Всё это ему не приснилось, а ведь могло присниться! Более того, всё это обязательно приснилось бы, если бы сознание его не оказалось связанным узами, но никакой Воин-освободитель не освободил его от этих связующих золотых волокон, поэтому он стоял в солнечном и тенистом парке среди кустов, в длинном дождевике, а навстречу ему из аллейной глубины шла незнакомка в легком летнем пальто с пуговицами из смуглого янтаря, а в янтаре-то – о-го-го! Там плясали и ветвились они – золотые волокна. Ее детские серьезные губы по-прежнему оставались сомкнутыми, неулыбчивыми, но какой-то смешливый девичий голос у него в мозгу спрашивал его на чужом, но понятном ему языке: – А всё же, вы любите меня или мои пуговицы? И другой голос, мужской, в котором он с трудом узнавал свой собственный (ибо наяву он никогда еще не пропитывался столь брызжущим неземным весельем), отвечал ей: – Конечно пуговицы, дорогая. Космист проснулся через несколько часов и сразу вспомнил, что обещал приехать в Обсерваторию. Туда он и направился, не переодевшись и не побрившись, что, безусловно, показалось бы тревожным симптомом проницательному психиатру, ибо, как правило, Космист соблюдал чрезвычайную аккуратность. Хакир Амальдаун уже ждал его в псевдоготическом кабинете, в небольшом стрельчатом домике, примыкавшем к Главной Обсерватории. Никогда прежде Космист не удостаивался приглашения в этот кабинет. Здесь было пустынно, просторно – особых украшений не было, если не считать бронзового кальяна на восточном столике, да еще одна картина на стене (Космисту показалось, что это старинное полотно, написанное кем-то из мастеров раннего барокко). Письменный стол с несколькими лампами и два белых вращающихся кресла, в одном из которых сидел пигмей или бушмен с черными глазами. Амальдаун был одет так же, как любил одеваться Эксгибиционист: узкий, модный темно-синий костюм и такого же цвета рубашка. Одежда, надо полагать, предназначалась для состоятельного мальчика лет одиннадцати. – Садитесь, – сказал черноглазый пигмей, обойдясь без рукопожатия. – Нам предстоит долгий разговор. Как в романах Достоевского. Космист не читал Достоевского и не знал, что в его романах присутствуют долгие разговоры. – Вы, наверное, спрашиваете себя, какого рода интерес мог преследовать во вчерашнем заведении такой человек, как я? Сладострастие или наука? Отвечу: и то и другое. Со сладострастием всё понятно, а вот при чем тут наука? Видите ли, я склонен рассматривать оргиастические сообщества как эскиз, как предварительный набросок возможного и, скорее всего, очень далекого будущего. Недавно я участвовал в одной весьма представительной конференции, посвященной ускоряющемуся росту человеческой популяции на планете Земля. Проблемы перенаселения, демографические вспышки, контроль за рождаемостью – обсуждался именно этот круг вопросов. Присутствовали экологи, социологи, антропологи, политики, врачи. В последнее время к такого рода дискуссиям нередко привлекают и нашего брата космиста. Естественно, чтобы обсудить перспективы возможных решений проблем перенаселения с помощью будущей колонизации других планет. Марса, например. Вы знакомы с моей книгой о Марсе? Сам я считаю эту работу устаревшей, но профаны обожают этот ранний текст. Поэтому они меня туда и пригласили. Я не люблю обманывать ожидания. Я говорил, конечно же, о Марсе. Но думал я не о Марсе. Амальдаун сделал долгую паузу, в течение которой неподвижным оставался его взгляд, устремленный в лицо Космиста. Наконец Амальдаун снова заговорил. Голос его сделался еще более тяжелым и вязким. – Несмотря на все возможные предупреждения об ужасах, которые приносит с собой перенаселение Земли, человечество продолжает упорно размножаться и одновременно беспощадно издеваться над биосферой, уничтожая ее. Всем известно, что человек ломает, портит и убивает роскошный подарок, который ему почему-то преподнесли. Так испорченный ребенок терзает нежное и драгоценное животное, которое родители подарили ему, полагая, что очарование этого животного сможет пробудить любовь в невзрослом сердце ребенка. Откуда же у человечества, в целом отнюдь не избалованного, замашки извращенного чада богачей? Приходится предположить следующее: оголтелое размножение и убийство биосферы не изъян человеческой программы, а ее основное содержание. Возможно, человечество запрограммировано на слияние в единое существо, наподобие мха или плесени. Это существо должно объять