Он даже не увидел, а почувствовал, как Паскаль покачал головой.: – Наверное, ты ненормальный. Если я найду после всего мертвую жабу в почтовом ящике, то буду по крайней мере знать, кому бросить кусок собачьего дерьма в окно. Йона подавил в себе желание рассмеяться, зато Паксаль радостно тихонько хихикал: – Но все же я бы так сильно не волновался. Предположим, что у мертвого профессора действительно что-то было с Линдой, и после твоего письма они оба испугались, что это обнаружится. Что было бы дальше? Ты думаешь, что у профессора от этого мог случиться инфаркт? Или он попытался бы расстаться с Линдой, а она убила бы его за это? Йона в нерешительности пожал плечами: – Нет, но… Паскаль прервал его: – А этот тип был женат? Йона вспомнил о конверте в его кармане. Беата Лихтенбергер. – Да, он был женат. А вот были ли у него дети, я не знаю. Оставаясь равнодушным, Паскаль поднял с ковра зеленого мармеладного мишку и сунул его в рот. – Ну, тогда его, наверное, замочила его старуха. Но ей же ты не передавал письмецо? Или передавал? Йона рассмеялся, впервые с тех пор, как узнал о смерти Лихтенбергера. Все, что говорил Паскаль, было логичным. Это было простым совпадением. Любовная связь между преподавателями и студентами только тогда становилась проблемой, когда одна из сторон начинала этим злоупотреблять. Но это был совсем другой случай, так как Линда не была студенткой Лихтенбергера. Часть тяжести, которая уже несколько часов давила на душу Йоны, ушла. То, что он связал раздачу своих писем со смертью профессора, было в принципе нормально. Просто дело было в том, что оба этих события по времени произошли практически одно за другим. Оставалось непонятным, что же стало причиной вчерашнего состояния Линды, которое запечатлел Эланус. Чуть позже Йона снова посмотрит эту запись. Скорее всего, тому, что происходило на экране, найдется свое объяснение, которое не будет иметь ничего общего с тем, что стояло в его записке: Я знаю твой секрет. Внизу открылась и с шумом закрылась дверь. По-видимому, это была Керстин, голова которой действительно через полминуты появилась в дверях комнаты Йоны. – Кто-то тоже уже дома? Тебя тоже пригнал домой переполох в кампусе? А, привет, Паскаль. – Переполох? – Йона равнодушно пожал плечами. Сегодня утром еще не было никакого переполоха. – А что случилось? – Только не говори, что ты не знаешь. Один из твоих преподавателей, этот симпатичный учитель математики, Лихтенбергер, ты правда не слышал? – Нет, слышал. Он умер, я знаю. Поэтому и не состоялись лекции. Керстин прислонилась к дверному проему: – Точно. А ты знаешь, каким образом он умер? Йона не был уверен, что хотел это услышать. Взгляд Керстин сверкал от предвкушения сенсации. Это было не в пользу версии о сердечном приступе. Керстин не стала ожидать его ответа: – Он повесился в одной из аудиторий. На буксировочном тросе своей машины. Йона почувствовал, как горит его лицо. Повесился. Внезапно случайное совпадение перестало быть той возможностью, в которую он мог поверить. Керстин явно неправильно поняла выражение лица Йоны. – Мне очень жаль, – казала она, и это прозвучало честно. – Тебе он, наверное, нравился? Ну конечно, он был любим многими студентами. Но, видимо, не всеми. – Она сделала паузу, желая заинтриговать парней, что ей почти удалось. Она посмотрела сначала в глаза Паскаля, а потом Йоны: – Ходят слухи, что кто-то пытался его шантажировать. 9 После своего сообщения Керстин ушла, явно довольная эффектом, произведенным ее словами. Йона не мог видеть, стало ли его лицо бледным, но ему пришлось крепко сжать обе руки, чтобы не было заметно, как они дрожат. Через пару минут Паскаль попрощался с ним. – Ты выглядишь так, как будто мое общество тебе больше не интересно, – сказал он, уходя. – Я могу тебя понять, но ты тоже не сходи с ума. Никто из тех, у кого осталось хотя бы три целых клетки головного мозга, не стал бы вешаться из-за твоего письмеца. Вот честно. Йона попробовал было ему поверить, но у него ничего не получилось. А может, его текст стал последней каплей, переполнившей сосуд. Однако это не делало все произошедшее менее ужасным. Он почти представил себе такую картину: растерянную Линду, пришедшую к профессору, чтобы показать ему записку. Затем Лихтенбергера, прогнавшего ее – может быть, в приступе гнева, а может быть, особенно нежно. Так, чтобы она поняла, что