильда. Человек-собака также был наг и тоже перемещался на четвереньках, старательно изображая верного пса Королевы: он вилял задом, приседал, скулил, облизывал руки и ноги Госпожи, короче, всячески кружился вокруг кортежа, делая вид, что охраняет его. Патронташ получил свое прозвище из-за того, что атлетическое его тело (нагое, как у прочих) было пересечено кожаными поясами и портупеями с множеством отделений, действительно похожих на ячейки для пуль в классическом патронташе. Но только в данном случае вместо патронов там гнездилось множество флакончиков с разными ароматическими маслами. Окидывая всех вокруг пристальным взглядом, Патронташ время от времени выбирал того или иного человека (руководствуясь ему лишь ясной интуицией), приближался к жертве, не глядя выдергивал из патронташа нужный флакон, вытряхивал из него несколько капель себе на ладонь, после чего начинал отточенными движениями втирать масло в свой гигантский член, взирая на жертву немигающим взглядом, – пока не кончал. Космист видел, как Патронташ проделал этот трюк с одной старой дамой, одетой в розовый брючный костюм: дама была явно богата, судя по неподдельным бриллиантам в ее ушах; с постным выражением лица она пила вербеновый чай – Патронташ приблизился к ней, некоторое время пытливо созерцал, затем выбрал ореховое масло и быстро стал надрачивать и намасливать своего гиганта, пока сперма не брызнула на лацканы розового пиджака, на мелкие бриллианты, на ветхие щеки дамы. Любительница вербенового чая не отстранилась, даже не прикрыла свои синие веки с лиловыми ресницами – ничего не изменилось в ее надменном лице: она хладнокровно допила свои чай до последнего глотка, хотя в напитке уже затеялись танцы сперматозоидов. Патронташ мог кончать изобильно и часто, словно городской фонтан, и всё же он казался заурядным в сравнении с фрейлиной Королевы по прозвищу Перчатка. Это была высокая мулатка с кожей цвета темного меда, наделенная акробатическими талантами. Не сразу Космист осознал, что она – слепая. Лицо у нее было как у каменной статуэтки, незрячие глаза скрыты овальными стеклами: слепота позволила ей развить в себе невероятную чувствительность рук. Ее руки сделались драгоценным инструментом, поэтому она сберегала их в жемчужного цвета перчатках, которые снимала только ради исключительных наслаждений. Второй фрейлиной Королевы была Матильда Скользящая – корпулентная мучнистая дева с элементами легкой генной деформации, которая постоянно скользила по цехам на роликах, вращаясь вокруг кортежа, как луна вокруг живой планеты. В своем официальном костюме Космист чувствовал себя черной вороной в этом сообществе нагих, но он покорно двигался вслед за свитой. Они миновали залы стриптизов, где люди раздевались под музыку. Миновали цех под названием «Офис», где в ярком свете воспроизводились трудовые будни, но в этом офисе вы могли поиметь любую холеную секретаршу, любого гладкого клерка, стоило лишь шепнуть им на ушко скромный пароль корпоративной идентичности. Миновали Оранжерею, или Теплицу, где женщины склонялись к цветам в таких позах, чтобы ими удобно было овладеть сзади. Здесь произрастала пышная коллекция вульвообразных и фаллоподобных растений, а также соцветий с эрогенными ароматами, а в зарослях стонали люди в нежных флорических нарядах. Миновали жаркую гирлянду саун и бассейнов, где все тела были распарены, расслаблены, щедры и покрыты крупными каплями. Миновали Магазин Кукол и Магазин Игрушек, где осуществлялись детские грезы о совокуплениях с куклами и игрушками. Миновали Цех Сексуальных Роботов, где любители технических устройств могли слиться с вожделенными механизмами. Прошли по Вагонам Метро, заимствованным у японцев, где пассажиры воплощали фантазии, зародившиеся в транспорте. Осмотрели Школу, где строгие учительницы и учителя вызывали к доске людей в школьных униформах, дабы подвергнуть их публичному сексуальному экзамену. Миновали Гейский Цех, где резвились и орали мужчины, впиваясь друг в друга всеми возможными способами. В этом цеху Ирма сказала Космисту: «Мужчин скоро не будет. В мире останутся только женщины, а также