земной шар: сомкнувшаяся антропосфера, цельная, слившаяся в единую живую ткань нового существа, должна заменить собой биосферу Земли. В этом случае человечество освоило окружающий Землю участок космоса лишь для того, чтобы постепенно вынести вовне все элементы техносферы. Представьте себе, коллега: не только все растения и животные, но и все гаджеты постепенно устраняются с поверхности нашей планеты. Эта поверхность отдана исключительно людям, и они заполняют ее всё более тесно, пока их тела не прижимаются вплотную друг к другу, превращаясь в молекулярную структуру нового сферического существа. Выясняется, что все века человечества были веками предрождения Единого Антропоса. Действительно, мифы многих племен говорят, что некогда все люди были единым существом – гигантом, который затем распался на микроэлементы. Древние индусы называли его Пуруша, древние китайцы – Пань-Гу, древние евреи предпочитали имя Адам Кадмон. Мы же назовем его Антропосом. Кто знает, возможно, в течение миллионов лет это гигантское изначальное тело упорно воссоздает себя, восстанавливая свою целостность? Представьте себе земной шар, вся поверхность которого покрыта плотно сомкнувшейся массой живых тел, – в том будущем людям уже не нужны будут дома, приборы и одежда: голые, неразрывно спаянные друг с другом… Их сплетет воедино новая система жизнедеятельности, система новых внутренних органов совокупного существа, а поскольку дыхание будет одно на всех, слой мохоподобного Антропоса покроет собой не только все участки суши, но и дно океана, донные ландшафты всех водоемов. Техносфера, работающая на орбитах Земли и контролируемая совокупным сознанием Антропоса, будет регулировать температуру, идеальную для различных телесных зон сферического гиганта. Что же касается питания, то Пуруша, скорее всего, будет, как растительный организм, питаться светом, соками земли и водой. Мужские и женские клетки-существа будут расположены в нем, как черные и белые квадраты на шахматной доске, и все элементы станут пребывать в постоянном совокуплении. Тело Пуруши сделается вечной оргией, распространяющей в космос сигналы своего наслаждения. Во всяком случае, такова будет ситуация в «эрогенных зонах» этого тела. Скорее всего, эти зоны составят не менее восьмидесяти процентов поверхности сферы, остальные двадцать процентов будут отданы дрейфующим зонам сна. В начале еще сохранятся смерть и рождение в форме отмирания старых клеток и рождения новых, но по мере прогрессирующей адаптации Антропоса к телу Земли ему, возможно, удастся достичь устойчивого бессмертия и вечной молодости всех своих клеток-существ. Не таков ли будет тот рай, к которому, несмотря на одолевающие кошмары, всё же медленно пробирается человечество? И не такова ли будет вновь обретенная райская нагота? Космист сидел в своем кресле столь же неподвижно, как и крошечный лектор. Они словно стали двумя истуканчиками: один говорящий, другой молчаливый. Молчаливый истукан гадал, не шутит ли его научный руководитель, а если шутит, то зачем существует в мире такой непроницаемый и громоздкий юмор. – За что вы меня так ненавидите? – неожиданно для себя спросил Космист. Амальдаун слегка откинулся на спинку кресла и впервые полуприкрыл свои огромные черные глаза. – Я ненавижу вас? Quatsch! Каким образом у вас родилась эта мысль? Сегодня на рассвете вы, полагаю, испытали истинное сексуальное наслаждение. Шестнадцать продолговатых блондинок, которые сражались за меня на шахматном поле, – они все мои любовницы. Я подослал к вам лучшую из них. Не знаю ее настоящего имени, но она англичанка и предпочитает называть себя Элис Миррор, а всё потому, что обожает сказку об Алисе. Ну вообще-то все зовут ее Элси. Меня она величает в постели Синей Гусеницей. Забавно, не так ли? Вы, кстати, ей понравились. Она заявила, что хочет встречаться с вами время от времени. Не желаете покурить кальян? – Амальдаун сделал приглашающий жест в сторону кальянного столика. – Чем я заслужил эти благодеяния? Я так давно работаю под вашим началом, но всегда чувствовал себя пустым местом в ваших глазах. – Я ценю своих сотрудников, – ответил Амальдаун мрачно. – Сейчас вам нужна моя помощь, и я стараюсь вам ее оказать. Два дня назад Ирма Гуттенталь показала мне фрагмент любительского фильма, в котором вы усмотрели нечто необычное. Я давно дружу с Ирмой, неплохо знаю и ее супруга. Он – шизофреник, помешанный на внеземных цивилизациях. Она – неуравновешенная нимфоманка голубых кровей. Клуб «Арчимбольдо» существует на финансовые пожертвования ее отца. Этот богач создал, видите ли, сексуальный оазис, мир придворных игр для своей царственной дочурки, и мы все ему благодарны за это, только вот оказывают ли эти игры должное стабилизирующее воздействие на психику Королевы Берлина? Надеюсь, оказывают. В любом случае вам не стоило вовлекать эту супружескую пару в мир ваших глубоко личных переживаний. Ваше долгое воздержание от земных радостей сыграло с вами злую шутку. Вам захотелось радостей неземных. Вы влюбились – то ли в ангела, то ли в инопланетянку. Всё это продукт вашего воображения, которое слегка вышло из-под контроля. Сделайте над собой усилие и забудьте об этом. Нас ожидает много интересной работы – слишком много работы для того, чтобы вы могли позволить себе такую роскошь, как психическое заболевание. Амальдаун встал, видимо, намекая на то, что аудиенция закончена, но Космист продолжал сидеть во вращающемся кресле. – Что это за знак у вас на запястье? Знак Сатурна? – спросил он (он никогда бы не предположил, что сможет задать такой дерзкий вопрос великому Амальдауну). – Сатурн? Каждая профессия порождает свои профессиональные болезни. Мы с вами иногда заглядываем слишком далеко, а правда лежит у нас под ногами. Я родился в городе, разделенном Стеной. Этот разделенный город находился в разделенной стране. В какой-то момент мы, интеллектуалы этой страны, живущие по разные стороны Стены, осознали эту разделенность как благо, как импульс, как миссию. Мы создали небольшое тайное общество, если угодно. Братство Стены. Это – знак нашего братства. Окружность, пересеченная горизонтальной линией. Татуировка осталась на память об играх моей молодости. – Откуда у девушки, которая, вероятно, не достигла двадцати лет, браслет со знаком вашего общества старых интеллектуалов эпохи холодной войны? – Она могла получить его по наследству. Но, скорее всего, это анаграмма имени ювелира. Или знак Сатурна. Случайное совпадение. Вы ученый и осведомлены о принципах таких совпадений. Закон морфогенетического резонанса. Космист медленно поднялся со своего кресла и сверху вниз взглянул на Амальдауна. – Вы так много знаете о космосе, но когда-нибудь я буду знать больше. Я перерасту вас. Губы Амальдауна исказились некой улыбкой. – Не затрагивайте гордость маленьких людей. Я не карлик. Для представителей моей древней исчезающей расы мой рост – нормальный рост взрослого мужчины. Не моя вина, что я вынужден жить среди пухлых великанов. Я мал, но вам никогда не перерасти меня в том смысле, в каком бы вам хотелось. Я знаю вещи, которые вы не узнаете никогда. Я знаю, откуда шла та девушка в тот солнечный день, когда на ее пути встал Эксгибиционист. Я знаю, куда она шла. А вы этого не узнаете никогда. Никогда. Смиритесь с этим. Да и вообще смиритесь. Вы неправильно истолковали те импульсы, которые возникли в вашем мозгу после просмотра видеозаписи. Дело не в девушке, а в аллее. Представьте себе, что девушки там нет. Представьте себе пустую аллею. «Пустая Аллея» – это новый научный термин, который я сейчас разрабатываю. Скоро этот термин появится во всех учебниках по астрофизике. Обещаю вам растолковать его суть. Но не сегодня. Я и так уделил вам слишком много времени. Сегодня – день отдыха, поэтому отдыхайте. Космист вышел в сад Обсерватории несколько потрясенный. Честнее было бы сказать, потрясенный весьма. Его бы потряс факт его личной беседы с Амальдауном, даже если бы это был вполне нейтральный разговор. Нужно быть немцем или японцем, чтобы осознать всю сложность и глубину чувств, которые связывают представителя этих народов с его непосредственным начальником или учителем. Космист ощущал всю двойственность этих чувств: он мог бы в любой момент пожертвовать своей жизнью за Амальдауна, он мог бы, наверное, даже совершить убийство, если бы Амальдаун этого потребовал. И в то же время этот синий карлик был единственным человеком в мире, которого Космист ненавидел и боялся, осознавая при этом, что у этого страха и у этой ненависти нет никаких рациональных причин. Судя по всему, Амальдаун (обычно столь отстраненный и холодный) действительно вдруг решил проявить заботу о своем подчиненном: подослал ему прекрасную девушку. Неужели этот астрофизик скрывал в себе добрую душу за личиной холода? Или же ему для чего-то потребовалось, чтобы некие зеленые глаза надзирали за его учеником? Образы