они расстаются навсегда. Йона запер дверь комнаты, потому что не мог рисковать, не мог допустить, чтобы кто-нибудь ворвался в самый неподходящий момент. Потом он открыл вчерашний видеофайл. А вот и Линда с сигаретой и телефоном перед студенческим общежитием. Он надел наушники, чтобы наверняка расслышать и понять каждое слово. «– Привет. Да, это я. Почему ты не отвечал?» – Это первое, что сказала Линда. С кем она разговаривала? С Лихтенбергером? В таком случае, он к тому моменту был еще жив. 22 часа 43 минуты, согласно показаниям часов, которые Эланус передавал вместе с изображением. «– Я так боюсь». Йона остановил запись и отмотал на пять секунд назад. Прослушал снова. «– Я так боюсь». Да, она сказала именно это, без сомнения. «– Нет, я не знаю, кто это был. Но кое-что он знает». Вчера он еще сомневался, но сейчас он был совершенно уверен: Линда говорила о нем. О том, кто написал записку. К сожалению, она ошибалась – на тот момент он еще ничего не знал. Точнее говоря, еще ничего не сделал. Да, вероятно у Линды и Лихтенбергера была связь, но Йона не мог быть уверен в этом на все сто процентов. «– Нет. Нет, не все, – звучал в наушниках голос Линды. – Иначе начался бы настоящий ад. Но кое-что он знает». Вот, подумал Йона, вот это ключевое место во всем разговоре. То, чего боялась Линда, должно быть намного страшнее, чем предположение, что об их связи могли узнать. Он не отрывал взгляд от экрана компьютера. Вот Линда бросила на землю сигарету и раздавила ее ногой. «– Ты думаешь, это шантаж? Но это же сумасшествие!» Лучше всего было бы сейчас остановить запись, так как с каждой минутой Йона чувствовал себя все хуже и хуже. Если у него есть хотя бы немного чувства приличия, то он должен пойти завтра к Линде и рассказать ей всю правду. Сказать ей, что это он написал записку и подсунул ее ей. И что это не шантаж, а просто плохая шутка – небольшой реванш за то, что она ему наговорила. Но ему стало не по себе от того, что могло бы случиться потом. А что, если письмо действительно стало причиной самоубийства Лихтенбергера? Тогда Линда не стала бы скрывать ни от кого эту правду, и Йона не представлял, как бы он смог жить дальше, зная, что виновен в смерти человека…. «– О, боже, нет! Не говори так, – всхлипывала Линда на экране, разговаривая по телефону. – Пожалуйста. Мы справимся с этим. Может, я и ошибаюсь. А даже если нет, мы можем…» Кого пыталась успокоить Линда? Лихтенбергера? Был ли это их последний разговор? «– Мы выдержим это, вместе выдержим. Скажи, где ты, и я приду к тебе… Нет! Давай обсудим все спокойно, может, речь идет совершенно о другом». Запись закончилась, Йона опустил крышку ноутбука. Он чувствовал себя ужасно. Сегодня он не будет, пожалуй, запускать Элануса. И уж тем более за Линдой – он слишком боялся того, что мог бы увидеть или услышать. Зато ему пришла в голову другая мысль. Жена. Беата Лихтенбергер. В кармане у Йоны до сих пор находился конверт, который он забрал с собой. Будет лучше, если завтра он вернет его на место, пока кто-нибудь случайно не обнаружил конверт у него. Он поднял куртку, брошенную им по возвращении домой, и руками нащупал конверт. Затем вытащил его. Адрес был написан от руки очень ровным почерком. Отправитель указан не был. Конверт был толстым. Йона попытался на ощупь определить, что было внутри. Это было точно не письмо. Ну, разве что кто-то захотел очень много всего рассказать. Может быть… фотографии? Фотографии, которые могли бы показать Линду и Лихтенбергера в недвусмысленных ситуациях? В таком случае было бы лучше не возвращать конверт, а уничтожить вместе с содержимым, чтобы никто больше его не увидел. Но не мог же он решить, что делать с этим конвертом дальше, не посмотрев, что же действительности лежало там внутри? Йона боролся сам с собой. Он сказал себе, что собирается нарушить тайну переписки только потому, что не хочет причинять еще больше боли Беате Лихтенбергер. Но понимал при этом, что обманывает сам себя. И все же Йона достал ножницы из письменного стола и резким движением открыл конверт, надрезав его ножницами вдоль края. Увидев содержимое, он не мог поверить своим глазам. Это были деньги. Сплошные пятисотенные купюры в евро, целая стопка. Йона сел на свою кровать и уставился на банкноты лилового цвета в своей руке. Затем он начал потихоньку отсчитывать. Потом посчитал для точности еще раз.