живые автономные фаллосы морского происхождения, способные беседовать и петь песни». Словно в подтверждение ее слов они вступили в Коридор Фаллосов, где были двойные стены. Мужчины, стоящие за стеной, обладали в стенах только лишь отверстиями для глаз и дырками, откуда торчали их отростки, так что казалось, что здесь живые члены произрастают из стен, снабженные лишь мерцающими в отверстиях глазами. В этом коридоре фрейлина Перчатка совершила удивительный поступок: выбрав понравившийся ей фаллос, над которым блестели особенно тревожные глаза, она медленно сняла перчатки из тонкой ткани и вдруг заткнула этими перчатками отверстия для глаз, временно ослепив человека за перегородкой, после чего одним лишь прикосновением обеих ладоней она довела его до оргазма – Космист подумал о тактильной бездне, которая таилась в ее руках. Затем были Цеха Лесбийского Секса, где сплетались люди исключительно женского происхождения, здесь звенели колокольчики, а стоны и вскрики были нежнее и мелодичнее, чем в других пространствах. Затем, пройдя через мягкий портал в виде Гигантской Вагины, они оказались в Матке, где вершилась оргия эмбрионов. Далее были: Спортзал, где под руководством опытных тренеров люди предавались сексуально-спортивным состязаниям, стремясь к рекордам и призам. Полинезийский остров с языческими ритуалами Океании, зал римского пиршества, где тянулся пир Тримальхиона, японский Зал Прозрачных Ширм, Китайский Закрытый Город, Турецкий Гарем… Фильм «Эксгибиционист» демонстрировал все эти пространства, впрочем, без той превосходящей себя роскоши, что характерна для итальянских режиссеров типа Феллини и Пазолини: на оргиях этих режиссеров люди вращают языками, пряча в уголках губ улыбку тайного знания о сладострастии, но в клубе «Арчимбольдо» было всё, кроме улыбок. Хотя опыт различных искушенных народов (японцев, китайцев, римлян, полинезийцев, османских турок) и обогащал здесь миры эротических грез, но всё же присутствовала во всем некая особенная угловатость, отзвук тевтонского мрачного экспрессионизма, бранденбургский душок и флер прусской офицерской утопии, визуализированный посредством слишком ярких вспышек света и слишком черных поглощающих теней. Казалось, торжествует не столько похоть, сколько дисциплина – а впрочем, дисциплина как венец похоти. В Зале Наказаний играли в гестапо: группа эсэсовцев распинала на кожаном кресте обнаженную русскую девушку. С добрыми, но чудовищными лицами они привязывали ее трепетные руки к кожаному кресту, а она, охваченная экстазом, выкрикивала: – Я – Россия! Я люблю вас! Между тем здоровенный палач уже закатал свои свастичные рукава и пощелкивал бичом, примериваясь к ее тонкому телу. И вот он начал бичевать ее, сопровождая каждый удар громогласным воркованием: – Это тебе за Крым, сука! – Это тебе за Путина! – Это тебе за Сталина! – Это тебе за Берлин! – Это тебе за Стену! – Это тебе за дедушку Ленина! – Это тебе за батюшку-царя! – Это тебе за веру православную! – Это тебе за надежду! – Это тебе за любовь! – Это тебе за сердце милосердное! – Это тебе за душу чистую! – Это тебе за светлое будущее! – Это тебе за Гагарина! – Это тебе за освобожденный космос! А девушка вскидывалась, опадала в узах, кончала, но всё шептала окровавленными губами: – Я – Россия! Я люблю вас… Засмотревшись на экзекуцию, Космист не заметил, что отстал от свиты Королевы: все они куда-то запропастились, и он бродил теперь одинокий и рассеянный, как Россия. Он попал в Павильон Золотого Дождя, где ему чудом удалось остаться сухим. Здесь рекой лилось пиво, и люди изобильно орошали друг друга из собственных источников, превращаясь в подобие фонтанов Сан-Суси или Версаля. Смрад, доносящийся из темного коридора, предупредил его о том, что туда не следует идти – там тяжеловесно развлекались копрофилы. Избегнув этой вонючей участи, он всё же оказался в какой-то момент в первозданной тьме: лабиринт, лишенный света, где голые и невидимые тела жадно осязали друг друга; он шарахался от прикосновений невидимок, и в этой непроницаемой тьме глаза его, более не отвлеченные внешними зрелищами, смогли увидеть то, что