ученых в кино – отдельная и грандиозная тема. Как правило, речь идет о великом ученом, совершившем или совершающем на наших глазах некое открытие. Эта фигура является эссенцией самых острых страхов и надежд, но к тому же открытие, совершенное такого рода персонажем, обычно открывает некую дверцу внутри кинопространства, внутри киноповествования, и за этой дверцей обнажается универсальный второй план: мир закулисных образов, составляющих изнанку любой истории. Фильм «Эксгибиционист» пронзается насквозь двумя потоками образов такого рода: во-первых, это документальные съемки далекого космоса, во-вторых – образы материальных процессов, видимые под микроскопом, – то, что творится в глубине тех рубиновых или жемчужных дворцов, которые мы называем «капля крови» или «капля спермы». Задолго до того, как зритель фильма «Эксгибиционист» впервые видит Ирму в лаборатории, Ирму в белом халате, Ирму, склонившуюся над микроскопом, а не над чьим-нибудь членом, – задолго до этого мы уже наблюдаем то, что гипотетически видит Ирма сквозь свой микроскоп, равно как мы видим то, что открывается Космисту посредством телескопов Хаббла и Гершеля. В эти моменты картинка замыкается в круге, указывая на присутствие оптических труб – микроскопа и телескопа, а диалог между этими оптическими устройствами инсценирует перекличку микро– и макромиров за спиной повествования. В структуре фильма между телескопом и микроскопом вскоре возникает еще один оптический посредник, который тоже округляет изображение, – подзорная труба, с чьей помощью агент, нанятый Бо-Бо Гуттенталем, наблюдает как за Ирмой, прильнувшей к микроскопу, так и за Космистом, у которого из глаза вырастает телескоп. Вуайеризм удваивается: некто подглядывает за космосом, кто-то за микромиром, и, наконец, кто-то подглядывает за подглядывающими. Вуайеризм и эксгибиционизм составляют столь же неразлучную пару, как мазохизм и садизм. Эти пары неразрывны, но не равновелики; вуайеризм всегда больше эксгибиционизма, так же как и мазохизм всегда больше садизма. Это напоминает парадокс даосской мандалы: ян и инь равны друг другу, но и не равны. Инь всегда больше, чем ян. Поэтому даже Эксгибиционист оказывается вуайеристом: он не только показывает, но еще и подсматривает за реакцией на его показ. Появление ученого в кинофильме обозначает языковую границу, то есть являет присутствие специального языка, который непонятен зрителю. Если научно-популярный фильм пытается наладить перевод с этого специального языка на язык, понятный непосвященному, то игровой художественный фильм, напротив, заинтересован в том, чтобы научный язык сохранял свою непостижимость, свою интригующую непроницаемость. Итак, расставшись с Амальдауном, мы вдруг заглядываем в микроскоп, мы внезапно проваливаемся в микромир, хотя всё еще длится субботний солнечный день, а Ирма появится у себя в лаборатории только в понедельник. Сквозь игру кровяных телец, сквозь танцы сперматозоидов мы видим яркий, лимонного цвета электромобиль, в котором юная зеленоглазая англичанка с длинными светло-золотистыми волосами пробирается по улицам Берлина. Травянистый цвет ее глаз удвоен зеленоватыми стеклами ее очков – фильм, начавшийся в тусклых тонах, внезапно приобретает обостренную яркость: шквал цветов (красные кровяные тельца, лимонный автомобиль, зеленые глаза, золотые волосы), видимо, должен указывать на то, что англичанка еще очень молода, и, возможно, ей действительно понравилось вчерашнее совокупление с Космистом в клубе «Арчимбольдо». Пусть не инопланетянка, но всё же иностранка – она видит Берлин так называемым свежим взглядом, а появление этого свежего взгляда, свободного от синдрома навязчивых идей, являет собой своего рода окошко в структуре фильма – окно в солнечный день, распахнутое ветерком и неожиданно отразившее своим подвижным стеклом нечто, на что мы раньше не в силах были обратить внимание. А может быть, это не окошко, а несущееся в пространстве овальное зеркальце электромобиля, в котором отражается телебашня на Александерплац на фоне синего неба. Девушка едет на свидание с Космистом, которое они назначили друг другу на рассвете этого дня, когда тела их были соединены, а на ее голове была каска, напомнившая ему о девочке-ангеле, обхватившей руками черный крест. На ее пути из восточной части города в западную мелькает Рейхстаг. Таким образом, ее путешествие вбирает в себя корону и скипетр Королевы Берлина. Она подхватывает