постоянно присутствовало перед его внутренним взором: аллея, девушка в летнем пальто, овальное лицо, детские губы, хмурые внимательные глаза… Как он выбрался из Тьмы, он не запомнил. И снова он бродил по пестрым пространствам. Эти пространства постепенно начинали казаться бесконечными: ему казалось, он не в клубе, где веселятся утомленные трудом берлинцы, а на улицах некоего экзотического и, возможно, взмокшего древнего города, который он мысленно назвал Амальдаун. Он слонялся без всякой цели по пестрым и душным улицам этого древнего Амальдауна – у него здесь действительно не было намерений, он не преследовал никаких сладострастных интересов, никакой внутренний импульс не подтолкнул бы его вплестись в какую-либо из игр, но ему почему-то нравилось здесь – в этих коридорах и залах, наполненных стонами страсти, он был бесстрастным созерцателем, но именно эта невовлеченность, эта незахваченность становилась источником блаженства, источником глубинного отдыха. Его отпускало. Он чувствовал, что не является слугой никакого извращения, если только не считать извращением тяги к пустоте, к нейтральной обнуленности собственного бытия – здесь, в этой гуще переплетающихся вожделений он возвращал себе свою пустоту, которую так любил и которую утратил в тот миг, когда узрел девушку в летнем пальто на экране Эксгибициониста. Его вдруг навестил Покой. Более того, ему показалось, что в этих развратных залах вдруг обрело логическое завершение то подспудное движение духа, которое он ощутил на Шаббате: кажется, он впервые в жизни ощутил присутствие Бога. Смешно даже говорить об этом, но в оргиастическом клубе этот господин, кажется, внезапно обрел веру – веру неведомую, но ощутимую. Его не смущало то, что многие люди здесь некрасивы, его не смущало то, что он ни к кому не испытывает желания; одно лишь удивляло его в этом древнем городе – его имя. Почему он дал этому городу имя своего научного руководителя, известного астрофизика, человека, которого он, пожалуй, боялся больше всех остальных людей, человека, который всегда вселял в него ужас? Этот крупный ученый так долго висел над ним, как дамоклов меч, что сделался для него чем-то вроде уважаемого кошмара. С самых первых его шагов в науке на нем лежал тяжелый взгляд черных глаз Амальдауна, взгляд, полыхающий холодом и презрением, – наш Космист под этим взглядом чувствовал себя червем, вползающим в храм, где Амальдаун царствовал в качестве бога. Многие люди испытывали схожие чувства в отношении этого маленького человечка с кожей цвета синей золы. Никто не знал, из какого народа произошел Хакир Амальдаун, изобретатель «линзы Амальдауна» (так назывался один оптический эффект в далеком космосе): то ли он был порождением какого-то редкого и малочисленного азиатского народа, то ли, наоборот, он относился к коренным жителям Северной Европы – возможно, вырос он где-то в самых затаенных складках Британских островов, где еще уцелели потомки пиктов – маленьких людей, умевших варить вересковый мед. Надо сказать, что поведение Амальдауна ничем не оправдывало тот трепет, который он внушал молодым ученым: он был достаточно строг, но вежлив, и в целом вовсе не строил из себя научного тирана. Но присутствовало нечто в его маленьких синих руках, в его черных огненных глазах, смотрящих из-под сморщенных век, в его тяжелом и низком голосе, который казался чудом, ибо трудно было поверить, что такой гулкий и большой голос может уместиться в столь крошечном детском теле. Космист оказался в огромном цеху, залитом до краев белым, ярким неоновым светом, – здесь на полу было начертано шахматное поле, размером превосходящее волейбольную площадку, и два игрока вели игру, вот только играли они живыми человеческими фигурами. Со стороны черных всё это были сплошь здоровенные негры-атлеты, одинакового роста и спортивного сложения, которые действительно могли бы составить гордость какой-нибудь волейбольной команды древнего царя. Им противостояли еще более роскошные белые, состоящие из столь же рослых белокожих и белокурых девушек, пребывающих в столь же идеальной физической форме, что и негры, но более изящных, чем могли бы быть волейболистки, – все они составили бы гордость не столько спортивной площадки, сколько подиума на каком-нибудь восхитительном дефиле. Надо ли говорить, что все шахматные фигуры были совершенно обнажены, если не считать шлемов из легкого металла. У девушек шлемы были бронзообразные, у негров – серебряные. Пешки в простых круглых солдатских касках, слоны в епископских тиарах, кони в шлемах в форме конских голов, туры с крепостными башнями на головах, ну а король и ферзь обладали коронами: у ферзя – зубчатая, у короля – увенчанная большим крестом. Согласно правилам этой игры, если одна фигура съедала другую, это должно было сопровождаться их сексуальным соединением на том поле, которое было атаковано, впрочем, выбор позы и способа соединения оставался за съедающей фигурой, а съеденная обязана была полностью покориться желанию съедающей, после чего пораженная фигура покидала поле. Играющие восседали на простых супрематических тронах, лишенных каких-либо излишеств, а троны возвышались на зиккуратах: черный зиккурат против белого, достаточно высокие, чтобы игроки могли сверху обозревать поле битвы. Вокруг толпились зрители, заинтересованные ходом игры. Черными играла Ирма. Наконец-то она осуществила свое страстное желание сыграть в шахматы. Она сидела на своем троне с абсолютно прямой спиной, без мантии, сияя ослепительной наготой, в короне Берлина на голове, и управляла своими чернокожими воинами посредством фонарика с красным лучом: длинный красный луч тянулся с вершины зиккурата к тому или иному воину, он же рисовал на поле направление его хода. Таким же инструментом управления фигурами пользовался ее противник, восседавший на вершине белого зиккурата. Противником ее был человек в костюме Белого Мухомора – небольшая сутулая фигурка, утонувшая в складках своего белого одеяния, увенчанная гигантским головным убором в форме грибной шляпки. С широких пористых полей этого монстрического сомбреро на плечи игрока ниспадала густая белая бахрома, не позволявшая рассмотреть лицо, – такая же длинная бахрома пушилась на его рукавах и свисала с пояса, образуя нечто вроде ядовитой юбки. Маленькая рука в синей перчатке сжимала продолговатый фонарик. Космист не умел играть в шахматы, но даже профану было ясно, что дела Ирмы плохи. На поле оставалось уже довольно мало чернокожих фигур, а ее атлетический король с окаменевшим лицом был окружен плотной стайкой белокожих и пленительных воительниц. Всего лишь несколько отточенных соитий между черными и белыми телами, соитий на черных или белых квадратах, соитий при этом совершенно четких, как хорошо поставленный балет, – и Ирма выпустила из своих холеных пальцев фонарик-скипетр. Фонарик звонко скатился по ступеням черного зиккурата и застыл, потерянно рдея своим кровавым лучом. – Сдаюсь. Вы победили, господин гриб! – громко сказала Ирма и встала. Она спустилась по тронным ступеням, а навстречу ей уже спешил Белый Мухомор, плавно покачивая гигантской бахромчатой шляпкой. – Поздравляю вас, гроссмейстер, – произнесла Ирма, приблизившись к победителю. – Вы опять разбили мне сердце. – Спасибо, Ваше Величество, за оказанную честь! – Мухомор склонил в поклоне свою ядовитую голову. Тяжелый, низкий голос. Вслед за этими словами маленькая рука в синей перчатке раздвинула плотную бахрому. Прямо в лицо Космиста глянули черные глаза Амальдауна. Космист даже не удивился, несмотря на привычную волну ужаса, которая всегда накрывала его при встречах с его научным руководителем. Но он не удивился – он знал, что встретит его здесь, он чувствовал его присутствие. Поэтому и дал этому городу имя – Амальдаун. – Вы – Королева: для вас поражения равны победам, – галантно произнес Амальдаун, снова поворачиваясь к Ирме. – Надеюсь, вы позволите на секунду отвлечь от вас одного из членов вашей свиты? Он подошел к Космисту. – Приветствую, коллега. Выйдем во двор, глотнем свежего воздуха. Они вышли во внутренний двор, освещенный безжалостным светом прожектора. Здесь было пусто. Низкое небо холодело в предчувствии рассвета. Амальдаун осмотрел небо тяжелым взглядом. Медленно стянув с