его у входа в зоопарк, возле двух каменных слонов терракотового цвета, охраняющих эти китайские врата, за которыми томятся пленники человеческого вида. После чего они направляются за город, на праздник Воздушных Змеев, где их уже поджидают Ирма и Бо-Бо Гуттенталь. В пути они болтают по-английски. С этого момента фильм «Эксгибиционист» полностью переходит на этот язык. То ли в качестве особой вежливости в отношении объявившейся в нашей истории англичанки, то ли согласно капризу несуществующего режиссера все персонажи вплоть до слова The End изъясняются друг с другом на всеобщем языке, время от времени обогащая его тевтонским акцентом. – Говорят, ты спишь с Синей Гусеницей? – Да, спала пару раз. Я люблю ученых. Мой отец тоже был известным ученым, но рано умер, так что здесь налицо эдипальная тяга к утраченному научному отцу. Хакир – интересный и очень добрый человек, он обожает молодых девушек, но всё же он – Синяя Гусеница, восседающая на Космическом Грибе. А я ищу Белого Рыцаря. Сегодня на рассвете мне показалось, что я его нашла. Немного безумный, чрезвычайно растерянный, но всё же глубоко научный персонаж. – Это ты обо мне? – А о ком еще? – А что ты делаешь в Берлине, кроме как в шахматы играешь? – Я учусь в школе перформанса Киры Видер – слышал о такой? Очень харизматичная австрийка. А параллельно подрабатываю, расхаживая по подиуму и позируя для fashion-журнальчиков. – Тебе нравится в нашем городе? – Очень даже нравится. Народишко у вас посердечнее и подобрее нашего, только вот с чувством юмора иногда проблемы. – Думаю, это и меня касается. Никогда не умел шутить. – Ничего страшного, ты же Космист. Межгалактический юморок постепенно доберется до твоего восхищенного мозга. Ирма выглядела веселой и свежей, как будто и не провела ночь в оргиастическом клубе, предоставляя свое тело многочисленным жаждущим. Неизвестно, как провел эту ночь Бо-Бо, но выглядел он помято. Кажется, он, как и Космист, пренебрег ритуалами омовения и бритья и даже не поменял одежду, что показалось бы тревожным симптомом проницательному психиатру, так как обычно Гуттенталь, так же как и Космист, был чрезвычайно аккуратен. Тем не менее глаза его по-прежнему излучали энтузиазм, а под мышкой он тащил воздушного змея, которого уже успел прополоскать в небе. Десятки других воздушных змеев реяли над зеленым полем, повсюду жарились сосиски и пенилось пиво, чтобы влить дополнительное счастье в любимый берлинцами праздник. Фильм не сможет передать зрителю вкус пива и запах сосисок, но ничто не помешает вам глотнуть пивка и съесть жареную сосиску при домашнем просмотре данного эпизода. Впрочем, наши герои не приобщились этим радостям. Космист, правда, купил вурст на лепешке (вспомнив, что он ничего не ел с того момента, когда вкусил кусок шаббатнего хлеба с щепоткой морской соли), но отчего-то вид мяса внушил ему отвращение, и он украдкой положил еду на землю, надеясь, что заинтересует этим желтую собаку, которая кругами носилась по полю в радостном безумии. – Превращаюсь в еврея, – снова подумал он. – К чему бы это? Ирма и Элис решили купить воздушной кукурузы и сахарной ваты. Когда они отошли, Бо-Бо сразу же схватил Космиста за руку. – Вижу, у тебя появилась девушка, старина. Поздравляю. Она очень хороша. Эта британская зелень в глазах… Я же говорил, что инопланетянка вылетит у тебя из головы. Ну и правильно: забудь о ней. А мы не забудем. Мы-то занимаемся этим делом. Ты же знаешь, у меня мертвая хватка. Я найду ее, даже если она спрячется на другом конце Вселенной. В понедельник твой приятель Эксгибиционист получит роскошный подарок – новый плащ. Новая рабочая одежда для твоего друга! Никогда еще за всю историю эксгибиционизма человек не распахивал ТАКОЙ плащ, чтобы показать свой член. Пускай сраные императоры древности, все эти римские панки вроде Калигулы или Нерона распахивали на себе багряные накидки, расшитые самоцветами, – всё это ничто по сравнению с ЭТИМ плащом! Выглядит он обыкновенно, но по сути это техническое чудо. Каждая пуговица на нем является зрячей, каждый шов обладает памятью! – А вдруг моего соседа смутит ваше вторжение в его одинокую игру? – Слушай, он ведь не целка, а простой членотряс. Что значит «смутит»? Вряд ли он захочет, чтобы в его банке узнали о его одиноких играх. Да и вообще, если он будет упрямиться, ему светит принудительное лечение или что-нибудь в этом духе. – Ты не должен… Получается, я подставил его?