руки синюю перчатку, он выудил из складок грибной рясы пачку сигарет и закурил. Космист последовал его примеру – сигареты у него еще оставались, но он не мог найти зажигалку. Амальдаун протянул ему огонек. – Завтра день отдыха, – произнес он. – Но я буду в институте, некогда отдыхать. Приезжайте, я хочу поговорить с вами. – Он выдохнул дым. Космист не верил своим ушам. Никогда еще Амальдаун не назначал ему встреч. Он кивнул. Великий астрофизик щелчком отбросил недокуренную сигарету и вернулся в цеха. Космист докурил, глядя в робко светлеющее небо, и последовал за ним. В шахматном цехе Ирма благодарила своих воинов – благодарила, отдаваясь им. Лишь фрагменты ее белокурых локонов были видны среди черных тел, а длиннопалые ее руки жадно впивались в склоняющиеся над ней блестящие черные спины. В глазах ее шахматных солдат горело благоговейное счастье от обладания телом царицы. Кто-то тронул Космиста за руку, отвлекая от оргиастического зрелища. Юная белокожая девушка из войска Амальдауна заглядывала ему в лицо. Хрупкого сложения, длинноногая, в золотисто-бронзовой военной каске на голове, с треугольным бледным личиком и широко расставленными блестящими глазами цвета травы. – Не соблаговолите ли, мистер, проводить меня в уединенную комнату, чтобы удовлетворить мои желания? – спросила она по-английски. Судя по каске – всего лишь пешка из шахматного войска белых, но пешки иногда проходят в Королевы. Алиса в Зазеркалье тоже начала свою карьеру пешкой, а закончила Королевой, сидящей между двух других Королев. Both queens are sad, both queens are mad, Just puppets – black and white. You – in between. You – all in red My sorrow, my bright… Эта англичанка была, кажется, самым юным существом, которое он встретил в этом клубе. И тут обездоленный Космист вдруг испытал самый восхитительный, самый наслаждающий, самый грандиозный секс, какой только случался в его жизни. Ни девушка из Обсерватории, ни царственная Ирма, ни редкие проститутки – никто никогда не дарил ему такого блаженства, какое испытал он в уединенной комнате, куда отвела его хрупкая англоязычная пешка. Он не подозревал, что такое может случиться в земной юдоли. Но даже на альпийских пиках этого нежданного и негаданного сексуального экстаза он не мог забыть то, что увидел в момент, когда Амальдаун протянул ему зажигалку: татуировку на запястье этой руки, на почти детском маленьком запястье, обтянутом пепельной кожей, – окружность, пересеченную пополам горизонтальной линией. Вернувшись домой, Космист увидел на кухне своего соседа Эксгибициониста, который спокойно вкушал свой завтрак – поздний завтрак по случаю выходного дня. – Бурная ночь? – спросил Эксгибиционист, поднимая глаза от крутого яйца и апельсинового сока. – Вы выглядите иначе, чем обычно. Иногда полезно выпустить пар, хотя в целом вернее следовать сложившимся привычкам. Алкоголь и наркотики в больших количествах разрушающе действуют на печень. Купили новый дождевик? А я вот собираюсь надеть один из своих и пойти погулять в парк. От этих слов, произнесенных совершенно нейтральным тоном, Космиста бросило в дрожь. Он быстро ушел в свою комнату, упал на кровать и уснул, не сняв даже модного дождевика, хотя утро выдалось ясное. Солнечный свет вкрадчиво струился в высокие окна сквозь блуждающую листву осенних деревьев, он оплетал комнату десятками ветвящихся золотых волокон, и в этом свете Космисту приснились не субботние свечи, не переплетающиеся улицы древнего Амальдауна, не царственная Ирма, не австрийский старик с пером зимородка на шляпе, не белый палтус на белой тарелке, не суровое славянское лицо, высеченное из гранита, не разлетающиеся страницы бойко нарисованного комикса, не русская девушка на кожаном кресте, не белый коридор, ощетинившийся фаллосами, торчащими из стен, не девочка-ангел в бронзовой каске, обвившая руками черный крест – обнимающая его почти с такой же растерянной нежностью, с какой обнимала она плечи Воина-освободителя. Приснились не копы-велосипедисты в зеленых эластичных униформах и даже не черное болотце в недрах тевтонского леса, где на дне обитает гигантская золотая жаба.